этого больше не повторится

Выстрел оглушает. Рассеивает все остальные звуки, отчаянно бьет по перепонкам, и я инстинктивно хочу зажать уши руками. Однако руки не поднимаются. Просто не слушаются. Почему так громко? Я не думаю о том, что эта пуля, породившая столько шума — это для меня. Не понимаю и того, что из моего живота вот сейчас, буквально через секунду, хлынет кровь. Я думаю лишь о том, что на звук прибежит толпа и нам придется несладко. И о том, что не хотелось бы обоссаться в штаны. Так ведь мочевой пузырь срабатывает, когда человек умирает? Так ведь? Почему так громко… Ноги не держат. Падаю тяжело, будто целую вечность — просто колени подгибаются — и оказываюсь на асфальте. А он шершавый и теплый… Почти как язык кошки, что мы завели для моей маленькой принцессы. Для моей Рейки… Рейка… А как же она? Без меня? Я не могу ее оставить! Под щекой становится еще теплее. И мокро. И веки такие тяжелые-тяжелые… Дышать ужасно больно. Я не хочу больше дышать. О тебе никто и никогда не будет вспоминать — приходят на ум давние слова Асоды. А Рейка… Она ведь будет вспоминать меня? Хотя бы иногда? Рейка… Между ног тоже становится мокро. Вот дерьмо… Я знаю, что Асода не сказал Акиторе-сану о своих намерениях. Конечно, ведь мое имя запрещено произносить под крышей дома Оямато. Это была его вольность. К старости он размяк, стал меньше сдерживаться — просто не находил в этом смысла. Делал так, как было угодно ему самому. А все потому что Акитора-сан слишком добрый босс. Он дает своим подчиненным свободу. И если в молодости Асода ею пренебрегал и от стремления выслужиться бегал с вывалившимся из пасти языком, то, став заместителем главы клана, просто не видел в этом смысла. Вот только от всего, что напрямую касалось Акиторы, у него вскипала кровь так, что он готов был — и своими, и чужими руками — убивать. Разменяв четвертый десяток он так и не обзавелся семьей ближе, чем была ему семья Оямото: ни жены, ни детей. Я долгое время был уверен, что он попросту гей, который никак не хочет себе в этом признаться — его шишка стояла на меня будь здоров, — но и в подобных связях он не был замечен. Казалось, что он отдал всего себя: душу, тело, прошлое и будущее — Акиторе и своей сестре. И, конечно же, Четвертому Оямато Тацуюки. Из-за него-то, в конечном итоге, он и пришел ко мне. Но начнем, пожалуй, по порядку, да? Ага. Вот только с чего бы начать… После очередного задания, которое я сам же себе и придумал, сам же запорол (параллельно втянув в него часть группировки Оямато), и получив в процессе знатных пиздюлей, я как ни в чем ни бывало вернулся к Акиторе-сану. Три дня и три ночи мы только и делали что ели, пили, меняли мне повязки и трахались. Асами с мелким были в городе, Асода тоже не появлялся, сам уже глава группировки в офис не выезжал, посвятив все свое внимание мне и моему заду. Жизнь тогда казалось насыщенной, полной, настоящей. Крыша над головой, секс с любимым мужчиной и его признание — чего мне еще желать? Уже год как так или иначе — с переменным успехом, я бы так сказал — я помогал ему вести финансы группировки, приводил в порядок отчетность и заставлял имеющиеся у него деньги работать. Встречались мы нечасто, пару раз в месяц: у него жена, маленький ребенок и много «детей» взрослых. Удержать всех под своим крылом и зорко следить за своими территориями — вот его удел. И защищать семью при нападении, и нападать, если того требуется. Все эти типичные якудза разборки меня не касались. Точнее, я активно стремился помочь в этом, но Акитора не собирался официально представлять меня клану и проводить сакадзуки*. Когда Акитора впервые отказал мне в церемонии, я подумал, что он просто меня недооценивает, а все его «это не для тебя» — пустой треп. Позже начал осознавать, что с моим появлением в его жизни голова у него стала болеть чаще. Было ясно, что он беспокоится, как бы я не насолил группировке. И лишь много лет спустя до меня дошло. Он просто хотел обезопасить