За тюремной калиточкой осень

Брюханов с трудом узнал Дятлова, когда встречал его в октябре девяносто первого года в Полтавской области из тюрьмы после досрочного освобождения: тот стал словно ниже ростом, словно весь выцвел – почти незнакомый человек вышел из дверцы, прорезанной в железных воротах. Обнялись. Худоба, даже хрупкость. Вглядывался в него, и Дятлов тоже вглядывался. – Что, не винишь уже? – спросил, когда сели в машину. – Ты не изменился, – вздохнул Брюханов. – Ты тоже, – в глазах Дятлова мелькнула радость: как огонек загорелся и потух сразу же. На пути встретилось озеро. Брюханов остановил машину на обочине, спустились вниз и пошли вдоль берега. Трава была сырая, к земле стелился туман. В отдалении сидел рыбак в плащ-палатке. Цапля взметнулась из камышей и полетела низко над водой. – Вот, видишь: воля, – Брюханов махнул рукой перед собою. Дятлов смотрел под ноги, словно избегая открывшейся широты. – Ничего, привыкнешь, – Брюханов похлопал его по плечу. – Привыкнешь... – Поехали уж... – Зэку на воле спрятаться охота, правда? Ну, пойдём. Посмотри, да пойдём. Ехали молча, в задумчивости, ещё не понимая, что делать теперь друг с другом, как держать себя. Разговор не шёл. Брюханов ощущал глубокое, поглотившее все остальные чувства спокойствие. Тишину внутри себя ощущал. Правда, уже в Киеве, у Брюханова на кухне, когда тот отвернулся, чтобы сложить посуду, оставшуюся после их небольшого застолья, в раковину, а Дятлов вдруг встал за его спиной и обнял, кончилось это спокойствие. Как долго ждал этого дня. Подступили слезы. – Я стал стариком, Витя, – сказал Дятлов глухо. – Ты не изменился. От тебя глаз не отвести. А от меня ничего не осталось… Брюханов не ответил – побоялся, что голос подведёт. Что тут было говорить. Взял ладони Дятлова в свои и поцеловал их: действительно старческие, в пятнах, но в этом не виделось ничего неприятного. Долго так простояли. Но и спешить теперь было некуда. Словно отогревались друг возле друга. Забывали тюремный жизненный уклад, отрицали его неизвестно как уцелевшей привязанностью. Брюханов освободился полугодом ранее, тоже досрочно, и сегодня делил с Дятловым его растерянность, неуверенную, потайную радость – открыто радоваться чему-либо тюрьма отучила, конечно. – А это для кого? – спросил Дятлов про застеленную постельным бельём тахту, когда Брюханов стал показывать ему свою двухкомнатную квартиру, которую ещё до ареста получил в Киеве взамен припятской. – Для тебя, – рассмеялся Брюханов. – Я не знал, каким ты будешь у меня гостем. Готовился… – И какой я гость? Для тахты, для чего? – Не смейся – уже не верил, что приедет мой Толя Дятлов. А, – махнул рукой. Выключил свет и потянул его в свою постель. Там, в одеялах, в темноте и поцеловались, и пришли-таки слезы, которые Дятлов вряд ли заметил. Он и сам расчувствовался. Было страшно подумать, сколько не касались друг друга. – Я же не мог написать в письмах правду. Каждый день думал... о чем только не думал! Забыл ли меня? Отрекся? С кем гуляешь на воле?.. – Ну, загулял, на нарах помолодел... – Тебя-то быстрее выпустили. Думал, ждёшь ли меня? – Я писал же, что жду. Каждый раз. – У меня с собой твои письма. Ты быстро отвечал. Спасибо. Ой, такая тоска арестанта... У Брюханова на арестантскую тоску там, в заключении, недоставало времени, частенько и сил, особенно когда "работал по специальности" – кидал уголь в котельной, а вот Дятлов раз за разом оказывался в больницах – там можно было помечтать. Дни забывались, похожие один на другой, хотя было в каждом что-то своё: как теперь считал Брюханов, чужеродное нормальному человеку. Его с Дятловым письменная связь не прервалась спустя все этапы – это было везение. Дятлов держался за него, как за соломинку. Брюханов отчасти понимал, отчасти догадывался, что это была затаённая, противостоящая тюремному течению жизни влюблённость. Не удивлялся этому – некоторым людям в тюрьме нужны заочные страсти, чтобы сохранить себя. А иначе чем ещё было объяснить этот вечер, всю нежность, которая теперь разлилась. Такой и не бывало раньше у Дятлова. – Ну, дай приласкаю... – А толку-то, я уже не... – Ничего. Это не важно, – сказал шёпотом Брюханов, гладя его поверх