Гиперфиксация

не калечь себя, не терзай, пожалуйста, тормози, я же здесь, ну зачем тебе эти пьяные хари, эти звери, эти мутные тропы — всё вниз да вглубь, я не знаю чего в тебя такого понапихали, почему тебя затягивает во мглу, но довольно; давай уже поднимайся, не гляди как больной зверёк, ты была столько лет плохая, оттого что никто тебя не берёг. Ананасова.

      — Чо ты нахуй смотришь? Есть проблемы?       Никто на него, конечно, не смотрит. Никто от него ничего не хочет. И никто, разумеется, с ним не имеет проблем. Но как же Билли на это насрать, ему нужны проблемы, и ему нужно, чтобы на него обратили внимание.       Это типичная программа. Развлекательный вечер имени Билли Бутчера. Он даже думал о том, что из него бы вышел чудесный тамада. Устраивал бы драки на свадьбах, бил головой бутылки и все такое. Это же нынче в моде?       В конце концов он сломал кому-то нос. И ушел с двумя чудесными, живописными фингалами.       Чудесный вечер. Чудесное развлекалово. Жаль только, что это не работает уже последнюю неделю.       Все бессмысленно, все глупо, Билли не знает, куда ему всунуться, что делать. Но это не самое страшное. Он даже не знает, есть ли смысл ему вообще жить. Для чего теперь? Все начало казаться глупым. Он пытался убедить себя, что в этот раз Бекка умерла из-за Хоумлендера. На этот раз — точно.       Этому придурку на жопе же ровно не сиделось, украл ребенка, и началась вся заваруха. И что теперь? Бекка мертва. По его вине.       Билли снова подумал об этом, но не ощутил ничего. Совсем. Его не передернуло изнутри, как обычно. То странное чувство, когда ты спокоен, но дрожат твои мышцы под кожей.       Он уже не дрожал. Внутри ничего не дергалось.       Мир стал казаться пустым. Даже когда он плетется домой — пьяный и избитый, немного обкуренный и с рвотными позывами, как единственным подающим внутри него признаки жизни — улочки кажутся глухими и пустыми. Вообще никого нет. Ни человека, ни машины, ни даже брошенной собаки.       Или нет, — думает Билли, — брошенная собака есть.       Вот она, в черном пальто и застиранной гавайской рубашке.       А может и не такая она уже и брошенная. Никто его вовсе не бросал. Никто его и не брал.       Доставая ключи снятой небольшой квартирки — метр на метр буквально, но зато там был душ, что Билли считал уже предметом роскоши — он замечает тень. Странно. Мир же пуст. С некоторых пор он совсем опустел.       Он хмыкает и поднимается по заплеванной в шелухе лестнице. Тень обретает очертания. Долговязая худая тень. Росчерк острых плеч, согнутая в нерешительности спина. В такой позе издалека он похож на знак вопроса, на запятую. В руках пакет.       Билли молча подходит к своей двери и пытается с первого раза попасть в замок. Мимо.       — Ты даже… не поздороваешься?       Билли замирает. Моргает. Галлюцинации. Сраные галлюцинации. Перепил. Надо перестать. Или не надо. С некоторых пор для Билли кончилось такое понятие как надо. Теперь он вообще никому ничего не должен.       Он снова пытается впихнуть ключ в скважину.       — Билли?       Бутчер замирает. Моргает.       Так. Надо вспоминать… Он искренне уверен, что это голос настоящий, и тень настоящая, и силуэт, и поза эта уже сто раз выученная в момент, когда он не уверен — настоящая.       Бутчер прижимается лбом к холодной двери и выдыхает.       Если ты не отличаешь галлюцинации от реальности — это шизофрения.       А если отличаешь — психотичная депрессия.       Значит у него шизофрения.       Ключ въезжает в замок.       Его плеча что-то касается.       — Эй.       Билли дергается. Как от удара током дергается, отшатывается назад, моргает. У тени появляется лицо.       Билли не знает, что хочет сделать с этим лицом. Ударить его о стену? Пнуть? Или просто коснуться? Почувствовать, что не такая уже это и галлюцинация?       Билли думает: так-то галлюцинации бывают и осязательные. Всякое бывает.       Всякое, да. Поэтому он спрашивает:       — Хули ты приперся?       Тень кашляет и машет рукой перед лицом.       — Боже, от тебя несет как от ликероводочного завода.       Билли хмурится. Галлюцинации. Хьюи бы так ему не сказал… Или сказал? К черту, Билли насрать, ему глубоко на это похуй.       