меня. От себя и своего влияния, от клана, клан от меня. Ведь, каким бы психом я не был в молодости, я бы не смог убить. Никого, кроме себя самого. А он убивал. Из-за меня, ради меня, убил. Своими собственными руками… Вот и в тот раз я вновь обмолвился, мол, хочу стать твоей семьей. — Раз я не женщина и не могу стать матерью твоего ребенка, то прими меня в свою семью иначе. Акитора, вытерев член салфетками, скомкал их в комок, отбросил в угол комнаты и потянулся к сигаретам. Сел удобнее, согнув ногу в колене, и посмотрел прямо в глаза. Серьезно так, и даже немного зло. Давно я не видел этот его взгляд. С прошлого нашего перепихона прямо в подворотне, который случился после заварушки с перестрелкой и поножовщиной между Санквай и Ханамура. Заварушка была, конечно же, по моей вине. — А знаешь, давай, — внезапно заявил он. Слова эти вышли с такой интонацией, будто он меня на понт взял. Думал, что я в последний момент струшу и включу заднюю? Ну нет, милый, ты же знаешь, что я долбанутый на всю голову. — Давай. И я смогу грызть глотки твоим врагам, имея все на то полномочия. Хохотнул в ответ. Затянулся крепко, так что зашипела папиросная бумага и табак. — Вот так вот и грызть? Зубами? Вот этими вот? И потянулся ладонью к моему лицу, приподнимая верхнюю губу и обнажая клык. — Хочешь попробовать демо-версию? — проворковал я, ощущая, как к низу живота вновь начинает приливать кровь. Представив себе вкус плоти и крови Акиторы-сана, я, не сдерживая торжественного рыка, рванул вперед к нему, опрокидывая его на спину на пол, и впился губами в открытую шею. Он, все еще держа руку на весу из-за сигареты, ладонью второй отводил мои хлынувшие потоком волосы. Спутанные, испачканные в его подсыхающей сперме, волосы. Под губами, в язык, билась артерия, но я удержался от того, чтобы не вонзиться прямо в нее. Взяв чуть ниже, к плечу, сомкнул зубы на коже, мясе, и с силой сжал челюсти. Акитора зашипел — сначала громко, мне в самое ухо, а после — расслабленно, в тот момент, когда я разомкнул зубы. — Неплохо… — резюмировал он и притянул пальцы с сигаретой к губам. Сделав затяжку и выдохнув плотный горький дым, оторвал меня от своего плеча и впился поцелуем в губы. Поцелуем таким же горьким, отдающим табаком, но столь жарким, что у меня заплясали цветные мушки перед глазами. Его язык требовал ответной ласки, зубы то и дело кусали и так уже израненные губы, а я из последних сил держал вес своего тела на прямых руках, чтобы не свалиться на сильную грудь и не упустить столь мучительно яркий момент. Чуть погодя он отпустил мой рот и довольно улыбнулся. Улыбнулся самими глазами… А через секунду сжал обеими ручищами мою задницу и… Это был четвертый раз за тот день. Через месяц прошла церемония сакадзуки, когда я испил чашу сакэ с Акиторой и стал его «сыном». И если до тех времен Асода открыто выказывал мне свою неприязнь (при этом при Акиторе и Асами он был со мной сама учтивость — вот же лицемер херов!), то после в открытую меня игнорил. Конечно, будучи в одной группировке хрен он мог меня избегать, но стоило ему меня лишь заметить, как он тут же отводил взгляд или и вовсе сваливал куда подальше. Тогда я этому только радовался… Знал бы я тогда, что его на самом деле совесть жрет, давно бы вывел на чистую воду. А потом на нас — о да, тогда уже «нас» — напали ребята из Яёй. Подожгли офис, порезали парней и скрылись. Причем сделали это средь бела дня, не боясь никого и ничего. По счастливой случайности Тацуюки в тот день напрудонил боссу прямо на штаны, Акиторе пришлось задержаться дома и потому в горячке участия он не принимал. Противопожарная сигнализация в офисе сработала, пожарные прибыли быстро, шустро вывели раненых и ликвидировали пожар. Слава богам никто не траванулся дымом и не истек кровью, но настроение Акиторе на следующую неделю испортили знатно, я к нему даже не совался. Решил его поддержать как умел — раз не задницей, так круглосуточным составлением прогнозов