одежды. Одного тепла его тела под ладонью хватало – Брюханов едва мог дышать. Так были открыты друг другу и доверчивы. Дятлов прильнул к нему. – Чувствуешь же? Чувствуешь? Тот, конечно, чувствовал – после стольких лет без ласки, но ответил: – Да тут скорей инфаркт, чем оргазм... – Нет уж. Поправим тебе здоровье. В Москву поедешь лечиться, в Германию... – В Германию! – рассмеялся Дятлов. – Держи карман шире. Да и нет нигде медицины, что из меня эти бэры вытащит... Ноги у него были сплошь в следах радиационных ожогов. После взрыва на четвёртом блоке он не смог поверить, что перед ним куски реакторного графита, подходил к ним, а от них "светило" и по двадцать тысяч рентген. Сознание отказалось принимать то, что видели глаза: такой был шок. Он и стоял на своём, что это был не графит, пока мог говорить, пока не увезли в больницу. Страшные отёки к вечеру, незаживающие язвы впоследствии. Вечером Брюханов прорвался к нему в палату, хотя никого уже не пускали. – Графит то был, Толя... Толя смотрел на него и не спорил. Было понятно, что прежним его уже никогда не придётся увидеть. У Брюханова дрожали руки с прошедшей ночи, когда он, подъезжая к станции, увидел зарево на полнеба, а потом и пожар. Он дрожащей рукой сжал руку Дятлова, слабую, тёплую. Его кровать от всей палаты отчего-то была отгорожена ширмой, наверное, он сам её для себя вытребовал. Так и просидели за этой загородкой довольно долго, пока Брюханова всё-таки не выперли из палаты. Он то принимался винить Дятлова в случившемся, то обещал влиянием, деньгами, чем угодно помочь. – Не выйдет у тебя, нет. Это конец... Брюханов пригнулся к нему, понизил голос. – Что там случилось на самом деле? Лучше говори, как есть. – Работали на штатных режимах, – отрезал Дятлов и словно стал засыпать. – Дятлов, ты мне не шути эти шутки, – заговорил Брюханов тихо, оглянувшись. – Я тебе не... Мне отчёт нужен, что вы сделали на моей станции. Дятлов вытянул свою ладонь из его и спрятал под одеяло. Глаза его, припухшие, были, как щёлочки. Брюханов подумал, что это, может быть, последняя встреча. Остро ощутилось, какая кругом была грязь. Даже здесь, в этом закутке, тысячи распадов... – Всё равно всё выяснится. Сам понимаешь, какие будут разбирательства, – сказал Брюханов, хотя на уме были другие слова. – Вот пусть и разбираются. – Я хочу помочь тебе, но мне надо знать... – Регламент не нарушали. Работали на штатных... – Да тьфу! Брюханов хотел было уйти, он стал уверен: от действий Дятлова и случилась авария. Потом это подтвердилось во многом. – Витя, что с нами будет? – спросил вдруг Дятлов. Брюханов прижал ладони к лицу. Ведь Дятлов был причастен, не отвёл беду: Брюханов гневался на него, а вместе с тем чувствовал бешеное желание защитить от целого мира. – Я помогу тебе. Не бойся. Помогу, – говорил и хоть сам не верил, что получится сделать что-либо, но внутри его расправлялось во всю ширь нечто огромное, неудобное, тоскливое, чему в ядерной грязи и ужасе не было даже имени. – Сниму деньги с книжки, там почти двадцать тысяч... Что тебе нужно будет, только скажи... Дятлов тоже не верил, наверное, ни одному слову, но стал ровно дышать, и лицо его стало спокойное. Неприятно было вспоминать, каким казался себе всесильным и каким очутился беспомощным, когда открылись масштабы случившегося. На суде сидели рядом. Дятлов был всё ещё болен. Пятьсот бэр тоже приговор своего рода. Помог ему встать. Фомин был в прострации, плакал. Прощаться не нашлось сил. Не казалось тогда значимым, что были любовниками, и только спустя время Брюханов ощутил потребность в переписке, в связи. Дятлов, впрочем, почувствовал то же самое. – Ты ведь так и винишь меня за аварию? – спросил вдруг Дятлов, и воспоминания схлынули. – Об этом думаешь? Брюханов включил ночник, взял сигареты. – Не надо опять... – Винишь, значит. Винишь... Обдало холодком, и в один миг угас порыв нежности, которая казалась всеобъемлющей, всепрощающей. "Да, виню. Считаю в первую очередь причастным" – подумал Брюханов, глядя на него. Всё-таки это всплыло, не могло не всплыть – то, что их двоих определяло. Но не сразу: хоть отпраздновать освобождение успели. "Я себя виню, потому что не было порядка на станции, такого, как