Где твои крылья, которые нравились мне?

По Моховой в сторону метро быстрым шагом преодолевая растрескавшуюся плитку шла женщина в длинном чёрном пальто, повязанном на голову шерстяном темно-сером платке, из-под которого выбились завившиеся смоляные прядки, и солнечных очках, хотя никакого намёка на солнце в Петербурге и не было. Ни к чему оно было в такой день. Неохотно спешила домой. После встречи со студентами в академии настроение стало получше, чем было, когда она проснулась в объятиях единственной дочери от того, что сердце неприятно кольнуло и стало тяжелее дышать. Лиза уже такая взрослая, настоящая девушка, как папа и хотел, хотя для Ани она навсегда останется смешной малышкой. Дочке четырнадцать. Дочка слишком быстро выросла, отрезала роскошные волосы до плеч и теперь подолгу красила ресницы утром перед школой. Вчера она рассказала маме, что влюбилась в старшеклассника. Аня постаралась искренне улыбнуться, а в итоге пол ночи не могла сомкнуть глаз. Проснулась разбитой и потерянной, но нужно было нацепить улыбку и собираться на лекцию в академию. Весь день молилась, чтобы не стало хуже и не пришлось вызывать скорую, сердце то и дело напоминало о себе и покалывало, а валидол как назло закончился. Аня слишком перетруждала себя. Аня валилась с ног каждый день, лишь бы дать Лизе все необходимое, в том числе и свое внимание, которое было так необходимо её дочери-подростку, но не могла. Одной категорически не получалось. От приближающейся даты в настенном календаре будто ледяным колючим током прошибало. Уже практически месяц мыслями Аня снова и снова возвращалась на год назад, ночами то и дело просыпалась в холодном липком поту и уже по инерции начинала шептать молитву, лишь бы эти воспоминания из головы отогнать и попробовать снова уснуть. Не выходило. Отсюда и доводящие до исступления мигрени, дрожащие руки и синяки под глазами. А ещё новые седые волоски и тонкие паутинки морщин около глаз. До конца своих дней она будет помнить его будто стеклянные безнадежные глаза и винить себя в том, что силой не затащила его к специалисту, когда вся их карьера, вся жизнь в одночасье рухнула и муж, как по хлопку, чьей-то злой воле стал закрываться в себе и скатываться в депрессию. Глубокую, которую было трудно распознать на первых парах. Работы не было, денег не было, у него была только Аня и её бескорыстно любящее его сердце. Она возвращалась из театра, который отныне был их единственным хлебом, за полночь и такой измотанной, что готова была уснуть на ходу. Он сидел за столом на кухне, вычеркивал в газете с объявлениями строчку за строчкой и снова молчал. Глаза были красные и опасно блестящие. Стыдился своего положения нахлебника, того, что жена пашет за двоих, на работу не брали, он-то и делать ничего толком не умел, что могло бы приносить деньги, разве что играть на скрипке в переходах и ловить на себе насмешливые взгляды. Аня садилась рядом, и становилось чуточку теплее. Аня брала его руки и заключала в замок своих, встревожено заглядывала в ныне пустые глаза, побледневшими искусанными губами твердила, что все обязательно наладится, что она всегда будет рядом и вместе они со всем справятся. Что она чувствует, вот-вот и всё снова будет хорошо. Дробными мокрыми поцелуями покрывала щеки и губы, ободряла, как умела, как делала это когда-то перед первыми концертами, когда он до дрожи в коленках волновался. Юра за ее тонкие пальцы хватался и вздыхал. Часто и тяжело, как будто ему трудно было это сделать. Она была его спасательным кругом, тем самым светом в конце тоннеля, соломинкой, она давала ему надежду и была сильной за них двоих. А он не смог. Аня проклинала тот морозный январский день, когда впервые за долгое время рискнула, оставила мужа одного дома и ушла помочь матери. Спустя двадцать минут телефон вздрогнул от звонка, от которого у Ани жизнь разделилась на до и после. Сердце рухнуло вниз, испуганно