Пусть (не) будет стыдно

Дверь за Павлом Ивановичем притворилась легко, почти бесшумно. Кондратий вздохнул, разводя руками в жесте не слишком расстроенном и не совсем извинительном: — Я ведь говорил, что так и будет. Господин Пестель не обманул моих ожиданий, увы, — и вскинулся, растерял напускную елейность тона: — Отчего мне до́лжно стыдиться? Правда моя очевидна, на вежливое лицемерие у нас времени нет. Трубецкой ему не ответил — втянул воздух носом досадливо-шумно и ноги скрестил. Во мгновенье истратил всю напряженность: выпрямился — на груди сверкнули, отражая солнечный свет, ордена. Морщинки вокруг глаз, уголков губ, над бровями разгладились. С князя стоило, по мнению Рылеева, сейчас картины писать — столько воли и безмятежия отразилось в лице. Кисть прошлась по бедру — у него были красивые, мощные бедра, поэтом давно уж заласканные, — скользнув по белому и тугому, и безвольно обвисла вдоль туловища. Глаза, в коих при госте разыгралась едва ли не буря, еще несколько секунд оставались прикрыты, но под веками вновь залегла хмурая тень. Кондратий поджал губы: меньше всего ему хотелось видеть злость, и усталость, и раздражение в обыкновенно мягких, бесконечно родных чертах. Пробормотал любовно-просящим тоном: — Ну-ну, князь, к чему печалиться о том, что мы заведомо знали? Вряд ли бы удалось действовать сообща, учитывая вдобавок ненадежность и медлительность почты. Сергей взглянул на него — блики льдом заиграли по радужке, запутались в черни ресниц. — Дело не столько в этом, сколько в нежелании Павла Ивановича понять, что спешкой мы себя все погубим. Не революцию обсуждаем — дорогу к петле! — увидел, как Рылеев вздрогнул, и тут же осекся: — Простите мне резкость, она адресована не Вам. На языке загорчило: чай, которым Кондратий обжегся и словно того не заметил, остыв, стал совсем отвратителен. Сносен он был лишь горячим, чтобы помешивать ложечкой и оной же звенеть о фарфор, чтобы злить Пестеля чинностью и сюрпающими глотками, — теперь ополовиненная чашка не представляла для него интереса. Потянувшись — в спине хрустнуло, в мышцах заныло колюче-сладко — и приосанившись, Рылеев вышел из-за стола. В два шага оказался пред князем, ненавязчивый и неотступный, — Трубецкой скинул ногу с ноги, потакая желанию устроиться аккурат меж коленей. Редко получавший хоть бы мнимое преимущество в росте, Кондратий радовался ему всей душой: так легко было оставить поцелуй на макушке. Отереться о нее, вихрастую, щекой и носом разворошить кольца прядей. Вдохнуть примешанное к одеколону живое и теплое, эфирно-естественное — Рылеев ни с чьим бы не спутал запах этих волос. Каштановый шелк блестел в лучах солнца — насладившиеся им пальцы спустились к плечам: — Позвольте отвлечь Вас. Тяжкие и бесплодные, увы, размышления могут и подождать, — интонация, в коей доверительное обожание сочеталось с игривостью, была хорошо известна обоим. Сергей подтянулся весь, замер в намеченном полуобъятье. Он мог видеть белость рубашки, выглядывающей из-под лацканов, и кремово-легкий платок; он мог развязать его и смотреть, как воздушная ткань стекает к ботфортам. Зрелище это, Кондратий знал, всегда ему нравилось: секундой позже шею согревал поцелуй. Затем еще и еще, вдоль по трепещущей вене, к разлету ключиц — испробовать их точеность. В иной раз Трубецкой, щедрый на негу и комплименты — за него, молчаливого, говорили глаза, — уже бы стал причиной разалевшихся щек. Сейчас предвкушение, неожиданное до бесстыдства и едва ли уместное, его озадачило. — Но… Павел Иванович может… — в попытке возразить угадывалась, впрочем, явная неохота. Рылеев легкомысленно фыркнул: — А то Вы его не знаете! Он так зол, что теперь и случайно встретить нас не захочет. Во всяком случае, ближайшие час-два. — Что ж, — изрек Сергей, наконец опуская ладони ему на талию. Большие и теплые, они могли ласкать без движений: поэт чувствовал себя желанным в этих руках. Князь намеревался, видимо, усадить Кондратия на свои бедра — жест влекущий и покровительственный, одинаково ими любимый. Подхватив кисть — для мужчины довольно узкую, для литератора идеальную, — он прижал бы ее к губам — и оставил на сердце. Доверил бы мерный, чуть глубже обычного стук, пока занят выцеловыванием подбородка. Чтобы спуститься к шее, он приподнял б одно колено — Рылеев, подталкиваемый сзади, непременно бы охнул и даже ерзать забыл. И руки — его бережные, сильные руки — гладили б по бокам, спине, ягодицам, легонько стискивали и мяли, познавая округлость из раза в раз. Но Кондратий, к удивленно-тоскливому вздоху, в объятья не дался. Разместившись у князя в ногах, он с улыбкой, где лукавость мешалась с испугом, лег ладонями на жесткую белизну. Нерешительно скользнул от коленей по внутренней стороне бедер — выше; те дрогнули, разведенные широко и покорно. — Что Вы, позвольте… Чужая неловкость на Рылеева действовала ободрительно — он поднял взор: — Отвлекаю Вас, — и вновь стушевался, взволнованный. — Только, признаться, я не имею опыта в занятии подобного рода. Отвлекать