Постоянный клиент

Сцена первая, в которой мы забегаем вперед Я никогда не верил, что однажды смогу обрести дом. Моя короткая, злосчастная жизнь прошла в скитаниях — я менял одну коробку с окном и дверью на другую, пытался полюбить родительскую квартиру, отчаянно отвоевывал койку в общежитии, и потом, переезжая из округа в округ в поисках лучшей жизни, я все думал — вот сейчас. Сейчас я найду место, где смогу спокойно засыпать и с радостью просыпаться, которое станет чем-то большим, чем хранилищем для моих малочисленных вещей. Но комнаты оставались комнатами — иногда, в часы самого темного отчаяния, я чувствовал упрек, исходящий от самих стен — словно место, в котором я живу, безмолвно осуждало всю мою жизнь. Я отвечал на осуждение презрением — я не любил эти места, но почему-то все равно настойчиво пытался добиться любви от холодных бетонных стен и выкрашенных белой краской потолков. И все же я нашел свой дом — здесь, в этой спальне, в этой кровати, рядом с Джорно. Я смотрю на то, как он потягивается, усталый и разморенный, я ловлю пальцами кончики его кудрей — и все, о чем я могу думать, это то, что однажды он покинет меня. Уйдет куда-то, не оставив ни адреса, ни телефона; я изучу наши картотеки и выясню, что его имя фальшивка, его магазина никогда не существовало, каждое его слово было ложью, и после этого каждый день буду возвращаться в холодную, пустую квартиру, и думать о доме, который потерял. Я притягиваю его к себе, целую в плечо. Он вытягивается в моих руках, вжимается в меня; я чувствую, что он снова возбужден. Ещё я чувствую, что он пахнет мной. Его настоящий аромат прячется где-то глубоко; все перебивает запах дешевого стирального порошка от моего белья, запах моих сигарет, моего пота на его теле, моего вина на его губах. Он весь покрыт мной, изнутри и снаружи. — Хочешь еще? — шепчет он. Я снова целую его в плечо, прохожусь языком там, где алеет след от свежего укуса. Он выдыхает едва слышно — и мне мало, мало, мало. Я хочу, чтобы он кричал в голос, как полчаса назад. Хочу, чтобы он никогда не замолкал. — Хочу тебя, — говорю я ему. Я собираюсь сказать, что это совсем не про секс, что я говорю о большем — я думаю о том, что мы можем навсегда остаться в этой кровати, среди прокуренных и провонявших потом простыней. Я собираюсь сказать, что нигде и никогда мне еще не было так хорошо, как с ним, в этой комнате, где мы можем часами лежать рядом, трахаться, когда захотим, разговаривать, о чем придется, вместе смотреть в окно, наблюдая, как над Неаполем заходит солнце, и кирпично-красные крыши вдруг становятся лиловыми, а его волосы окрашиваются в теплый медовый цвет. Но он уже оседлал мои бедра; мой член скользит между его ягодиц. Следуя за его рукой, я двигаю бедрами вверх, и он смеется. Его глаза сейчас совершенно сумасшедшие — в них я вижу только страсть, и ничего, кроме страсти. — Не спеши так, — говорит он, и тут же опускается ниже, впуская меня в себя. Я вхожу легко, чувствую, как внутри него тепло и влажно. Я люблю такие длинные ночи, когда нам не нужно никуда торопиться — с каждым разом, как я беру его, как я трахаю его, пока он не закричит, как я кончаю в него — с каждым разом он становится все мягче и податливее. Я толкаюсь в него раз, другой, и наконец он стонет. Я хочу услышать больше — и поэтому останавливаюсь. — Как ты хочешь? — говорю я ему. Он с трудом сейчас может сфокусировать взгляд на мне, только пытается насадиться ниже — хотя я крепко держу его за бедра. — Хочешь сильнее? Он трясет головой. Его руки бессильно повисли вдоль тела — он не может сейчас думать о том, что происходит выше его задницы. — Да, пожалуйста… — Попроси меня, — говорю