выдохнула «Юра». Как в моменте из фильма, где с мелодичным грохотом стекла вдребезги разбивается зеркало. Вместе с Юрой о заледенелый асфальт на два огромных осколка навсегда раскололась и ее ранее счастливая жизнь. Земля ушла из-под ног, она летела вниз долго-долго и не чувствовала ничего, пустота и ледяной белый свет перед глазами. Следующие семь дней были самыми холодными в Петербурге за последние несколько лет. Температура колебалась в районе -15 всю неделю, а выплакаться, кроме как на улице, и негде было. Щёки как огнём опалили, вечно обветренные и покрасневшие. В беготне она к чертям отморозила себе руки, те чесались и трескались, и застудила шею, от вечных сквозняков и курева постоянно болело горло. Аня еле держалась, даже не столько ради себя, сколько ради дочери. Лиза просто молчала, от шока как будто речь совсем отняло, вечерами приходила к ней, крепко-крепко обнимала за шею, вытирала слёзы, шептала «Мамочка, не плачь, пожалуйста», силилась, но в конце губы начинали дрожать, и из глаз катились градом слёзы. Юрина мама, никогда не жаловавшаяся на сердце крепкая женщина, слегла в больницу с инсультом, ее собственная то и дело глотала нитроглицерин. Юры больше не было. От Юры остались две стопки джинсов, старые заношенные и пахнущие им рубашки и потёртое обручальное кольцо. Аня выплакала всё накопившееся за день в первую ночь, когда вернулась в пустую квартиру и не услышала ни единого привычного звука. Дома больше не было. Звенящая зловещая тишина. Взгляд первым делом упал на стоящие в пороге чёрные небрежно расшнурованные ботинки, на который ещё остались следы грязи. Утром Юра ходил в магазин за молоком и сигаретами. Она наконец осознала. Не помнила, как дошла до постели, как в замедленной съёмке опустилась на смятое ими с Юрой с утра постельное, которое не было сил убрать, и залилась слезами. Мир кончился для неё слишком быстро. С воем кусала губы, пальцы, сжимала одеяло, едва различным шёпотом и таким громким, что уши закладывало, криком задавала ему один лишь вопрос, который отражался от пустых стен и возвращался к ней холодным эхом. Комкала в дрожащих пальцах, затем, опомнившись, что творит, трепетно, будто реликвию, расправляла, закрыв рот мокрой от слёз ладошкой перечитывала и снова мяла ярко-розовый стикер с кривыми от спешки буквами. «моё солнышко. я очень сильно люблю тебя. я слабак. прости» Два дня как в тумане, как в кошмарном сне с вечной дрожью от каждого телефонного звонка, пеленой на заплаканных красных глазах и неадекватной реакцией на соболезнования, которые сыпались со всех сторон. Не хотела никого слушать, все, будто сговорившись, стали дотошно хорошими, предлагали помощь. Так и хотелось закричать, завопить не своим голосом, где же они были со своей помощью раньше, когда её муж, некогда всеми обожаемый и любимый, с ума сходил от того, что перед ним закрылись все двери и все близкие, кроме семьи, отвернулись. Винила всех и каждого, кто предпочёл промолчать, и прежде всего себя, что не разглядела всё вовремя. В день похорон всем, что истощённая Аня употребила, была стопка водки перед сном, а затем несколько таблеток, выписанных врачом, которые ни в коем случае нельзя было мешать с алкоголем. Ей самой хотелось вспыхнуть и сгореть в одночасье, как спичке, чтобы только пепел остался. Ночью было страшно. Аня закрывала уставшие глаза буквально на пару минут, на доли секунды проваливалась в темноту и в следующий момент судорожно подрывалась с немым криком «Юра!» застывшим глубоко в охрипшем горле и застывшими на ресницах слезами. Во сне держала его ладонь из последних сил, но пальцы расцепились. Он тряпичной куклой полетел вниз, скрылся в пелене. Ее звериный отчаянный крик застыл и повторялся бесконечным эхом в воздухе и в её ушах, под кожу забрался, растворился в крови и отравлял её хуже любого яда. Всё бы отдала, лишь бы сон действительно оказался только кошмаром.