нужно было, и Фомина, Рогожкина, Акимова виню: все мы были там, все к этому шли, не отдавая себе отчёта, но ты был в ту ночь за главного, велел поднимать мощность после того, как Топтунов провалил тебе её, увеличить расход теплоносителя, а потом отключить насосы..." – Витя, ты только вдумайся, реактор взорван аварийной защитой. Аварийной защитой! Сколько раз Дятлов пытался убедить насчёт "штатных режимов" – в письмах, в каждую из немногих встреч ещё до ареста. Но не было у Брюханова веры. Чутьё его, руководителя, не дало верить. Дятлов стал снова объяснять, как перед взрывом всё происходило. Сел на кровати. Интонации его стали рабочие, ощутилась собранность. В деле Брюханов знал его хорошо. И глаза в сторону, так же как раньше... Брюханов засмеялся, хотя на душе было горько. – Толь, перед кем ты отчитываешься? Зэк перед зэком, да-а... Нету уже директора Брюханова. Уволили его и исключили из партии, а ты пришёл и отчитываешься. А тебя тоже уволили. Мало нас потаскали? Радовался бы, что живой. Радовался, что не на шконке, Толя, когда меня освободили, я знаешь, как радовался... – Отрёкся, значит. На лице Дятлова глубокие тени, и голос его тихий, но нельзя не заметить, как страшны для него эти слова. – Да почему отрёкся?! – От меня отрёкся. Считаешь виновным в аварии. Я тебе завёл реактор в неуправляемое состояние, так ты считаешь. А дефект защиты пятого рода – это такая, вроде, последняя капелька... Так Брюханов и думал, и ничто не могло переменить его мнения. – Потому и отрёкся, что не веришь мне. Нормально мы работали и по регламенту, - Дятлов коснулся смятой постели. – Ничего всё это не стоит, если нет правды. Привел, как шмару… – Ну, уедешь завтра. Сейчас уже не сяду за руль. Раз нет правды. Тебе есть, куда, – ответил Брюханов. Он всегда хотел от Дятлова преданности, а в ней не бывает, чтобы смотрели в разные стороны, чтобы правда у каждого была своя. И такое обвинение, после которого только распрощаться: отрёкся, словно не кормил однажды с ложки в больнице, а бросил первым камень, оставил в лесу тёмном… – Я-то уеду, конечно. Но перед тобой нет моей вины, перед людьми нет моей вины, как мог я знать, что реактор взорвётся аварийной защитой... Столько было в его словах сожаления и горечи. Брюханов положил руку ему на плечи. Думал, что Дятлов сбросит её, но тот не шелохнулся. Его волосы под ладонью – совершенно белые, мягкие. Что были раньше – выпали после пятиста бэр, новые росли, как пушок. "Твоей рукой это сделано, а не аварийной защитой. Я не знаю, как ты будешь с этим жить. Как-то я живу со своей виной. Вернулся работать на ЧАЭС. Хлебаю сверх норматива наши мирные атомы – не помню уже, какой у меня "интеграл". Я принял это, ты примешь своё..." – Академики к этому пришли спустя столько времени, что стержни защиты взрывают реактор. А я как мог знать? – Не пришлось бы отпускать эти чертовы стержни, если бы... Перехватило дыхание. Нельзя добивать слабого. Но верно же он сам сказал, чего стоило их воссоединение, если не было правды... – Витя, что если?! – Если бы не довёл до ядерного разгона! Если бы не нарушал мне регламент! Лишний раз можно было подумать?! – Брюханов сам не заметил, как повысил голос. Оборвал себя, встретив затравленный взгляд. Не было уже директора Брюханова. – Я всё делал правильно... Это было не так, но для понимания этого у Дятлова точно глаза были завязаны. Лучевая болезнь, впрочем, плохо сказывается на ментальном состоянии... Больше не разговаривали. Дятлов смотрел словно внутрь себя: вспоминал, конечно, ту ночь. Брюханов выключил свет, кое-как уснул, вымотанный. Утро пасмурное, серое. Голову Дятлова в подушках почти не было видно. Что такое после шконок спать на свежем и мягком, Брюханов помнил и спустя полгода. Пусть спит, за все потерянные годы, за бессонные арестантские ночи... Невозможно было не думать об аварии, глядя на него. Сон уже не шёл, и Брюханов сел на постели рядом с Дятловым. Его ноги торчали из-под одеяла. Брюханов коснулся розовой, безволосой, словно натянутой кожи, плотных рубцов. Подтянул одеяло повыше – там то же самое. Хорошо помнил, какие у Дятлова, бегуна и лыжника, были крепкие стройные ноги. За всю небрежность и спешку