я. Это издевка — он едва ли может сказать что-то складное. Он пытается, он даже закусывает губу, чтобы сосредоточиться — но я слышу только бессвязные мольбы. — Ты должен постараться, — говорю я ему. Мне нравится эта игра, ему нравится эта игра — но сейчас, с жалобно заломленными бровями и потерянным выражением лица, он выглядит как обиженный ребенок. Я прохожусь ладонями по гладким, шелковистым бедрам, завожу руки чуть дальше, к ягодицам. Мой член слишком велик для него даже сейчас, когда он кончил на нем два раза подряд — и поэтому я только легко глажу кончиком пальца то место, где заканчивается мое тело и начинается его. Не проникая внутрь, просто намекая. Наконец ему удается собраться. Как всегда, его бросает из крайности в крайность — только что передо мной был затраханный мальчик, который с трудом понимал, где находится, а сейчас он смотрит на меня так, как в первый день нашего знакомства. Как будто в нем сокрыта бесконечная сила, и если что-то пойдет не так, ему хватит секунды, чтобы оставить меня с переломанным позвоночником. — Леоне, возьми меня так, чтобы я завтра не мог ходить, — говорит он очень твердо. — Как скажешь, — говорю я ему и начинаю выполнять обещанное. Сначала я вытягиваю из него редкие вздохи, потом он стонет и умоляет почти без перерыва, а под конец, когда только Божье чудо мешает мне кончить раньше него, он кричит так громко, что на следующее утро сипит, как простуженный. Я все время думаю о том, что рано или поздно он покинет меня. Сцена вторая, в которой Леоне встречает Джорно Дождливый вечер. Я знакомлюсь с Джорно случайно, перепутав цветочный магазин с винным. Когда я сползаю по ступенькам в крошечную комнату, где от зеленого рябит в глазах, и горшки и ведра стоят так тесно, что за переплетенными листьями нельзя разглядеть цвет стен; когда я вижу все это, меня начинает мутить, но отступать я не намерен. В моем кармане слишком много лир, и я готов потратить их где угодно — хоть здесь, на охапку грязно-белых роз или на огромную пальму в нелепом, слишком большом горшке. Деньги жгут мне карман — несколько часов назад я получаю их от сутенера на улице Франческо Петрарки. Он мой старый знакомый, и поэтому дает больше, чем причитается — говорит, что хочет отметить удачную сделку. Он уходит с женщиной, которая почти наверняка и была предметом сделки, а я отправляюсь тратить все, что заработал за этот долгий, поганый день. Я хочу завершить его так, чтобы завтра помнить как можно меньше — и этот магазинчик, в котором едва ли могут развернуться два человека, попался на моем пути вместо третьей по счету винной лавки. Три — это хорошее число. Я трижды стучу кулаком по стене, но никто не отзывается. Я пытаюсь пройти дальше, но обнаруживаю, что в маленьком магазинчике, где нет ничего, кроме нескольких стеллажей и ведер на полу между ними, очень легко заблудиться. Я вдруг понимаю, что со всех сторон окружен цветами. Чертовы цветы. У меня рябит в глазах и нехорошо сжимает в горле. Проклятье. Если меня вывернет прямо здесь, будет некрасиво. Мне нужно на воздух. Подальше от этих бессчетных цветов. Яркие краски то приближаются, то отдаляются, потолок идет пятнами, а пол вдруг оказывается ближе, чем раньше. Я шарю руками вокруг себя, но только загребаю воздух. Я больше не понимаю, где я — неужели это все тот же крохотный магазин? Вокруг меня одна зелень, зелень с пестрой рябью срезанных цветов, но мне не за что ухватиться. За секунду до того, как пол и потолок навсегда меняются местами, меня подхватывают под руку. Я чувствую, что меня с силой тянут куда-то, и не хочу сопротивляться. Тысяча листьев сливается в одно зеленое пятно, а потом — потом наступает