***

Нос и щеки замёрзли, она остро почувствовала знакомое покалывание, когда спустилась в переход метро. Там было потеплее, в нос ударил резкий запах мазута и последний порыв ветра успел скинуть платок с её головы. Нащупала в боковом кармане сумки проездной, приготовилась было свернуть вместе с бегущей толпой в сторону входа в подземку, как до слуха донёсся до боли в груди знакомый, слегка тревожный, удручающий плач. Плач инструмента, игру на котором она не слышала уже больше года и готова была не слышать ещё столько же, лишь бы старые шрамы не ворошить. В сердце с ноющей болью натянулась струна и со звоном лопнула, Аня, кажется, даже звук услышала. Она замерла, будто вкопанная, дышать перестала, лишь глядела в сторону скрипача, вокруг шныряли люди, кто-то слишком грубо задел ее плечо и небрежно бросил матом в ее адрес. Стук ее стёртых каблуков о замёрзшую плитку на доли секунды заглушил перебор, Аня прижалась спиной к ледяной стенке перехода и устало глядела на темноволосого мальчишку, измывающегося над несчастной скрипкой. Пальцы краснющие, совсем не чувствует струн, но играет. Совсем ещё молоденький, голос уже охрипший от сигарет. У неё внутри все сводит тупой болью, в горле застревает ком и она не может его проглотить. Сердце колотится от грудную клетку и каждый удар усиливает ту колющую боль, что появилась с утра. Как будто не по струнам смычком, а по её сердцу. Резко и жестоко, будто она заслужила. Голос отражается от стен перехода, парень старается изо всех сил, как будто душу наизнанку выворачивает, а все куда-то бегут и совсем его не замечают. Как же знакомо. «Ты снимаешь вечернее платье, стоя лицом к стене, И я вижу свежие шрамы на гладкой, как бархат, спине. Мне хочется плакать от боли или забыться во сне. Где твои крылья, которые так нравились мне?» Бутусов. Аня горько усмехается и шмыгает носом. Парня явно даже в планах не было, когда «Наутилус» записывал эту песню. Циферблат наручных часов показывал 18:15. Ровно год назад ее Юра сделал свой последний шаг с балкона пятого этажа и навсегда обломал её крылья, которые ему так нравились. Музыченко прикрыла глаза, когда на те навернулось слишком много влаги, благо, темные очки справлялись со своей задачей на отлично и никто бы даже не заметил, что она на грани. Лишь покрасневший кончик носа мог её выдать, да и тот можно было списать на последствия мороза на улице. Тушь потечёт, перед Лизой не оправдается, что не плакала. Её шрамы были как никогда свежи, и иногда, в те редкие моменты, когда Аня оставалась наедине со своей душащей железными клешнями болью, свежая кожа на них бесстыдно рвалась и то, что именовалось шрамами, превращалось в новые кровоточащие пуще прежнего раны. Что там говорят о стадиях принятия смерти? Врут. Аня уже год переживала их все по кругу: снова был шок, она не могла и слова выговорить, сутками молчала и курила по пачке в день; затем гнев, когда она кляла Юру на чём свет стоит и злилась за то, что оставил её одну с дочкой и кучей проблем, что бросил её вот так эгоистично, обещал никуда не уходить, а ушёл, сбежал, как последний трус; после отрицание, когда она снова и снова набирала номер, который помнила наизусть, часами сидела и глядела на входную дверь в ожидании, что та вот-вот откроется и Юра войдёт, как ни в чём не бывало, бросит на тумбочку ключи, оставит небрежно расшнурованные грязные ботинки в пороге и отругает за то, что она плачет. Эта песня, да ещё и под чувственный аккомпанемент скрипки, звучала как издевательство над памятью. Она с закрытыми до белых пятен глазами слышала голос Юры, который, казалось, уже успела забыть, сквозь закрытые веки видела его мозолистые пальцы, зажимающие струны и разметавшуюся