акций. И если бы не оставшиеся в целости камеры, не узнать бы нам, что это были именно ребята из Яёй. Предпосылок к нападению не было — да, Мацуми хотел занять место почившего главаря Оямото, но даже спустя годы так и не шелохнулся! Значит, было что-то другое. И я решил разобраться в первопричинах. Глава Яёй, Мацуми, знал меня хорошо, как и знал то, что я все еще вне крыла Ханамура — вряд ли кому-то пришло в голову доложить о посвящении столь мелкой сошки вроде меня. И потому я, как якобы незаинтересованная сторона, решил напрямую узнать о претензиях главаря группировки. Но меня, оказывается, ждали. — О, грязная шавка из Ханамура пришла! Какими судьбами, мой мальчик? Что, тебя толком не успели принять в ряды якудза, как выкинули вон и ты пришел ко мне под дверь искать утешения? Я скрипнул зубами: о моем вступлении он знает, а плана Б я в горячке не составил. Впрочем, импровизация — мое все. — Даже такому вшивому псу как я нужен кров и хлеб. А когда пес голоден… Он отчаян настолько, что готов нападать даже на того, кто сильнее. — Но ведь ты не голоден. Ты защищаешь свою стаю. Это другое. — Другое — согласился без промедления я, кивая, — но я не менее отчаян. Что мне сделать, чтобы ты отстал от Ханамура? Мацуми хрипло засмеялся, подзывая жестом кого-то из своих шестерок. Тот подал ему сигарету, зажег огонек зажигалки, дал прикурить. Тяжелый дым сорвался с кончика сигареты и устремился к потолку. — Не много ли на себя берешь? Думаешь, твоя дырка способна спасти их? Ведь, как оказалось, кроме дырки ты ни на что не годен. От возмущения аж раскрыл рот — вот же бестактность! А ведь сам дал мне задаток за информацию о клане Дземон. Ну да, я в итоге слился, но ведь это не значит, что я собирался его кинуть! — Очень даже год… — начал было я, но тут же был перебит Мацуми, что раздраженно двинул ладонью, словно отмахивался от назойливой мошки. — Так и быть. Пока ты будешь здесь, я дам твоему бесценному Акиторе время. Пускай залижут раны, но не больше. Отступать я не намерен. Я раздавлю их группировку в порошок. Акитора каким-то образом узнал, что я ушел в Яёй. До меня доходили слухи, что он половину города на уши поднял, выискивая меня и в конце-концов заплатил ментам, чтобы те слили записи с камер. В общем и целом обстановка была напряженной, но тихой. По крайней мере в офисе Яёй никто не ходил израненным и ко мне спустить пар не заглядывал. Явно Мацуми запретил ко мне прикасаться, иначе меня давно разорвали бы. А сам старикан, казалось бы, ко мне… привык. По вечерам заходил ко мне, читал вслух. Иногда приходил с бокалом виски и играл с моей дырочкой. И никогда не касался себя. Или меня без перчаток. Словно ему было противно. Словно все, что ему было нужно от меня — это эмоции. И он выпил их достаточно, потому как на третий месяц моего заточения я окончательно сошел с ума и полез в петлю. Потому что знал, что помочь Акиторе могу только так, потому что если начнется война — они проиграют. Им нужно время укрепить свои позиции, объединиться с кем-либо. Мой рассудок был ничтожной платой за его, Акиторы, жизнь. Но Мацуми не дал мне совершить самоубийство, а потом понавешал еще больше камер в моей каморке. И в один серый денек в разгар сезона дождей, когда влажность в воздухе такая, что губами пьешь воду, внизу, на первом этаже, раздался звон стекла. Крики, удары — мясо о мясо, костей о стены. Я рванул к окну, разглядывая происходящее внизу, и тут же узнал тупорылое лицо Асоды. Он лично поднялся ко мне в комнату, разломал дверь и вызволил меня из тюрьмы, в которую я пошел по своему желанию. Мне было совсем не стыдно висеть на его шее и рыдать последней истеричкой, но когда мы вышли на улицу и я увидел Акитору, дерущегося кулаками с каким-то бугаем, слезы мигом закончились. Потому что он был жив и, кажется, вполне здоров. Значит все было не зря. И те месяцы, что я тосковал по его лицу, взглядам, голосу, месяцы, которые слились в полную горького отчаяния бесконечность, были