приятная и привычная чернота. Я прихожу в себя в каморке, которая едва ли больше моей кровати. Сначала я вижу только потолок, покрытый желтыми разводами, и чувствую тяжелый запах застоявшейся влаги; а потом к моим губам прижимается стакан с водой, и кое-что проясняется. Во рту сухо, как будто уже наступило утро, и меня настигло похмелье. Я делаю глоток, другой, и наконец могу разглядеть того, кто держит стакан. Это юноша, почти подросток. Невысокий, худой, и какой-то угловатый — не из тех, кто сможет подхватить отключившегося мужчину и дотащить до соседней комнаты. Значит, здесь был кто-то еще? Я допиваю воду в тишине. Юноша смотрит на меня и, кажется, совсем не моргает. — Джорно, — говорит он, когда я возвращаю ему опустевший стакан. Я не сразу понимаю, что это его имя. — Леоне, — отвечаю я, как будто мы играем в светскую беседу. Меня хватает только на то, чтобы представиться. Потом тошнота и рябь в глазах возвращаются снова. Джорно о чем-то спрашивает меня, я открываю рот, но слышу только тишину и разбивающий ее пронзительный звон. Следом я узнаю, что в магазине больше никого нет — потому что Джорно помогает мне подняться, дает опереться на плечо так, как будто я ничего не вешу, и спустя чехарду ярких пятен и бесконечного головокружения я обнаруживаю себя в своей кровати, раздетым и разутым. Джорно нет. В этот раз он уходит, не попрощавшись. Сцена третья, в которой Леоне получает ответы на вопросы Я возвращаюсь в магазин Джорно снова и снова. Каждый раз я придумываю себе оправдания — говорю, что просто хочу купить вина по соседству. Просто хочу узнать, не оставил ли после себя слишком уж большого беспорядка. Просто хочу посмотреть на парня, который не выкинул на улицу отрубившегося у него пьянчугу, а дотащил его до дома и уложил его спать, накрыв сверху одеялом. Каждый раз я ухожу от него с пустыми руками. Я не люблю цветы, и в моей грязной, темной квартире, где я ночую не каждый день, они вряд ли протянут долго. Джорно не знает этого. Наверное, он уверен, что сможет продать мне хоть что-то, и поэтому каждый раз показывает мне все новые и новые цветы. Я не запоминаю названий. Они сливаются для меня в одну зеленую массу с миллионом листьев — такую же, какая встретила меня в самый первый раз. Вместо того, чтобы слушать про цветы, я смотрю на Джорно. Я пытаюсь понять, что с ним не так. Нечто едва уловимое в разрезе его глаз и в его неизменно вежливой улыбке говорит о том, что за приветливостью и добротой таится сила — что-то сродни плотоядным цветам, которые сжирают насекомых, стоит им попасться на удочку и залететь прямо в ловушку. Ловушку для копов, любящих смазливых мальчиков, с которыми явно не все в порядке. Наконец, я понимаю, что заставляет меня раз за разом возвращаться в этот маленький, тесный магазин, где всегда влажно и душно. Это несложная загадка, и Джорно разгадывает ее вместе со мной. В тот день, когда я открываю дверь и привычным жестом вешаю плащ на единственный крючок у двери, он говорит мне: — Думаю, вы уже можете считаться постоянным покупателем. — Но я ни разу ничего не купил, — возражаю я, и он улыбается мне в ответ. — Это значит, что пока я не предложил ничего подходящего. Вы ведь не просто так возвращаетесь сюда. Я решаю не отвечать прямо. — И что полагается постоянному покупателю? Джорно откладывает лопатку, которой в момент моего прихода истязал растение. Черт его знает, зачем их нужно раскапывать, когда они сидят в земле. Зачем вообще цветам столько шума вокруг них. — Чашка кофе от заведения. Доставка до дверей квартиры. И если вы захотите купить какой-нибудь редкий цветок, дайте знать — я сделаю все возможное, чтобы его найти. — Это