Green spots on tanned skin

      Утренний свет пробивается сквозь колышущийся от легкого ветра тюль. Дверь на террасу открыта нараспашку, пропуская в мастерскую солёный морской воздух. Лучи растекаются по нагретому солнцем деревянному полу, ползут по массивному столу, цепляются за обнажённое бедро сидящего на нём человека. Путаются в русых прядях.       Стоит уютная тишина, нарушаемая лишь тихими звуками игривых волн. Кисть ощущается в руке приятной тяжестью. Чонгук неотрывно смотрит на холст, задумчиво грызёт кончик этой самой кисти, то и дело добавляя мелкие штрихи. Работа почти закончена, но он чувствует, что не хватает какой-то важной детали.       Раздается негромкое покашливание.       Чонгук переводит взгляд на центр комнаты, и дыхание перехватывает, кажется, в сотый раз за сегодня. В миллионный за всё время, проведённое вместе.       Тэхён сидит на краешке стола, на заляпанной краской клеёнке. Из одежды на нем лишь чонгукова белая рубашка, застегнутая на пару нижних пуговиц, чтобы прикрыть завораживающую наготу. Ворот сполз с левого плеча, оголяя загорелую кожу. Мягкие бёдра широко разведены, Тэхён опирается сзади на ладони. И смотрит. Мягко так, но чуть хмурится и шумно пыхтит.       Чонгук моргает, выныривая из транса, и вопросительно поднимает брови. После стольких лет они научились понимать друг друга без слов. Тэхён начинает опускать ногу, чтобы, видимо, соскользнуть с высокой столешницы. — Не-не, Тэ. Я ещё не закончил. — Ну Чонгук-и, я устал, — с тяжёлым вздохом тянет он. — У меня попа уже занемела.       Чонгук откладывает кисть и палитру и медленными шагами приближается, поигрывая бровями. Тэхён строит лицо мученика и возводит глаза к потолку. — Нет, не смей так шутить, Чонгук, — тот на это лишь сильнее ухмыляется и хитро щурит глаза. — Хочешь… — Боже, за что мне это?.. Мы вместе уже десять лет, но твои шутки не меняются. — Я тебе её…       Тэхён выставляет вперёд ладонь, упираясь ей в грудь подошедшего Чонгука, и строго смотрит в глаза. Чонгук, может быть, и воспринял бы всё всерьёз, но его мужа выдают подрагивающие уголки губ и смешинки в глубине зрачков. Поэтому он лишь приближается к лицу Тэхёна, почти касаясь его носа своим. Тот вздыхает. — Если ты это скажешь, я тебя тресну... — Разомну?.. — Чонгук хватает своими загребущими руками чужую задницу, сильно сжимая в ладонях. Ахх… Ему, кажется, никогда не надоест дразнить мужа и трогать его за мягкие (и не очень) места.       Тэхён страдальчески стонет и утыкается лбом ему в плечо, а Чонгук лишь хохочет, плавно перемещая руки вверх, на талию. Он гладит спину сквозь ткань рубашки и зарывается носом в волосы мужа, глубоко вдыхая любимый запах и счастливо улыбаясь. Прикрывает глаза и прижимается губами где-то за ухом. Он чувствует, как Тэхён перемещает ладони, обнимает его за шею и притягивает ближе, вплетая длинные музыкальные пальцы в его непослушные волосы. Тэхён обвивает его своими ногами, трётся своим вечно холодным носом о его ключицу, чуть повыше рабочей футболки, а у Чонгука по спине — мурашки.       Они в своих отношениях достигли того уровня близости, при котором тихие молчаливые объятия говорят даже больше, чем разговоры до утра и горячечные признания в любви, когда сердце пытается пробить грудную клетку, а ладони потеют так, что возьми стакан — выскользнет. Они не про взрыв. Не про крики, драму и слезы, а после — такое же сумасшедшее примирение. Они — про благодарность и поддержку, доверие и уважение. Про свет и спокойствие в душе, уверенность друг в друге. Влюблённость до дрожи в пальцах была, но прошла, а они на её месте взрастили нечто крепкое, нерушимое, не такое шаткое, как беспечный ветер юности в голове. Любовь.       Чонгук спускается поцелуями вниз по шее, к плечу. Стягивает с него и так почти съехавшую рубашку. Ладонями стискивает спину выгибающегося навстречу Тэхёна. Лёгкими чмоками движется прямо туда, где бьётся сердце. Тэхён на это лишь тихо хихикает, выдыхая «Чонгук-и, щекотно», и сильнее жмётся всем телом. Он с деланым недовольством оглядывает слишком ровную, слишком чистую кожу на ребрах — и вгрызается в неё, оставляя яркий засос. Тэхён шипит, чуть ли не взвизгивая, и больно тянет его за волосы, оттаскивая от себя.       