не напрасны. Мацуми был с позором выгнан из клана — все же вражда внутри семьи была главным запретом в мире якудза — и воцарились относительно спокойные деньки. Тацуюки рос как на дрожжах, требовал все больше батькиного внимания, и тот все чаще подключал нас с Асодой к делам клана. Пару раз я с Асодой даже выступал в роли няньки ушастого исчадия ада. Позже было переформирование: Акитора возглавил клан, а я — одну небольшую дочернюю группировку, в которой стал крышевать соап-лэнды и казино в порученном мне районе. Акитору я видел все реже и реже. К своим тридцати с гаком я научился терпению и терпимости. Научился ждать и выжидать. Научился перед нападением красться. Но и это меня не спасло от необдуманного шага. Мне необходим был Акитора. Я прекрасно помнил его слова «с тобой я перестаю мыслить здраво». И я с ним тоже был сам не свой. И я кайфовал от этого. Он, я уверен, тоже. И именно потому, что я не мешался под ногами, он смог придумать и осуществить план по смещению Мацуми. Именно поэтому он дал мне свою группировку — чтобы у меня попросту не оставалось ни сил, ни времени на что-либо помимо работы. Он отдалял меня от себя и отдалялся сам. Конечно, я знал, что наша связь вряд ли будет вечной, и как бы я ни желал этого, как бы ни нуждался в ней… Одни мои желания не стоили ничего. Как бы я не выворачивался наизнанку для Акиторы он попросту не замечал меня. До того, как я впервые за четыре года вернулся в дом Оямото, я лишь раз спал с женщиной. Первый и единственный — с одной из работниц соап-лэнда, который и крышевал. Мисато довольно быстро сообразила, что я гей, и, видимо, поставила себе целью меня, гея, трахнуть. Словно это было каким-то одной ей известным квестом. Словно не могла потерпеть мысли, что кто-то может не захотеть ее. После того, как я кончил ей на грудь, я захотел узнать о том, как женщинам нравится и как заставить их кончать. Так что вернулся я в дом Оямото со Знанием. Асами заметно похудела с нашей последней встречи. Ее грудь стала визуально меньше с тех пор, как она прекратила кормить Тацуюки. Волосы, что она отпустила, были по самый пояс. Но ее глаза горели все тем же огнем, что в молодости, и в ту ночь этот огонь принадлежал мне. Как и ее тело, как и ее мысли, как и ее душа. Вся она, расхристанная, распятая, была подо мной, выстанывала мое имя в мгновения, когда ее тело содрогалось от очередного оргазма. Мне, конечно же, не удалось узнать, почему Асами отдалась мне тогда. Возможно, потому что сама уже который месяц не видела Акитору. Потому что скучала по нему. Потому что боялась за него. За ребенка. Потому что была женщиной и хотела хотя бы на одну ночь забыться в тепле, силе чужих рук. Потому что я прекрасно знал, что это значит — любить Акитору и быть вне его досягаемости, и потому я мог разделить ее боль и тоску. Но всего этого я не узнал, потому что сам хозяин дома вернулся ровно в тот момент, когда я спускал в покрасневшую от многочасового секса киску его жены. А потом удар в нос, хруст, моя кровища везде, где только можно, крики, и еще удары — под дых, между ног, в висок… На последнем я и отрубился. Уже придя в сознание на больничной койке, я стал сомневаться в причинах своего поступка. Делать мне было совершенно нечего, выпускать из одиночной палаты меня не собирались, а за дверью дежурил кто-то из клановых. Возможно в действительности мне нужна была Асами потому, что в ней осталось недоступное мне тепло Акиторы? А не потому что трахнуть жену главаря было последним методом обратить на себя его внимание. Я вовремя не сдавал в общак, лез на рожон к мужикам из верхушки, нередко устраивал развеселые групповухи, о которых потом долго ходили слухи, игнорировал свои обязанности, похерил кучу клановых денег — в общем делал все, чтобы однажды Акитора лично приехал ко мне и разобрался. Но все мои ухищрения не имели эффекта. Акитора так и не появлялся на моем пороге. Или я настолько отчаялся добиться его самого, что захотел