все? Он улыбается. Ему нравится, как развивается наша маленькая игра. — Я варю очень хороший кофе. — И никаких дополнительных услуг? — Если вам понадобится такси в Неаполе, я довезу за половину цены. — Ты еще и умеешь водить? — Конечно. Правда, пока еще не обзавелся правами. Я поднимаю бровь. Он знает, что я полицейский — я почти каждый день захожу к нему после работы. И все же он дразнит меня. Напрашивается. Он по-птичьи склоняет голову. Так его странный разрез глаз заметен еще сильнее. — Я не стал бы нарушать закон, офицер… Он произносит это чуть тише, чем обычно. Я знаю, к чему все идет — мы оба знаем. И все же мне на мгновение становится жарко, как будто это первый человек, пытающийся флиртовать со мной. — Но? — Но я смогу получить права только через три года. Я провожу необходимые вычисления меньше чем за секунду. — Значит, тебе пятнадцать? Он кивает, и я в несколько шагов сокращаю дистанцию между нами. Теперь ему должно стать неуютно от того, что я нависаю над ним — но он только поднимает голову и смотрит на меня. Я попадаюсь в ловушку его взгляда и больше не могу смотреть по сторонам. — Я мог бы арестовать тебя прямо здесь, — говорю я. Муха, попавшая в смолу, которая медленно умирает, становясь частью прекрасного янтаря. Он целует меня яростно и жарко, как будто это не поцелуй, а битва, которую он должен выиграть любой ценой. Я пытаюсь отвечать — наши руки переплетаются, тела сталкиваются, и вот он уже сидит на своем крохотном рабочем столе, скрестив ноги на моей талии, и я чувствую его так, как мог бы чувствовать сиамского близнеца. Он вплавляется в меня. Становится со мной одним целым. — Вздумаешь шантажировать, и я убью тебя. Это ложь — я не смогу убить его. Он уже слишком глубоко внутри меня, забрался под кожу, обвился вокруг сердца. Умрет один — погибнет и другой. — И в мыслях не было. Он разрывает поцелуй, откидывается назад. Свободной рукой я медленно провожу снизу вверх — от шеи, где вибрациями отдается его дыхание, к плоскому животу, где ощущается сила и мускулы, а не истощенность; и дальше, к черным брюкам, испачканным землей, туда, где ясно видно его возбуждение. Когда я сжимаю его член, он начинает дышать тяжело и часто. Я не знаю, трогал ли его кто-нибудь до меня, бывал ли этот член в других руках, кроме его собственных — но пока я не ласкаю его, просто едва ощутимо сжимаю и разжимаю руку, так, чтобы он был вынужден подаваться вперед в тщетной попытке получить еще. Мне нужно прояснить некоторые вещи. — Чего ты от меня хочешь? — говорю я. Он снова толкается бедрами — красноречивый ответ. Но он меня не устраивает, поэтому я убираю руку и слышу такой разочарованный выдох, что перед ним мог бы устоять только человек с каменным сердцем. Я все еще не получил ответа на свой вопрос. — Тебе нужны деньги? Он мотает головой. — Я хочу тебя. — А еще? Он смотрит так, как будто собирается убить прямо здесь. — Только тебя, — говорит он. Сцена четвертая, в которой мы наблюдаем за работой Леоне Я курю, прислонившись к капоту автомобиля. Дорогая штучка — наверняка обходится владельцу в три-четыре миллиона за сезон. И все же я знаю свое место в этом мире. Будь эта машина еще чуть дороже, я обошел бы ее стороной. Будь она чуть дешевле, я бы понимал, что не смогу получить много. Но на таких машинах ездят те, кому хватает денег, но не достает влияния. Я чувствую это. Я практически слышу крик больших денег, которые хотят перебраться ко мне. Когда ее владелец выходит из бара, я немного меняю позу — так, чтобы он точно не принял меня за подгулявшего прохожего. Он видит мой мундир и замирает, не дойдя пары шагов. Мне никогда не нравилась эта часть моей работы. Заставлять