он умел — преднамеренно или случайно, звучным голосом или взглядом из-под ресниц. Завладеть вниманием Сергея ему ничего не стоило: тот любил бывать им очарован, и поводы находились точно сами собой. Кондратий остроумно шутил и бархатно, мягко смеялся; Кондратий воспевал, пламенея, свободу и вдохновенность щедро дарил другим; Кондратий в жестах был грациозен и в осанке, походке легок, в уединенье же — откровенен до бессильно-восторженных слез; с его шеи изящно скользил платок, и плечами, чтобы сбросить сюртук, он поводил живописно… Все это князь шептал ему на ухо, попеременно целуя и прихватывая губами мочку, снова плененный. И сейчас — сейчас мысли его принадлежали одному Рылееву, так что вопрос состоял, конечно, в ином. — Вы не… умоляю, встаньте с колен, — прошептал Трубецкой на выдохе. Он не пытался мешать, сводить ноги и останавливать руки, что возились с лацбантом, — беспомощно наблюдал. Кондратий, приспуская лосины с бельем и притом дрожа пальцами, хмыкнул: — И не подумаю. Однако замер смущенно, когда в считанных сантиметрах оказалась налитая твердая плоть. Он не боялся испытать дискомфорт и охрипнуть: Трубецкой никогда не был грубым и даже страсть выражал в какой-то особой, деликатной манере. Его охватила неуверенность, вполне понятная для первого раза и тем даже трогательная. Мечталось услышать, как срываются с губ полустоны, увидеть, как румянец заливает лицо, — и не столкнуться с досадой в глазах, чей зрачок затопил небо радужки. Сергей собирался, кажется, пробормотать что-то меж «поднимитесь, прошу» и «Вы не обязаны» — Рылеев его опередил. Безотчетно зажмурившись, он накрыл поцелуем головку — крупную, влажную от предсемени. Пустил в рот, в коем сразу стало терпко и солоно, и на пробу лизнул: шелковистая, она приятно ощущалась на языке. Прижать ее к нёбу, дать скользнуть по рельефному, было до странной упругости нежно. Бедра под ладонями напряглись, и Кондратий огладил их утешающе, с легким нажимом. Грешным делом решил, что на затылок ляжет рука, которой он не посмеет и не захочет противиться, и вынудит взять много глубже. Но Трубецкой — осторожный, участливый Трубецкой, — конечно, не схватил чуть взмокшие волосы, не потянул на себя, заставляя давиться и глотать смазку вместе с непролитыми слезами. Его жаждущий член обжигал Рылееву губы, тогда как сам он не шелохнулся и, казалось, дыхание притаил. Следуя вдоль по венам, набухшим и толстым, Кондратий обнял рукой основание — для опоры было достаточно и одной. Сомкнул на нем пальцы и заскользил длинно, медленно, притом не стремясь сжать плотнее. Ему нравилось, когда жар оставался тягучим, а не тупым и болезненным, — он не желал превратить удовольствие в пытку. Лишь ублажать, самозабвенно и пьяно, до ватности в чужом теле, до прикушенной губы. Осмелевши, задеть тоненький шов, взвесить яички и примкнуть к ним, дразня сбитым дыханием. Повторить щекотно их контур, обогреть широким мазком — и вслушаться. Уловить вибрацию вздохов. В рефлекторной потребности смять, собрать полотно ткани складками Рылеев упорствовал, отчего под ногтями скрипело. Это совсем не мешало ему, напротив — уравновешивало. Движения были ритмично-неторопливы, слюна пошло хлюпала и имела горьковатый вкус возбуждения. Кондратий мирился с тем, что рот немеет от размера и от усердия; он вбирал понемногу, но вдумчиво — посасывал, гладил, нежил за щекой. Им овладело робкое любопытство, и он взглянул на Сергея из-под полуприкрытых век. Застыл, не то польщенный, не то напуганный: князь смотрел неотрывно, визуальный контакт случился бы неизбежно. И столько в чужих глазах плескалось благоговения и любви, столько голодного восхищения, что Рылееву на миг почудилось, будто это на него глядят снизу вверх — хотя, в сущности, им все было едино. Взора Кондратий не отвел, инстинктивно чувствуя, что Трубецкому вид его приятен до одури, приятна откровенность, и еще — из упрямства. Он перебарывал стыд, сперва не дававший решиться, а теперь обжигающий скулы, шею; он подстегивал и князя, который прикрыл ладонью рот в старании заглушить себя. Тот опустил дрожащую кисть, не давя, ему на макушку: — Кондратий Федо… рович! — и вжался в сидение. Не совершив ни одного толчка, он подался вперед иным образом: склонил голову в очевидном и жарком намеке. Рылеев понятливо отстранился — ото рта потянулась плотная нить слюны — и встал. На затекших ногах удержаться ему было трудно, колени подкашивались; на чужое бедро он оперся почти до боли — Сергей не препятствовал. Выстонал то тщательно усмиряемое, что в нем томилось, ощутив припухшие губы на своих губах и настойчивые пальцы на члене. Вскоре их ожгло белесым и вязким семенем; Трубецкой, едва отдышавшись, вынул из потайного кармана платок. Довольный собой, Кондратий благосклонно принял заботу, с коей ему стали очищать ладонь, осыпать поцелуями пальцы. Залюбовался поволокой в глазах, улыбнулся на тихое: — И часа не прошло. Думаю, я успею выразить Вам благодарность, хотя времени, проводимого с Вами, мне будет мало всегда.