забыться в объятиях его женщины? Может, в этом было дело? Но этот гребаный мир не заставлял меня скучать. Стоило только выписаться из больнички, как до меня дошла новость о скандале в одном из соап-лэндов. Оказывается, в одной из точек Роппонги не так давно работала глубоко беременная мадам. Она родила, оставила ребенка в больнице и на данный момент обивала порог конторы, дабы ее пустили внутрь. Уверяла, что она в строю и готова вновь зарабатывать. Неудивительно, что за нерадивой мамашей погналась социальная служба: та даже не дала официального отказа от ребенка, а просто сбежала из больнички. А где соцслужба, — там и менты, а не местные менты — это проверка заведения и лишняя потеря бабла. С которым я ой как не любил расставаться. Но только увидев в руках уродливой тетки в коричневом мешкообразном костюме крохотный комок, внутри которого сопело кучерявое черноволосое нечто, я понял, что расставаться с ним не хочу еще больше. А когда эта личинка человека раскрыла глаза и посмотрела на меня, сладко причмокнув губами, я понял, что пропал. Я словно вернулся в свою бешеную молодость, когда за день мог провернуть несколько дел, встреч, насолить десятку противных типов. Только в этот раз мне пришлось улаживать бумажную волокиту — восстанавливать свои документы, которые давно затерялись, составлять брачный контракт, договариваться о фиктивном браке, ведь никто одинокому сомнительному мужику ребенка не отдаст. Я поднял на уши кучу нотариусов и юристов, провел несколько бесед с потенциальными невестами (которыми были мои подчиненные), мотался от инстанции к инстанции за очередной подписью-печатью-бумажкой… Кукушка-мать, почуяв, что в нашем заведении ей больше не рады, быстренько свалила, оставив после себя только имя для малышки — Рейка. Я не возражал. Да мне и не важно было, как ее назовут. Теперь в моей солнечной системе разгорелось второе, но совершенно прекрасное яркое солнце. Девочки помогали мне советами и иногда сидели с Рейкой, но по большей части все свое время проводил с ней я. Менял подгузники, кормил, читал сказки, укладывал спать, мыл ее и даже ни разу не уронил. Невольно вспоминал как Акитора возился (а, точнее, совершенно не возился — все за него делала Асами) с Тацуюки, и понимал, что я буду самым лучшим отцом, черт возьми. Это будет состязание папаш! И у меня не было сомнений по поводу того, что она не моя. Что в ней совершенно нет моей крови. Мисато, которая и стала моей фиктивной женой, нередко покупала ей милые платьица, и даже пару раз мы втроем прогулялись по парку с коляской. Прямо как образцовая семья. Хотя мы трое и были тремя одиночествами. Мисато, отвергнутая мужем, я, забытый любимым и убивший своих родителей, и Рейка, оставленная матерью. За всеми этими хлопотами я совершенно отпустил ситуацию с четой Оямото и этим мерзким типом Асодой. А там разворачивались недюжинные страсти. В очередной раз зайдя с Рейкой в коляске в родительский центр, я заметил в зале ожидания Асоду и Асами. Асами прикладывала платок к покрасневшим глазам, Асода, как и положено ему, эмоциональному дегенерату, сидел по струнке рядом, и лишь немного склонил голову, что-то шепча. Ни объятия, ни поддержки в его позе я не заметил, но на это мне было плевать. Вопрос был в том, что здесь делает Асами и почему она плачет? Сложить два и два было не сложно: она забеременела и намеревалась сделать аборт. Что было достаточно странно: что мешало ей родить второго? Да, ей уже хорошо за тридцать, но это в наше время вообще не проблема. Тем более в этом центре, как я знаю, классные спецы, они бы все сделали по высшему разряду. И тут до меня дошло. Она плакала потому что это был ребенок не Акиторы. Зная боевой нрав этой дамочки, можно было догадаться, что не каждого она сможет подпустить к себе. Тем более — переспать с кем-либо. Это удалось разве что мне. Попадаться им на глаза, тем более с ребенком на руках, совершенно не хотелось. В нынешних обстоятельствах и вовсе грозило