людей бояться — простое и неприятное дело. Но оно такое же неизбежное, как восход и заход солнца. — Что случилось, офицер? Я показываю ему на знак, запрещающий парковку, прямо над своей головой. Затем мы торгуемся — долго и мучительно. Сначала он думает, что я всего лишь ревностный служитель закона, и со мной можно договориться, пообещав никогда больше так не делать. Но слово за слово, и я постепенно разворачиваю ему ужасную картину — картину того, что может случиться, если мне не понравятся его действия, какие вещи могут найтись в его бардачке, и как строг итальянский закон к таким отбросам общества, как он. Я, как всегда, убедителен, и к концу нашего торга страх поглотил все его существо. Он трясется, едва ли не готов заплакать, и когда я забираю у него бумажник, он выглядит почти счастливым. О, он отделался так легко. Пустой бумажник я возвращаю ему. Толстая пачка лир отправляется в карман. Да, в этот раз я поймал крупную рыбу. Я думаю о том, как скоро это прекратится. Я думаю об Орсино, которого застрелили, когда он выходил из участка. Я думаю о Паоло, которого нашли в машине на дне реки после двух недель поисков. Я думаю о другом Паоло, которого все звали Медведем, и о том, что этого медведя по приказу обобранного сутенера застрелила одна из его девчонок. Я думаю обо всех тех полицейских, которых уже уволили или перевели на тихую кабинетную службу. В первый раз эти мысли вызывают во мне что-то, кроме темной, отчаянной радости. Я думаю о Джорно. Я надеюсь, что он будет грустить, если я умру. А я не из тех людей, кто обычно живёт надеждой. Сцена пятая, в которой Леоне получает пулю в сердце Дождливый вечер. Сутенёр, с которым я встречаюсь каждые две недели, но так и не знаю по имени, стреляет в меня, а попадает в Фабио. Странное дело — хотя я вижу, как он падает на пол, и его рубашка окрашивается кровью, я все равно чувствую, как застрявшая в его груди пуля рвет мой мундир, дробит ребра и проходит через сердце, превращая его в растерзанный, мертвый кусок плоти. Сцена шестая, в которой Джорно выполняет обещание Я смотрю на него через полупрозрачное зеркало. Смотрю на убийцу. Все то время, пока приглашенный адвокат раскладывает свои бумажки, он вертится, как на иголках. Его липкая, омерзительная тревога ощущается даже через стекло. Я мог бы включить звук и услышать его бормотание, его тонкий, высокий голос, похожий на скрежет ножа по стеклу — но я стою в полной тишине, и он, его адвокат, и офицеры из отдела внутренних расследований похожи на нелепых, уродливых рыб. Я пытаюсь понять, на какую рыбу он похож, но ничего не приходит в голову. В полутемной комнате, где расположен пункт наблюдения за допросами, я один. Все, кого интересует это дело, сейчас сидят по другую сторону стекла. Слизняк осторожничает, не говорит точно, что хочет сообщить — но когда он заговорит, эта комната наполнится людьми, а мне придется уйти. Навсегда. Я должен думать о том, что случится со мной через пару минут — но вместо этого я думаю о Джорно и о том обещании, которое он мне дал. Вчера, когда тело Фабио еще продолжает остывать, я отправляюсь к нему. Я хочу забыться, в очередной раз слиться с ним так тесно, что все мысли о тревогах и заботах остались бы где-то в другом месте. Но Джорно, к сожалению, слишком проницателен. Он задает мне вопросы, как только открывает дверь, и наконец я раскалываюсь и рассказываю все. Коп на допросе — жалкое зрелище. Он садится напротив, задумчиво смотрит на меня. Сейчас его странные, чуть раскосые глаза совершенно пусты — и это пугает меня едва ли не сильнее, чем мысли о мертвом напарнике в морге квестуры, и мысли о его живом убийце. — Думаю, ему нужно