Он открывает дверь. Надо лечь спать. Проснуться без возможности встать, с тошнотой, головной болью, ломотой по всему телу. Такие грандиозные планы.       Он захлопывает дверь. И понимает, что он не один.       Включает свет и поворачивается.       Хьюи делает вот эту самую странную штуку своим ртом: когда его уголки губ дергаются в нерешительной улыбке, затем резко опускаются, а потом снова поднимаются. Когда он еще не решил, что можно в самом деле улыбаться в такой ситуации. Когда он не знает.       Билли знает этот жест. Он всего Хьюи знает. Он может написать о нем сраную энциклопедию. Он может рассказать о каждом его жесте и что он значит.       Он, сука, может начать понимать его без слов. Его эти сраные глаза: как у щенка восторженного, затравленного, запуганного. Щенок, который ластится под руку, которая бьет.       Блядский Хьюи. Блядский он, и его губы, и его глаза.       К черту.       На хуй тебя, Хьюи.              Это Бутчер и говорит. Он решает, что это лучшее, что он может сделать для него. Для них двоих.       Хьюи вскидывает брови, а потом качает головой.       — Да, и тебе здравствуй. Типичное для тебя приветствие, — он усмехается и оглядывается. На этой площади вообще ничего нет кроме дивана и бутылок. Куча бутылок. Коробки из-под лапши быстрого приготовления.       Билли Бутчер официально в пизде, и эта мысль приводит Хьюи в ужас.       И это, конечно, Билли тоже замечает.       — Что тебе надо?       Билли кажется, что он трезвеет каждую сраную секунду. Каждый раз, когда Хьюи моргает, он трезвеет. Картина проясняется, головная боль пропадает, головокружение тоже. Все становится ясно и светло. Все становится так, как оно и бывает обычно, когда в поле зрения маячит Хьюи.       Почему-то тогда Билли уверен, что все, должно быть, в порядке.       — Разве это не нормально? Люди иногда приходят к... другим людям. Особенно, когда они были дру…       И затыкается. Моргает.       Друзьями, — хочет он сказать, Билли знает.       И он знает, что это стоит у него костью в горле. Хьюи говорит:       — Были друг другу не совсем чужими.       — Нет, тебе что-то, нахрен, надо. Что? Хотя, нет, знаешь, не говори, мне похуй, — Бутчер разворачивается, включает свет в гостиной-спальной-баре и осматривается. На секунду ему почему-то становится стыдно, но он не понимает, почему. — А знаешь, почему мне похуй? Потому что помогать я тебе ни в чем не собираюсь. Все, блять, программа помощи и реабилитации пострадавших от суперов кончилась. Финита ля комедия, сука! — возглашает он и почти ударяет ногой по дивану. Но удерживается. Он и так выглядит жалко, не хватало еще демонстрации остатков своей силы.       — Что? Нет, вовсе нет, мне ничего не нужно.       Билли поджимает губы и снова поворачивается к нему. И смотрит на него, смотрит так, будто не ел последнюю неделю. Хьюи узнает этот взгляд, ему от него совсем не страшно. Он знает этот взгляд, хоть и понятия не имеет, что он значит       — И что тогда?       — Ничего. Я просто… подумал… вдруг ты тоже… хотел меня увидеть?       Билли внимательно смотрит ему в глаза, потом смеется. Смеется не то издевательски, не то истерически, не то устало. Хьюи не знает. Он стоит как прокаженный, в узком коридоре, и смотрит на эту тонкую полоску света, идущую из гостиной.       — Что… что смешного? — вскидывает он бровь, и его это скептически спокойное лицо с долей непонимания. Он всегда спокоен. Даже когда он напуган и в панике, его лицо остается по-странному спокойным. Будто бы глубоко внутри он наслаждается всем происходящим.       — Ничего. Значит, скучал я?       — Просто… предположил. Откуда мне знать? Я… знаю, что тебе, на самом деле, не до тоски. У тебя… траур, все такое. Я понимаю.       Нихуя ты не понимаешь, Хьюи.       Ни-ху-я.       И на лице твоем этом овечьем это написано, что ты стоишь и даже не понимаешь, зачем ты приперся.       Скучал я. Скучал я, нахуй.       Будто мне есть, когда скучать.       Потом Билли моргает. Смотрит на пол, снова на Хьюи.       И понимает, что нет, он совсем по нему не скучал.       Он просто порой между трауром, ужасом и тоской находил в себе странное желание разорвать его на части.       — Да, круто, на этом ты изволишь, надеюсь, съебать отсюда нахуй и дать мне проблеваться в одиночестве?       — Да… То есть… нет. Нет.       Билли почему-то успевает подумать раньше, чем понять.       Первое, что он думает, это: «и слава Богу». А второе: «какого хуя».       Он стоит, напуганный собственными мыслями. Он ловит себя на понимании, что если бы Хьюи в самом деле сейчас ушел, то он схватил бы его за шею, сломал ему нос, а потом ноги.       И не пожалел бы об этом.       — Я… как ты? — он смотрит прямо в глаза. Вот этим своими всепрощающим взглядом Девы Марии. Каждый раз, когда он так на него смотрел, Билли где-то глубоко внутри испытывал странное желание упасть перед ним на колени. Но это ничего не значит, он этого почти никогда не понимал.       — Как я? — переспрашивает Билли. Он смотрит на Хьюи, как на идиота последнего, а потом машет рукой и садится на край дивана, потирая лицо руками. Стоять толком он не может. Его тошнит, но он не знает: от себя, от Хьюи или от происходящего.       — Да. Как ты?       Билли слушает шум его шагов. Тихий и медленный, как будто хищник подкрадывается к жертве. Билли резко смотрит на него, и тот замирает в метре, смотря во все глаза.       — Как я? Не знаю, нахуй. У меня умерла, блять, жена. Умер мой, нахуй, смысл существовать, у меня нет ебучей цели, и мотивации нет… Нихуя нет! Я все, блять, потерял, понимаешь? Еще днем у меня было все, а потом… Потом… А теперь спрячь свой щенячий взгляд, мне твоя жалость нужна как дыра в голове, понял меня?       — Да, — он кивает. Как всегда немногословен. Хьюи вообще мало говорит в подобных ситуациях, а Билли распинается за троих. Не знает, зачем. Наверное, хочет создать иллюзию какого-то общения. Якобы он так умеет.       Хьюи топчется на месте, а потом уходит на кухню, притаскивает стул и на секунду замирает напротив Билли.       — Я… Слушай, я знаю, я бываю очень навязчивым. Ужасно навязчивым, и… Если что, то просто скажи мне. Я могу уйти. Зайти в другой момент, если тебе слишком плохо.       Билли смотрит на него.       Нет, не уходи.       Не уходи.       останьсяостаньсяостанься.       Тут больше некому оставаться.       Он молчит. Хьюи поджимает губы, потом кивает и садится на стул напротив него. У Бутчера опускаются плечи. Не то от облегчения, не то от бессилия.       Он не хочет это признавать, но ему так светло сейчас на душе. Так хорошо, просто и понятно. Среди всех этих пьяных харь разглядеть наконец лицо Хьюи. С синяками под глазами, морщинами, но с блеском в глазах этим непонятым, будто он знает, чего хочет, будто жить-то ему до сих пор хочется. Будто он здесь, он жив. И он будет. Здесь, рядом, был тогда, будет сейчас и будет потом.       Константа мира Билли Бутчера — это Хьюи.       Он был, есть и будет.       Вот будто бы до этого Бутчер в самом деле жил в сплошной тоске и трауре. Закрыл глаза и видел лицо Бекки, а потом было больно. Так, сука, больно, что Бутчер даже периодически бился головой о стену, будто так можно выдрать ее лицо из его памяти.       Будто бы так он в самом деле мог дышать.       А сейчас он видит Хьюи, и боль немного отступает.       Этот отблеск Ленни в его взгляде, в его губах и плечах.       Бутчер знает, что любил его так же, как любил Ленни.       Он любит его глаза, его губы и плечи. Он это знает. Знает прекрасно. Это то, в чем он себе признался еще когда узнал про него из новостей, все он тогда знал.       И сейчас это знает. Поэтому ему дышится легче.       — Ладно, — соглашается он. — А ты как, сынок? Удивительно, что ты не сдох, уже неплохо.       Хьюи снова оглядывает комнату, намекая, что на фоне этих декораций умереть должен был именно он.       — Я… это будет звучать странно. Наверное, ты посмеешься надо мной.       — Отлично. Я давно не смеялся. Насмеши меня.       — Знаешь, когда все это происходило… Убийства, насилие, кровь, риск, страх за Энни, за тебя, за ММ или Француза… Тогда я думал, что все плохо, что я хочу умереть. Что все ужасно, все нестерпимо плохо… Но… Нет. Не было плохо, представляешь? — он говорит со смехом в голосе, со странным, отчаянным тоскливым смехом.       