Они гипнотизируют друг друга взглядами. Глубоко дышат. — Мы же не подростки с играющими гормонами, чтобы оставлять больнючие метки, — начинает ворчать Тэхён, легонько скребя его шею ногтями. И Чонгук знает, что тот прав, но не смог сдержаться. И собирается сделать ещё кое-что, что явно не понравится его мужу. Он аккуратно, незаметно для Тэхёна протягивает руку за его спину, прямо к открытой баночке. Интересно, какой там цвет? Зачерпывает двумя пальцами прохладную густую краску, продолжая делать вид, что слушает недовольный бубнёж Тэхёна. Улыбка так и просится на лицо (как сказал бы Тэхён — хитрую наглую морду), но он старается сохранять серьёзный вид и кивает невпопад.       Зелёной.       Краска оказывается зелёной.       А визг Тэхёна — громким.       Он дёргается от пальцев, мазнувших его краской прямо по ключице, и осторожно дотрагивается до цветного пятна на собственной коже. Медленно поднимает глаза на Чонгука, и тот понимает — муж готов убивать. Тэхён хватает за щеки, наверняка пачкая их яркой краской, и приближает его лицо к своему, тихо, но угрожающе шепча: — Тебе крышка.       И сталкивает их рты, кусая за губу. Но Чонгук готов понести заслуженное наказание, поэтому крепко прижимает Тэхёна к себе, пробираясь руками под рубашку и оглаживая большими пальцами выступающие тазовые косточки. Поцелуй мокрый, глубокий, но не пошлый — чувственный. Он, сначала вспыхнувший как бензин от попавшей в него искры, постепенно становится мягче, нежнее, спокойнее. Как ровное пламя горящей свечи.       Чонгук чувствует что-то прохладное, скользящее по его шее. Чужая рука, видимо, уже полностью измазанная в краске, гладко движется вверх по дернувшемуся в предвкушении кадыку, легонько давит, на секунду мешая сделать вдох. Перемещается вдоль линии челюсти, ползёт за ухо, оставляя масляный след. И он ещё крепче впивается опухшими губами в губы охнувшего от неожиданности мужа. Они сплетаются руками, телами, будто пытаются друг с другом срастись. Хотя Тэхён, может быть, — задушить. — Это была моя любимая рубашка, — слышит Чонгук, оторвавшись от любимых губ. Он мягкими чмоками продолжает покрывать тэхёновы скулы, а на это заявление тихонько хмыкает: — Но это моя рубашка, — на Тэхёна аргумент, кажется, не производит впечатления — он, прикрыв глаза, продолжает подставляться под мягкие поцелуи и касания. Они оба ещё не восстановили сбитое дыхание, но голова понемногу проясняется от дымки возбуждения. — Это была моя любимая твоя рубашка. И ношу я её, заметь, чаще тебя, — Чонгук ничего не отвечает и делает пару шагов назад, наконец отстранившись от мужа. Они женаты больше семи лет, но каждый раз эта мысль заставляет его чувствовать себя влюблённым пацаном. Это надо же, муж. Муж.       Он резко втягивает воздух от представшей перед ним картины. Тэхён — весь взъерошенный, с помятой и сползшей с плеч рубашкой, с пятнами ярко-зелёной краски на пальцах и по всему телу — сидит, широко расставив ноги, и смотрит на него так, как не умеет никто другой. С таким восхищением, обожанием; с такой любовью. Чонгук уверен, что сам выглядит так же. И не устаёт каждый день благодарить судьбу за столь щедрый подарок — их встречу.       Тэхён, видимо, замечает накатившее на него мечтательное настроение и мягко улыбается. Чонгук снова приближается и аккуратно поправляет его волосы, запутавшиеся после их небольшого рандеву. — Давай я закончу картину, и мы пойдем к морю? Буквально пару штрихов, — Тэхён на это только кивает, поправляя рубашку и поворачиваясь вполоборота так, как он позировал до этого. Чонгук возвращается за мольберт, снова ощущая в руке кисть, и поднимает взгляд.       И это то самое. То, чего не хватало его картине. Горящих румянцем щёк. Красных от поцелуев губ. Мазков краски тут и там по загорелому телу. Искорок любви в расширившихся зрачках.       Он хватает палитру и чёткими, отточенными движениями начинает добавлять мазки, концентрируясь только на движении кисти и звуках волн. Когда он заканчивает писать, то понимает — лучше картины он не создавал. И дело не только в том, кто изображен на ней (самый, Чонгук уверен, самый красивый человек во Вселенной), но и в том, что он сам испытывает к своей музе (любовь, любовь, любовь). Сердце наполняется теплом.       Наверное, слова излишни, поэтому он молча подходит к Тэхёну, подаёт ему руку, помогая слезть со стола. Ветер всё ещё играет тюлем, когда они выходят на деревянную террасу и спускаются к пляжу, зарываясь голыми ногами в горячий песок. Они держатся за руки, перепачканные в краске, и бредут к переливающимся на солнце волнам, когда Тэхён нарушает тишину. — Я прощу тебя за испорченную рубашку, только если ты с меня её стянешь, как только мы вернёмся домой, — Чонгук смеётся и обнимает его за плечи, чмокая куда-то в волосы.       И жмурится — от солнца и от счастья.