мне, новоиспеченному папане, отбыть на тот свет. Но если Акитора так и не послал на разборки никого из своих шестерок — как он обычно делал, если со мной начинались проблемы — значит он тоже не в курсе о беременности. Чудеса да и только! Но лезть в эту ситуацию не имело смысла. Для чего? Потешить свое самолюбие? Поиздеваться? Предложить помощь? Да какую, на хрен, помощь? Нет, только сильнее заставлю ненавидеть. Да и с недавних пор я был ответственен не только за себя. В конце концов они знали, где меня найти, если потребуется. И они нашли. Асода прибыл без предупреждения, и даже не в офис, а впервые заявился ко мне домой. Я оставил Рейку в манеже, завел моторчик на висящих над ней игрушках, чтобы те развлекали ее во время моего отсутствия, предложил нежданному гостю чай. Впервые я видел его таким эмоциональным: от него едва ли не пар шел. Рубашка мятая, расстегнутые пуговицы до самого пупка, пиджак в руке. На щеках щетина, да и запашок… Он явно пил и не мылся последние двадцать четыре часа. — Да засунь себе этот чай с кружкой в задницу, мразь. Ты хоть знаешь, что ты сделал с моей сестрой? Что ей пришлось из-за тебя пережить? Ублюдок! И рванул на меня с кулаками. Ну, а из-за того, что алкоголь и драки не всегда совместимы, траектория его движения была быстро прервана, его занесло и он впечатался в стол. — Может, мы поговорим как цивилизованные люди? — подчеркнуто спокойно спросил я. Я сел на кухонную конторку и принялся распутывать узел на поясе халата. И как бы невзначай полы чуть разошлись в стороны, открывая вид на ногу и бедро. Асода нервно хохотнул, показывая на меня пальцем. — Вот… Вот об этом я и хотел поговорить. О том, какая ты шлюха. Беспринципная грязная подстилка ты, а не человек. Твоя дырка — зловонная яма, в которой побывала половина клана. И тебе даже не стыдно. Ты, кстати, на венерические не сдавал анализы? Такой рассадник болячек как ты и близко не должен подбираться к дому Оямото! Я вздохнул, опираясь на выставленные позади руки, поболтал ногами, смотря на этого краснеющего и изрыгающего оскорбления чудика. А ведь вечер обещал быть томным… — Давай к делу. Если хочешь выебать меня у тебя есть десять минут. Болячек нет никаких. Разве что я их не подцепил от твоей сестрицы… О, это выражение на его лице я запомню надолго. Прекрасный образчик ненависти, отвращения и ярости. Хоть картины пиши и в галерее выставляй. Превосходно! Он таки дошел до меня, дернул за ворот халата, поднимая вверх, а потом откинул так, что я впечатался затылком об верхние полки гарнитура. Удар был что надо — у меня аж звезды заискрились перед глазами. — Сука! Какая же ты сука, а! Я уничтожу все, что тебе дорого, также как ты уничтожил мою сестру. Она забеременела от тебя, ты, ничтожество! И теперь она больше никогда не сможет иметь детей. Все из-за тебя! Да ты и мизинца ее не стоишь! Я перемолю своими руками все твои кости до единой, я своими руками вырву тебе глаза, твой грязный язык и твои смердящие кишки. Ты будешь умолять меня о пощаде. Я, потирая ноющий затылок, попытался спуститься на пол, но сильная рука удерживала меня за плечо. Мне было плевать на его угрозы. А его голос напоминал тявканье чихуахуа и начал изрядно раздражать. Я лишь опасался, что он узнает о Рейке и сможет ей навредить. Этого нельзя было допустить. А потому надо было спровадить его из дома как можно быстрее, чтобы он не дай небеса не услышал детский плач. — Я понял тебя. И принесу извинения Асами. А теперь не мог бы ты свалить, у меня дела… — Да какие у тебя могут быть дела, а? — прорычал он и отвесил знатную оплеуху, — очередной план, как заставить Акитору-сана выйти из себя? При упоминании родного имени все в груди сжалось, но я лишь натянул на губы ухмылку и промолчал. — А ведь… — он отступил на шаг назад, чтобы посмотреть мне в глаза, — когда-то ты искал моей дружбы. Называл другом. Улыбался мне. А ты знаешь, что это я подставил тебя тогда, пятнадцать лет назад? Я не смог сдержать