Бутчер вскидывает брови и ощущает странный прилив энергии. Он сидит здесь, слушает его голос, видит его глаза, и почему-то все проходит. Но не так, как раньше. Раньше все превращалось в черную кашу, в неясную карусель, от которой тошнит.       Сейчас же все стало просто бессмысленным и глупым.       Стало легче и совсем неважно. Даже Бутчер сам себе кажется неважным.       — Я… Сейчас нашел работу. Я даже работаю. Иногда я делаю неплохо. У меня есть Энни. И она меня любит. Я тоже ее люблю. Есть отец, и он жив. Все хорошо, представляешь? И вот сейчас ты будешь смеяться.       — Ага, приготовлю свой самый искренний издевательский смех. Давай быстрее, ты не на сеансе у психиатра.       Нет, не надо быстрее.       Говори, блять, говори так долго, пока все это не кончится, когда-то оно должно кончиться, и если не вместе с твоим голосом, тогда нахуй мне это вообще?       Говори, блять.       Ему так легко дышится, пока он слышит его голос.       Раньше он не замечал, что ходил с удавкой на шее.       — Я понял, что тогда я вовсе не хотел умирать. А сейчас хочу. Все кажется бессмысленным, все нелепо. Все хорошо, но мне будто некуда идти. Будто все поставили на паузу, все кончилось. Любые цели, достижения, надежды, все это кончилось. тогда я жил надеждой, что все это кончится, а сейчас… жить стало нечем…       — Меня это растрогать должно или что? Ты ебаный адреналиновый маньяк, вот и все.       — Нет, это не так. Это ты, но не я. Мне просто… нет цели, понимаешь?       — Ты же, блять, борешься на вшивой официальной основе с Воут? Неужели мало? Чего ты нахуй вообще хочешь? Стать президентом?       — Нет. Я же сказал, что я… Будто жил страхом, понимаешь? Ты жил желанием к мести, а я… я страхом. Это странно. Ведь я был уверен, что когда это кончится, то я стану счастлив… и казалось, что вот тебе итог, оставаться на этом месте и быть счастливым, но я не счастлив. Все нелепо и глупо.       Билли внимательно на него смотрит, а потом пожимает плечами.       — Отлично. От меня ты чего хочешь?       — Ничего. Я же с самого начала сказал, что пришел просто, чтобы увидеть тебя.       Билли внимательно на него смотрит, даже кожа у него, кажется, сияет какой-то жизнью изнутри. О какой бессмысленности он говорит? Хьюи имеет жизнь, о которой мечтал Бутчер, ради которой жил — жил одной безумной мечтой — но ему мало?       Или много?       Билли не знает.       — Я тебе говорю, приятель, ты просто адреналиновый маньяк.       — Но тогда почему мне хотелось умереть? Я помню этот момент, тогда, на яхте…       — А я-то думал, что ты так расстроился из-за того, что я тебя по лицу ударил, — хмыкает Билли, и Хьюи почему-то не отвечает.       Бутчер смотрит на него. В этом нет нужды — в уточнении, что он смотрит на него, куда ему еще смотреть? Тут больше не на что.       Его глаза так устали от пустоты, от тьмы, что теперь, разглядывая в этом мраке вполне человеческие черты — родные и знакомые, блять, сотню раз же знакомые — он не может оторвать от него взгляда.       Да и не хочет, просто не хочет.       — Я… Тогда это было так странно… Знаешь, я вроде не хотел тебя тогда видеть, думал, что все сделаю сам, а потом ты удивишься и… не знаю, похвалишь меня? Одобришь? Я не знаю. Было неприятно, когда ты ударил меня, я тогда так, блять, тебя ненавидел, а потом просто… разочаровался во всем. В себе, и в тебе, и в происходящем, когда я, блять, сам добился того, чего мы не смогли в прошлый раз, ты просто… Сказал, что этого мало, тебе всегда, блять, было мало, каким бы я, сука, не был, тебе было мало. Я всегда был недостаточным для тебя. Всегда, блять, жалкий и смешной. Сейчас, наверное, тоже, да? Сидишь тут и думаешь, что я сла…       — Хьюи, — прерывает он его раздраженно. — Заткнись нахуй.       Хьюи смотрит на него внимательным, пытливым взглядом, будто хочет прочесть его мысли, будто он видит его органы, видит его чувства, все это знает, все понимает, и продолжает смотреть. Билли чувствует себя голым.       — Я не прав?       Билли молчит. Смотрит и молчит.       — Скажи же, что я не прав.       Билли качает головой. Что-то в нем скрипит, когда его рот открывается, и он все-таки говорит:       — Ты не прав. Ты ничего, нахрен, не понял.       — Тогда объясни мне так, чтобы я понял.       — Нет, ты не поймешь. У нас разные миры, разная жизнь. Ты другой, Хьюи. Понимаешь, ты совсем другой! Если тебя, блять, не достойна Энни, если даже для нее ты слишком хорош, то какого хуя я? Почему ты сидишь со мной? Как я могу быть…       достоин…       Он прерывается, резко затыкается. Сердце бьется ему о мозги. Совершает целый путь от пяток до макушки, у него даже перед глазами все плывет.       — Что? О чем ты говоришь? Почему меня не достойна Энни? Ты опять свою ксенофобию о суперах припле…       — Блять, съеби.       — Что?       — Съеби, я тебе говорю. Сказал же, что ты нихуя не поймешь.       — Потому что ты не объясняешь, Бутчер!       — Съеби!       — Пошел на хуй!       И все остается на своих местах. Они сидят друг напротив друга, никто никуда не уходит. Хотя им обоим уже пора. Хьюи в свою счастливую жизнь, Бутчеру в дыру самокопания и ненависти. У них так много своих важных дел.       Сидит перед ним Хьюи, весь такой хорошенький, добросовестный рыцарь, всех спасет, всем поможет, всех исцелит, дева Мария и Иисус Христос в одном лице.       Он же даже лучше Бога.       — Если я не прав, тогда почему ты ведешь себя так?       Билли молчит.       Почему?       Потому что иначе я бы разорвал тебя, нахрен, на части. Я бы истерзал тебя руками и губами, я бы не оставил от тебя ничего.       Потому что ты слишком хорош для моего мира. В нем нет никому места, особенно, блять, тебе.       Потому что ты все. Ты абсолют, ты константа, ты все то, что я когда-то хотел в себе.       Ты заменил мне всех, кого мне не хватало, о ком я мечтал. Брата, отца и сына. Ты все, ты даже больше чем все.       Ты не умещаешься сам в себе, так как же ты должен был уместиться в моем мире, в моей голове, да даже в моих руках? Пространства для тебя слишком мало. Даже сейчас ты кажешься слишком огромным для этой комнаты. Ты будто в клетке, и меня тошнит от этого.       Я разорву тебя       Только подойди ко мне, и я разорву тебя, блять, на части.       — Бутчер, не молчи.       — Мне больше интересно, почему ты так и не ушел? Я бил тебя, шутил, издевался, я прогонял и снова это делаю, прогоняю, а ты сидишь.       — Потому что я такой человек. Я никого не бросаю и…       — Не неси мне тот бред! Энни эти сказки расскажешь о своих травмированных принципах! Со мной эта хуйня не сработает. Нет никаких принципов, когда ты убежден, что тебя не хотят видеть, когда тебя не считают за человека. Значит ты прекрасно знал, что все это неправда, все мои слова ложь, ты все прекрасно, блять, понимал. И сейчас понимаешь, и поэтому сидишь здесь…       И поэтому я кричу, извожусь и ругаюсь. Потому что я такой, блять, слабый сейчас.       Я будто сломлен, стою на коленях.       Да, так и есть. Он сломлен, и он на коленях.       — Я… нет. Не понимал. Точнее… Не знал. В какие-то моменты мне казалось, что… никому, сильнее тебя, я не нужен. Но… это не то, почему я здесь. Не та причина.       — И какая же причина тогда? То, что ты у нас любишь абьюзивные отношения?       — Нет.       — Хьюи, давай быстрее, мне становится скучно.       какой же бред.       Хьюи поджимает губы и качает головой.       — Знаешь, даже когда ты меня отталкивал… Мне казалось, что ты обнимаешь. Можешь смеяться.       Бутчер не смеется. Смотрит напряженно из-под лба, плотно сжав губы. Хьюи чувствуют себя напряженно, он это видит.       — Не знаю, почему… Не знаю.       Бутчер только кивает. Зато он, кажется, знает.       Потому что тогда, да и сейчас, дороже Хьюи ему никого и не было.       Даже когда он жил Беккой, жил местью, желанием спасти ее и помочь, была одно различие. Хьюи был рядом, был материальным, он пах, он улыбался ему, и иногда… он тоже хотел помочь ему.       Многое было.       Слабость перед Хьюи, который говорил, что не уйдет.       Ужас, приковывающий к полу, когда Нуар нависал над Хьюи.       Щемящая жалость и сострадание от простых вещей: когда Энни прижигала Хьюи рану. И этот немой беспомощный жест того, как он прижался лбом к его шее…       Все это было тогда, с ним, он чувствовал это по-настоящему, это не было навязано его мозгом, это было тогда, было реальным. Было с ним.       