умереть. Это единственный выход, — наконец говорит он. Я смеюсь. Это настолько абсурдно — мой мальчик Джорно, рассуждающий о том, кому нужно умереть, что я смеюсь, хотя еще полчаса назад думал, что больше не смогу даже улыбку выдавить. — Конечно. От инфаркта в камере предварительного заключения. — Нет. Я убью его. Я хохочу так, что под конец у меня начинает колоть в боку. Джорно пугающе серьезен, но от этого мне только сложнее успокоиться. Я говорю — оставляю тебя планировать убийство. Убей его, убей комиссара, убей всех в этом проклятом городе, делай что хочешь, а я ухожу; и этот смех так истощает меня, что я с трудом добираюсь до кровати и засыпаю сразу же, даже не разувшись. Сейчас, стоя в паре метров от слизняка, я снова вспоминаю слова Джорно. Ну и где ты, убийца, думаю я. С минуты на минуту слизняк осмелеет, заговорит и назовет мое имя — и тогда грош цена твоему обещанию. Думаешь, убить человека — это так уж просто? Попробуй подберись к нему, когда комиссариат забит офицерами. Попробуй войти в комнату для допросов, вонзить нож в его сердце и уйти живым. Плохой ты выбрал способ утешить своего незадачливого любовника, думаю я. Я не сразу замечаю, что за стеклом что-то происходит, а когда замечаю и включаю звук, сначала ничего не понимаю. Впрочем, люди по ту сторону стекла в том же положении. Мы видим одно и тоже — как слизняк вдруг начинает хрипеть и хвататься руками то за горло, то за живот, где что-то бурлит и клокочет так, что я отчетливо могу разглядеть движение. Нет. Не может этого быть. Что с ним вдруг случилось? — Врача! — кричит адвокат, и один из офицеров выбегает наружу, а второй пытается сделать что-то, но слизняк только отпихивает его. Он уже кричит — страшно кричит. Люди снаружи наверняка слышат этот крик. Изо рта у него вдруг брызгает кровь. Второй офицер отшатывается, адвокат вжимается в угол, пытается оттереть красные капли с лацкана. Слизняк больше не кричит — он валится на пол и только дергается конвульсивно. Здесь уже не нужен врач — что бы ни убивало его, оно довершит свою работу меньше чем через минуту. Его глотка начинает топорщиться, а бурление в животе становится сильнее. Что-то рвется наружу из него, что-то живое. Как будто…. Я не успеваю додумать. Его горло вспухает сильнее, потом странно перекашивается лицо, и наконец из разинутого, окровавленного рта появляется острая серая мордочка. В то же мгновение раздается мягкий, влажный звук разрываемого мяса, и клубящийся нарыв наконец прорывает. Движение изменяется — теперь это не шевеление вспучившегося, раздувшегося живота. Под белой рубашкой отчетливо движутся узнаваемые силуэты — маленькое тельце, длинный хвост. Они суетятся, пытаются найти выход — их не остановила живая плоть, но поставила в тупик обычная ткань. Крысы. Крысы прогрызли слизняка изнутри и убили его. Дверь открывается, я вижу тень врача — и тут же крысы, наконец-то нашедшие выход, всей стаей бросаются из комнаты. Всего мгновение — и об этой страшной, противоестественной смерти больше не говорит ничего, кроме трупа на полу с разорванным животом. Конечно, есть еще свидетели — но как им поверят? Кто вообще способен запихнуть в живого человека крыс и заставить их сидеть тихо до нужного мгновения, а потом приказать прогрызать путь наружу со всей яростью? Никто не знает, кроме меня. Сцена седьмая, в которой Джорно раскрывает свой секрет Я знаю. Он показывает мне. Когда я появляюсь в его магазине, выгоняю одинокого покупателя и требую объяснений, он сначала пытается говорить. Я пропускаю всю эту чушь мимо ушей — про то, что он обратился к капореджиме, тот устроил ему встречу с заключенным и Джорно передал ему угощение с обрезками