непонимающего взгляда. Асода громко заржал, так что даже слезы в уголках глаз проступили. — Те акции, что ты продал пятнадцать… или больше лет назад. Ты еще пытался у Мацуми-сана взять залог в обмен на краденное у семьи Ханамура золото. Вспомнил, да? Так вот это я припугнул менеджера и отменил ту сделку. Потому что хотел, чтобы ты облажался. Чтобы Акитора-сан вышвырнул тебя вон. Ох, как это было смешно… Ты помог мне с тем упрямым стариком, а я подставил тебя в ответ. Вот тебе моя дружба, Роги. Все эти годы я вставлял тебе палки в колеса, а ты даже об этом не подозревал — думал, что я на такое просто не способен. Ха-ха… Запомни раз и навсегда: Акитора-сан должен быть только моим. Моим и моей сестры. Меня всего затрясло. И даже не столько от ярости, а оттого, как сильно я пытался сдержать себя и не навалять этому гондону пиздюлей. Он и Акитора… Это никак не укладывалось в моей голове. Я и помыслить не мог, что он… любит его. Вздохнул. Ох, драка была бы славная! Но Рейка услышит и расплачется, а этого допустить было нельзя. Ни при каких обстоятельствах. Я прошел мимо, схватил Асоду за воротник рубахи и без лишних слов потащил на выход. Ноги его, пьяного, не держали, и к входной двери я его уже волок. Снаружи как обычно дежурила охрана, и стоило мне лишь кивнуть головой на тело на полу, как они мигом взяли его под руки и увели. С тех пор он никогда больше не пересекал порог моего дома. Я всегда думал, что все со временем проходит. Любовь и ненависть, страх и страсть, интерес и дружба. И по натуре я был именно таким человеком: свою единственную страсть я потушил и перестал стремиться к ее источнику. Когда-то давно Акитора был для меня тем, кому я без тени сомнений посвятил всю свою жизнь. Добрый десяток лет я отдавал всего себя ему, прося взамен лишь быть рядом. Мне ничего не нужно было больше. Но то было так давно… Я безумно тосковал по его голосу, улыбке и смеху. Скучал по его обжигающим ласкам. По весу его тела, по сильным рукам, по тому, как он брал меня. Как рождался и умирал со мной… И даже когда в моей постели оказался его сын, так похожий на него, дьявол с глазами своей матери, даже тогда я понимал, что это не насытит меня. Не утолит той жажды, той тоски, что я испытывал к его отцу. Да и нужно было это? Миражам не затмить прикосновения к реальному оазису. Сыну не стать своим отцом. Прошлому не стать настоящим. Прошлое прош-ло. Но для Асоды ничто не прошло. Он помнил все обиды, всю боль, что я причинил ему и его семье. Он копил ее долго, безумно долго для нормального человека. Нормальный человек прикончил бы меня еще раньше. Но терпеть этот мудила умел… И покушение на честь и достоинство Тацуюки он принял на свой счет. Это сорвало ему тормоза, которые давно держались на одних соплях, и он решил отомстить. За все сразу. За всех сразу. Хотя никто и не просил его об этом. Но ревность не расположена к созиданию. Она травит, как яд. Подтачивает, а порой и вовсе сносит крышу. И вот дуло пистолета, направленное прямо на меня. Какие-то нелепые сейчас вопросы, вроде, а знаю ли я за что он собирается меня грохнуть. О, дорогой, мне вечности не хватит рассказать о всех косяках, что я натворил! В свои последние минуты жизни я бы хотел быть с Рейкой. Хотя… нет, она бы грустила. Я ненавидел себя — впервые в своей жизни — представляя, как она будет грустить из-за меня. Акитора? Да, пожалуй. Мое погасшее солнце, отбрасывающее каждый оборот вокруг него непроглядную тень. Не осталось теплых нежных лучей, под которыми хотелось мчаться к горизонту куда глаза глядят, лишь бы оно следовало за тобой. Хотелось хотя бы в последние минуты зажечь его… Как раньше. Глаза немилосердно закрываются, будто кто-то пальцами давит на веки. И все же почему этот идиот не надел глушак? Истинно идиот… И даже Акиторе не узнать об этом. Он бы надавал ему затрещин мама не горюй. Неужели даже своей смертью я принесу им проблемы? Да… наверное… Но я знаю точно: этого больше не повторится.