И сейчас Хьюи с ним.       У Бутчера много чего сейчас с ним. Боль, тоска, страх, отчаяние, агония. И Хьюи.       Конечно выбор очевиден       мне не хочется тебя выпускать отсюда.       — Понятно, — качает головой Бутчер. — И что думаешь делать? Пойдешь сейчас домой, в нормальный теплый домик, к своей теплой Энни, и снова будешь думать о том, что все бессмысленно?       Хьюи будто каменеет, он не уверен, его терзают сомнения.       — Если так тебе будет угодно, Бутчер, — он медленно встает со стула. У Бутчера сердце снова падает в пятки, у него темнеет перед глазами. Ему кажется, что жизнь, само ее воплощение, сейчас снова собирается его покинуть. Еще пять минут мысль о том, чтобы жить так, как он жил последние дни, была для него обычной. Сейчас она кажется ему безумием.       А тем временем Хьюи уже делает шаг в сторону выхода.       Бутчер бросает:       — Хьюи. Сделаешь еще один шаг вперед, и я отрежу тебе ноги.       Хьюи останавливается. Разворачивается. Смотрит ему в глаза.       — Были моменты, когда я совсем, нахрен, тебя не понимал. И сейчас один из них.       Бутчер хмыкает.       — Иди сюда.       — Что?       — Сюда, блять, иди, не глухой же.       Хьюи топчется на месте, а потом плетется к нему. Вместо стула он садится рядом с ним, на диван. Хьюи теплый, пахнет все тем же тупым детским шампунем с клубникой. Бутчер смотрит ему в глаза и с бессилием потерянного ребенка спрашивает:       — Ну зачем ты приперся, скажи мне?       Хьюи таким его никогда не слышал, будто и не Бутчер это говорит, а кто-то внутри него. Что-то, с чем Хьюи был знаком лишь косвенно, видел так, иногда в глазах, как отблеск, как кривая тень на стене.       — Сидел бы дальше и забыл об этом всем. Трудно было быть счастливым, не понимаю?       — Трудно.       — Ты просто ебаный шизик.       — Ага, как же, — хмыкает он. — Я хотел забыть. Я бы и забыл, если бы знал только, как. И ты не забыл же? Если бы забыл, то прогнал меня.       Прогнал бы, как же. Прогонишь тебя.       Таких как ты не прогоняют. И не находят. Это ты позволил мне тебя найти. Позволил мне заставить тебя остаться.       И что мне теперь остается?       Во мне теперь ни силы, ни мотивации, ни желаний, нихрена. Ни во что не верю, ничего не хочу. Нечего просить мне у Бога, не о чем молить, не о чем мечтать.       Мне уже надо так мало.       — Я сам не знаю, чего хочу от тебя. Зачем-то же приперся именно к тебе. Не знаю. Просто пришел. Ноги принесли сюда… ладно, вру. Я искал тебя, твой адрес… Дыр в Нью-Йорке много, я знал, что ты в одной из них. И нашел. И не знаю, рад я этому или нет.       Так мало нужно…       да, ты.       — Ты хочешь не от меня. Тебе нужно, чтоб тебе опять шило в жопу засунули, чтобы…       — Нет. Нет. А даже если и да, это ничего не объясняет. Мир кажется неуместным.       — Много чести.       — Ты так думаешь?       — Разве по мне скажешь, что я вообще о чем-то, блять, думаю?       Хьюи пожимает плечами.       — Я, честно, не знаю, зачем пришел… Но мне кажется, что пришел не зря. Мне кажется жить спокойно — это безумие. Жить без вас безумие…       — Без вас, — повторяет Бутчер, просто повторяет, потому что это единственное, за что цепляется его мозг.       Но Хьюи внезапно продолжает:       — Без тебя.       — Я думал, ты хотел перестать за меня цепляться.       — Я много чего хотел. Порой я тебя ненавидел за то, что ты приволок меня сюда…       Нет, не я. Я тебя не притащил. Ты дал себя притащить, и ты об этом, блять, знаешь.       — Но потом вспоминаю, что не встретил бы тогда Энни… И продолжил бы просто гнить, возможно, умер бы от действий суперов. Когда они якобы кого-то спасают, но гибнет еще больше. Я бы…       — Ты бы не осознал в один момент, что счастье это слишком скучно. У меня один товарищ был. Знаешь, у него какая-то хуета со здоровьем была, ему нужно было лечение. Это не было чем-то смертельным, просто жизнь ему херила. И что ты думаешь? Он не шел к врачу, говорил, что ему стыдно, что он себя запустил, а потом поплелся к психологу, после месяца он понял, что больше не боится идти к врачу. И понял еще кое-что. Что лечиться он тоже не хочет, потому что сейчас у него был хоть малейший смысл: он боролся с собой, со своими страхами, а когда вылечится, что потом? Быть счастливым? Но это же скука смертная. Так что ты не первый такой на моей памяти.       — И что… Что с ним стало в итоге?       — Мелочи. Совершил самоубийство.       — Почему?       — Потому что болезнь его довела сначала до нервного истощения, а затем и до суицида. Вот в чем проблема таких людей, как мы. Нам всего мало, нам все не так. Хорошо нам живется только в ужасе, в страхе, в дерьме. Да и то, рано или поздно нас и это доведет, мы себя доведем. Естественный отбор, Хьюи. Знаешь, может, тебе и вправду нужно уйти.       — Но ведь уже поздно. У меня ведь не получится. И у тебя не получится.       Бутчер ругается себе под нос и резко встает, идя на кухню. Пьет воду. Потом пьет виски. Потом его тошнит. Он уходит в туалет. Блюет. Хьюи продолжает следить за ним, сидит на этом продавленном диване, пропахшем потом, кожным жиром, дезодорантом, шампунем для волос, одеколоном странным. Сидит и смотрит.              Молча наблюдает.       Бутчер вспоминает, что каждый раз, когда он так же за ним наблюдал, ему было так спокойно.       Бутчер возвращается и останавливается напротив него.       И говорит. Говорит то, что говорить не хотел, говорит то, за что ему стыдно:       — А ведь я тебя бросил. Тогда, в брюшине кита. Оставил тебя умирать. Что было бы, если бы не ММ?       — Но ведь он был.       Бутчер молчит. И Хьюи молчит. Билли кажется, что он сейчас слишком далеко от него. Что все для него маленькое, он сам далекий, а Бутчеру стоит лечь спать.       — Я тебя бросил… — повторяет он почти шепотом. — Мог потерять. Я Ленни потерял. Я Бекку потерял. И тебя мог. Но на этот раз по своей глупости. Так же, как это было с моим братом.       — Но не потерял. Я не... не виню тебя, если ты про это. Я взрослый мужик и должен сам разбираться. У тебя тогда была цель, и она была важнее всего. Я понимаю. Точнее нет, не понимаю, но могу представить.       — Да, была цель. А теперь ее нет. Я жил на одном больном желании. Одним животным импульсом. Я ебаный маньяк, у которого была одна сраная причина. А сейчас и этого нет. Теперь я обычный самовредитель.       Хьюи колеблется несколько секунд перед тем, как сказать:       — Но я же… я же тут?       Тут.       Ты тут.       И в тебе весь ужас, Хьюи, если бы ты только понял, что я, то давно бы с ужасом сбежал. Или же ты давно понял.       Тогда все еще хуже.       — Ты мог умереть из-за того, что…       — Сколько можно это повторять?       — Столько, пока ты не скажешь, что я уебок. Я потерял их всех, хотел потерять тебя. Тогда мне казалось, что все нормально. Почему-то сейчас я думаю, что это безумие.       — Но потом… потом ты же меня спас. помнишь? Ты оставил ребят в той лечебнице, а сам понес меня в больницу, помнишь?       — Какая, нахуй, разница? Это бы сделала Энни и без меня.       — Но сделал ты. Оставил их. Снова, как тогда, когда ты кинул все свои силы на месть, оставляя их пойманными. А потом снова оставил их. Но ради меня. Наверное, именно из-за таких моментов мне кажется, что все не так плохо, как ты пытался это показать.       Он смотрит на Хьюи. Смотрит, и в груди у него черт пойми что творится. Он не знает этих чувств, не разбирается.       Он ведь не случайно Хьюи выцепил, он знал, что именно он ему нужен. Взял на себя ответственность, а теперь отказывается.       Он прекрасно знал, кем ему станет Хьюи и как дорог он ему будет. Но он просто не думал, что все будет так. Что света в нем хватит на весь их подвал под ломбардом. Что хватит в нем сил для них всех, что он будет спасать каждого, пока ему руки не ампутируют. Кто мог это знать? И как мог знать Бутчер, насколько страшно будет потом это все осознавать и принимать?       — И даже тогда, с китом… Ты опять меня спас от Хоумлендера.       — Она бы не убила тебя.       — Я не знаю. Она тоже не знала. Хоумлендер бы прикончил и ее, и меня… Знаешь… Я тогда… звонил Энни, и сказал, что жду своего попутного ветра. Я ждал, что меня так же спасет Энни, когда я буду стоять на крыше. А в итоге спас ты.       — Заткнись, мне твое утешение не нужно.       — Я не утешаю, я рассказываю о том, чего ты не видел. Просто… — он брезгливо осматривается, — мне кажется, тебе это нужно. Ты и вправду всех потерял. Мне жаль.       — Всех… — повторяет за ним Бутчер. Его слабо пошатывает. Но он не знает, от чего: выпивка это или Хьюи. Воспоминания, страх и горечь от утраты или надежды на лучшее? Надежда… Одна надежда. В потертых джинсах и с мягкими волосами, пахнущим клубничным смузи. Надежда с глазами цвета странного родства. — Но ты здесь…       Хьюи шмыгает носом и пожимает плечами. Даже на фоне этого бедлама он кажется к месту. Он везде кажется к месту.       В этом его проблема. В этом и спасение.       Хьюи… Алтарь и жертва.       Бутчеру прекрасно известно о собственной сути. Кто он. Брат злости, отец агрессии, само воплощение ненависти.       Хьюи не такой.       Он далекий. Он будто и вовсе незнаком Бутчеру и, вместе с тем, ему кажется, что они знакомы тысячи лет. Годы, которые они жили, и года, которые еще не прожили. Даже те, что не проживут.       Бутчер тяжело выдыхает и качает головой.       Он разорвет его на части. Он, блять, разорвет его на части. Так бы было правильно: прогнать его и никогда больше не видеть. Не искать сил для новой цели, не мстить, не спасать никого, не спасать даже себя. Наконец жить без этой болезненной фиксации на одном единственном человеке.       Но он видит Хьюи и с ужасом понимает, что нет, уже поздно. Всякая фиксация, какая только можно, осознанная или нет, она уже случилась. И еще задолго до того, как Хьюи сам решил ворваться сюда, таскаться за ним, как щенок, и вызывать в Бутчере желание разорвать себе лицо руками.       Как бы было правильно его прогнать.       Но почему-то он говорит:       — Иди сюда.       Хьюи смотрит на него во все глаза. Он медленно моргает, откашливается.       — Прости, что?       Как бы все это было правильно. Жить без фиксации, пусть и гнить, выгнать его в свою счастливую жизнь, и остаться одному. Навсегда. Но он говорит:       — Быстрее.       И Хьюи слушается. Глаза у него странно загораются, весь он начинает казаться будто живее, сильнее, как будто весь как из стали выточен.       Но нет, он не из стали. Тело у него вполне человеческое. Подтянутое, где-то упругое, где-то твердое. Плечи напряженные, спина тоже.       Так думает Бутчер. Что все у него напряжено, что он твердый, как камень, выжидающий, как зверь в атаке.       Но едва он успевает его коснуться, едва руки его смыкаются вокруг его тела, как вмиг он начинает казаться… самим понятием спокойствия. Все в нем расслабленное, гармоничное и понятное. Все в нем сочетается, вполне понятное и легкое, будто и не надо было ни о чем гадать, ничего решать и биться головой о стену.       Будто бы это он и должен был сделать.       Просто обнять.       И весь мир в миг показался понятным и простым, ничего сложного или серьезного, опасного или приевшегося. Прав был Хьюи, все бессмысленно, все нелепо.       Все, что вне его тела.       И уж насколько этот смысл становится ярким и понятным, когда он находит его губы своими. Хотя какой к черту смысл? Нет ему никакого дела ни до какого смысла. Нет смысла, вообще ничего нет.       Есть Хьюи, и больше ему ничего не хочется, больше ему не для чего жить.       Очередная больная фиксация. Но как же прекрасно эта фиксация кладется ему в руки!       Он не думает о том, что же будет завтра, изменится что-то или нет, что он сделает, найдет ли он рядом Хьюи, уйдет он или останется. А если уйдет, то вернется ли? Откуда ему знать, ему это и не нужно знать.       Стимул жить есть, он еще не умер.       Главное, что Хьюи в самом деле не злится.       Он мог его потерять. Он бы и потерял, если бы Хьюи сам не пришел.       — Там… ты пакет какой-то держал? — зачем-то говорит Бутчер, и сам не знает, зачем. Ему кажется, что он и вовсе задыхается.       — А… да. Там… клубника.       — Что?       — Клубника.       — Клубника… — Бутчер отдаляется и кивает. Смотрит ему в глаза и, выдыхая, говорит: — Неси свою сраную клубнику.       И снова губы Хьюи делают эту странную штуку. Снова они делают то, что называется улыбка.       Бутчер смотрит на него и думает о том, что да, ему еще есть, ради чего жить.       И он слепо хватается за это. За жизнь. За Хьюи.