поплатился здоровьем... вот он теперь. Зато одна постель. Брюханов гладил его ноги в лучевых ожогах. Так много было любви. Виноват Дятлов, кругом виноват – и так ещё больше любилось. Розовая кожа выглядела беззащитной, совсем хрупким казалось тело, и лучше было укрыть его, Дятлова, в этих одеялах от всего плохого, что есть в мире и попытаться простить, а если получится это сделать, то прощать снова и снова, чтобы истаивала эта страшная, теперь разделённая на двоих тяжесть... Дятлов вздрогнул от прикосновений к себе и проснулся. – Не в тюрьме, – сказал Брюханов. – Отсыпайся. Дятлов посмотрел на него и сразу вспомнил ночной разговор: по глазам было видно. У Брюханова совсем не было сил продолжать спорить. Дятлов щурился, пытаясь разглядеть часы на стене. – Я уеду, Вить, – голос был с хрипотцой. – Я перед тобой ответил. Брюханов кивнул: ответил. – Помнишь, я у тебя был в Москве? – спросил он. Дятлов посмотрел на него с некоторым интересом, но холодно. – Два раза... Первый раз совсем не помнишь, наверное. Совал деньги медсёстрам, врачам, даже к главному ходил. Хорошие там люди... Выпросил тебе отдельную палату. На меня смотрели очень косо – тогда везде говорили о вине моих операторов. И я тогда сказал врачу, мол, велено, чтобы ты дожил до суда. Должен выжить и пойти под суд. Конечно, выглядело глупо... Перегнул палку? Наверное... Но знаешь, меня поняли, я звонил потом насчёт тебя. Всё же лучше, хоть лишний раз присмотрели... – Я оба раза помню, – ответил Дятлов. Сон у него прошёл окончательно. – Я бы ещё приехал, но Щербина заставил дать подписку о невыезде. Решил, что я задумал бежать за границу. Ему ума не хватило понять, что если бы я хотел сбежать, я бы сбежал, а если два раза вернулся в тот Чернобыль, какой он был тогда, то вернулся бы и на третий... Брюханов чувствовал, как быстро и неприятно колотится сердце. Он редко вспоминал лето после аварии. Это лучше было вообще не вспоминать. – Должен выжить, чтобы пойти под суд. Потому что остальных не стало... – голос у Дятлова дрогнул, и Брюханов тут же проклял свои откровения: столько наговорил, всё не то. – И как же ты велел лечить, под тюрьму, под расстрел? – Дятлов, ты ж не дурак... Побойся бога, можно и спасибо сказать! – Лечите его, чтоб у стенки стоял – не качался, а то ещё не попадут… Брюханов выругался матерно. Дятлов и внимания не обратил на брань – вчера он ещё был в тюрьме. – До суда всё думал – будет высшая мера... Легасов считал, что заслуживаю смерти. За плохой реактор, за чужие просчёты – я… Правда, судить смог, а жить с этим духу потом не хватило. – Ну что теперь Легасов. Туда и дорога, раз не было совести. Каждый как мог, выгораживался. Прости меня, – вырвалось вдруг у Брюханова. – Если мало для тебя сделал. Почти ничего я не смог, потерял полномочия. Хоть теперь о тебе позаботиться, кормить с ложечки, как в больнице тогда… Дятлов закатил глаза. – Уеду... – сказал будто нехотя, в сторону. – Нет, раз считаешь, что я тебе устроил аварию... – Ты поспи лучше маленько, – ответил Брюханов и укрыл его ещё одним одеялом. – Можно подумать, кто-то из нас заслужил Чернобыль. Дятлов хотел было что-то возразить, но закашлялся. Сразу он не поддастся, было понятно, но Брюханов почувствовал, что должен убедить его принять вину. Не в одиночку же ему это нести. – А что у вас сейчас там, на станции? – спросил вдруг Дятлов. Брюханов обнял его и не смог сказать, что делалось на станции. Не то чтобы он не знал – в тепле, в котором он оказался, в близости другого человека спутались мысли. – Уехать собрался, как будто я тебя отпущу... Нет, не пойдёт. Не отдам. Ты мой, мой, чёрт возьми… – Так и тогда говорил, до... – Сколько я ждал! – Брюханов прервал его, не дал снова заговорить про аварию. – Всегда тебя было мало. Но теперь-то! Некуда бежать, и не убежишь. – Да уж захочу – не убегу. Тогда было мало. А теперь чего осталось от этого Дятлова?.. – Толенька, только хорошее... Они замолчали, хотя у обоих нашлось бы, что сказать и говорить друг с другом было легко. Наступила тишина, обволакивающая, приятная любому, кто знал недобрый шум тюремной “хаты”. Уснули. Спешить было некуда – Брюханов взял отпуск на три дня, а потом наступали выходные.