ногтей. Обрезками ногтей? Что за мерзость? Я хочу знать, как Джорно смог засунуть в него крыс за эту короткую встречу. Почему слизняк не вызвал охрану? Как такое вообще возможно? И тогда Джорно показывает мне. Наверное, я кричу слишком громко, наверное, пугаю его — потому что он подныривает мне под руку, прикасается к верхней пуговице моего мундира, и в следующее мгновение… Не знаю, как описать это. Не знаю, поверит ли мне хоть кто-нибудь. Потому что в следующее мгновение меня оплетают лианы. Что-то из того, что Джорно мне показывал, очередной его чертов цветок. Эти лианы возникают словно бы из моего сердца и стягивают грудь — так, что дышать становится тяжело. Я пытаюсь напрячь руки, разорвать путы — но лиан все больше, и они ползут по мне, как живые. Запястья оказываются стянуты за спиной, а грудь — грудь скрылась под плотным, шевелящимся коконом. Я не чувствую ничего — ни страха, ни отвращения. Я падаю на колени не потому, что хочу вымолить пощаду или вдруг чувствую слабость — я падаю, потому что не могу иначе. В моей душе сейчас только пустота, и все, что я могу — это смотреть, не отрываясь, на Джорно, который одним прикосновением сотворил это со мной. Джорно снова говорит про капореджиме, про обрезки ногтей, и теперь я слушаю очень внимательно. Часть его тела в нужный час превратилась в крыс, нашла выход и ринулась к нему. Сейчас эти обрезки лежат в мусорке — и Джорно для меня достает один из них и снова превращает в крысу на моих глазах. Ему достаточно прикосновения — а когда дело доходит до части его тела, ему нужно только захотеть. Он говорит еще — о том, на кого он работает, и о том, что собирается сотворить с ними. Он говорит, что в первые дни нашего знакомства хотел лишь пользоваться мной и тем, что я, полицейский, могу ему рассказать. Но теперь ему нужно нечто большее. Он хочет, чтобы я присоединился к нему. Он говорит, что сможет подарить мне такую же силу, и вместе со немногими другими, кто готов пойти за ним, он изменит Неаполь, он уничтожит все самое грязное и подлое, что есть в преступном мире, и возродит мафию такой, какой она была раньше — бесконечной и справедливой силой, которой всегда и во всем будет принадлежать последнее слово, и это слово будет самым верным на земле. Я слушаю очень внимательно. Я едва ли смогу повторить, что он говорил десятью секундами ранее. Я стою на коленях и слушаю, слушаю, слушаю. Сцена восьмая, в которой все заканчивается — Да, — говорю я, — разумеется, я знаю этого человека. Он платил за мое покровительство. Объясните, что вы имеете в виду под покровительством, говорят мне. — Обычное покровительство полицейского, — говорю я. — Он платил мне, чтобы я не задерживал на улицах его шлюх. Чтобы хлопотал об освобождении его клиентов. Чтобы не изымал у него наркотики. Кому-нибудь ещё вы оказывали подобные услуги, спрашивают меня. — Я не идиот, — говорю я. — Хороший полицейский всегда делится с коллегами. Назовите его имя, говорят мне. — Откуда мне знать его имя? — спрашиваю я. *** Я выхожу из квестуры — я взвешен на весах и признан очень легким. Удостоверение и оружие остались в хранилище улик. Будут ещё допросы, но на них мне появляться необязательно. Суд назначен через полгода — его я тоже планирую пропустить. Я захожу в пекарню на соседней улице, прошу разрешения позвонить. Я оставил форму в комиссариате, и хозяин пекарни, оценивая меня и мою надёжность, смотрит не на грудь с регалиями, не на шевроны и фуражку — только на лицо. Нужный номер записан у меня на бумажке, спрятанной в кармане брюк. Я набираю его, не задумываясь. Джорно отвечает сразу, как будто сидит у телефона в ожидании звонка. — Привет, Леоне, — говорит он.