от резких движений чёлку. Горячие слёзы жгли глаза, как будто это был чистый уксус, а не слёзы. Дышала часто-часто, плакала теперь, не боясь, что кто-то увидит и узнает её. Образ в голове сводил с ума, она нырнула слишком глубоко и теперь боялась не выплыть, захлебнуться своей болью. В голове с каждой секундой мутнело, ухватилась за ремешок собственной сумки, как будто тот мог ей помочь в случае приближающегося обморока. «Я не спрашиваю, сколько у тебя денег, не спрашиваю, сколько мужей. Я вижу, ты боишься открытых окон и верхних этажей. И если завтра начнется пожар, и все здание будет в огне, Мы погибнем без этих крыльев, которые нравились мне.» Окна в доме больше нараспашку не открывались с того дня ни разу. Год пролетел как час. За год Аня ни разу не зашла на их кухонный балкон, даже дверной ручки касаться боялась, дочь и близко к открытым окнам не подпускала. При одном воспоминании о том, какую картину она увидела с него год назад у неё вставали дыбом волосы, немело горло, а сердце пропускало пару ударов. Не могла себя пересилить, вспоминала белую ткань, покрывшую тело мужа, огромные яркие на белом фоне красные пятна в районе головы и сразу начинала кружиться голова, даже перегибаться через перила и смотреть вниз не нужно было. Трясло так, что другие без расспросов понимали, о чём она вспомнила. — Женщина, с вами всё в порядке, может врача вызвать? — высокий женский голос вырвал её из той пучины, в которую она секунда за секундой проваливалась. Распахнула глаза и повернула голову в сторону девушки, та глядела на Аню испуганными голубыми глазами и придерживала за плечо. — Я в порядке, не беспокойтесь, — попыталась выдавить улыбку и незаметно стереть со щёк солёные дорожки. Голос дрожал. Скрипач затянул долгий проигрыш, в голове у Ани стало гораздо яснее, чем ещё пару секунд назад. Незнакомка будто за руку её вытянула, иначе она и правда потеряла сознание. Поёжилась, ледяной ветер в этой части перехода забрался под съехавший платок и проник сквозь пуговицы пальто. — Спасибо, девушка. Я правда в порядке. Неуверенно, всё ещё опасаясь не удержать равновесие на высоких каблуках в предобморочном состоянии, подошла и положила две сотни в раскрытый футляр. Скрипач улыбнулся, Ане на ответную улыбку сил не хватило. Этот заплыв на скорость в болезненные воспоминания выжал её, будто насквозь промокшую губку, оставил лишь сухой каркас, лишь кости. Ни чувств, ни эмоций. Только Аня и её беспросветное одиночество, которое кислотой жгло кости. Аня погибала. Несмотря на годы, она была такой же невероятно красивой, как и прежде, разве что морщины около глаз стали гораздо глубже и в некогда пышной шевелюре чаще стали проскальзывать серебристые прядки. Мужчины по прежнему проявляли к ней внимание, но она оставалась непреклонна. Все были другие, неестественные, чужие. Она любила своего мужа и до сих пор носила обручальное кольцо. Аня медленно затухала и погибала изнутри, некогда безустанно блестящие глаза давно такими не являлись. Сидела в полупустом последнем вагоне метро и чувствовала, как чья-то холодная рука гладит ее по щеке и преграждает путь ускользнувшей из уголка глаза слезинке. Чувствовала запах духов и прохладное дыхание на своём виске, будто муж легонько губами коснулся. Он хотел, чтобы Аня наконец почувствовала, поняла, что все то, что она называла совпадениями, бредом, плодом её фантазии, на самом деле ими не являлось. Юра рядом, Юра всегда будет где-то рядом тихо оберегать её и дочку, что бы ни случилось, где бы они ни оказались. Он её дождётся там, наверху. Поседелую, исхудавшую и с бессчётными морщинками под глазами. Им же обескрыленную, болью сломанную, но свою. «Где твои крылья, которые нравились мне?»