Sugarglass

– Нам надо прогуляться. – Уже поздно, я устал. – Мы прогуляемся, товарищ Легасов. ...и вот уже пожелтевшая от радиации трава хрустит под подошвами, а над головами раскинулось отравленное небо, в которое Легасов курит, чуть горделиво запрокинув голову и вальяжно придерживая фильтр двумя пальцами. Идущий рядом Щербина обычно не одобряет курения, морщится от дыма и призывает поберечь себя, но не сейчас: сегодня он смотрит взглядом своих пронзительных глаз на учёного так пристально, будто бы даже и любуется, тем более, есть чем: Легасов красив, изящен, несмотря на пропорции, отличающие жизнь сытого и богатого человека, его небрежно уложенные волосы к вечеру уже немного вьются, теряя форму, и рыжеют под болезненно-жёлтыми шарами уличного освещения. Тлеющая сигарета инфернальной краснотой приглушённого сияния оттеняет его лицо, его мягкие щёки, пухлые губы, отражается в ярко-синих глазах, выражающих сейчас недовольство и презрение; и это сочетание нежности и твёрдости в его натуре несказанно пленяет. – Вы хотите, чтобы я извинился? Этого не будет, – нарушает тишину голос профессора, обманчиво мягок и спокоен, но Щербина знает этот тон не понаслышке: именно так он сам маскирует свою ярость или неопровержимую готовность действовать, не желая уступать ни на йоту. Среди всех своих коллег в комиссии, среди круговорота лиц политиков и журналистов, пытающихся урвать себе кусок славы за счёт мелькания в делах ликвидации, Легасов отличается странным желанием действовать не для, а вопреки. Он твёрд, как алмаз, принципиален, умён и вместе с тем необычайно сговорчив, умеет находить общий язык с людьми и ставит нужды человека превыше бюрократических условностей – как и сам Щербина. Именно поэтому партийцу так спокойно с ним, именно поэтому он идёт к нему после каждого утомительного дня, когда в нём клокочут, не имея выхода, эмоции. Товарищ Заместитель Председателя чувствует себя зажравшейся, зарвавшейся скотиной, привыкшей к власти настолько, что катастрофа планетарного масштаба, кажется ему, случилась исключительно – и только – по его вине. Да, он нефтяник, не атомщик, но он всю жизнь связан с энергетикой, а атомная отрасль занимает сорок процентов от общего количества источников энергии в СССР, он не имел права так беспечно проморгать всё то, что стало предпосылками к произошедшему ужасу. Он, Борис Щербина, стал причиной сотен тысяч медленных мучительных смертей. И теперь каждый день, совесть мучает его, как личный палач, и нет выхода этой боли. – Вовсе нет, – негромко отвечает Щербина, всё ещё держась отстранённо и неприступно – вот только знает откуда-то, что Легасов видит его насквозь, оттого и позволяет себе такие дерзости. – Я абсолютно понимаю Ваше недовольство. Профессор презрительно хмыкает, щелчком пальцев отправляя недокуренный бычок в ближайшую урну. – Недовольство? Это не недовольство, товарищ Заместитель Председателя. Это ярость. Это чистейшая ненависть. Я не раз уже предупреждал о том, что многое в нашей атомной отрасли требует пересмотра – особенно конструкция реакторов! Но меня заткнули, как последнюю шавку. И теперь я считаю, что имею право на эту ненависть. – Выступать с ненавистью один на один с Генеральным Секретарём опасно, товарищ... – это должно прозвучать как упрёк или назидание, но в голосе прорывается странная мольба, и, о, как это унизительно – умолять чужого тебе человека, ниже по рангу! Но Зампред чувствует внезапное удовлетворение от этого. – Мне плевать, – раздосадованно отвечает учёный, встряхивая головой. Одна из его идеальных прядей падает на лицо, и это красиво и немного забавно. Щербина хотел бы видеть, как размечутся его локоны, образуя на голове хаос, превращая интеллигентного профессора в воплощение стихии, а щёки раскраснеются, ещё сильнее оттеняя рыжеватый оттенок его тёмных волос. Ведь, похоже, Легасов даже не понимает, каким огненным он может быть, если перестанет сдерживать себя. И политик готов практически на всё, лишь бы увидеть его таким. – Я понимаю. Ваш гнев ищет выход, но прямое противостояние – точно не выход, – пытается урезонить, зная, что вместо этого распаляет его гордость ещё больше своей чуть высокомерной невозмутимой заботливостью. – А Вам-то что? Я пешка. Меня отстранят от работы, посадят, застрелят – неважно – и заменят послушным человеком. – Именно поэтому я прошу Вас поберечься. – Нравятся строптивые? Последний вопрос звучит донельзя двусмысленно, и Щербина чувствует, как от одной только возможности намёка внутри разливается жар. Это было бы идеальным выходом. – Я... И без того чувствую себя безобразно виноватым во всех этих смертях, профессор Легасов. Если не уберегу ещё и Вас – совесть сожрёт меня с потрохами, и я закончу в смирительной рубашке. Пойдёмте внутрь, холодает. Легасов пожимает плечами, следуя за партийцем обратно в гостиницу, и почти не удивляется, когда тот входит вслед за ним в его комнату. Заставляет себя только для проформы почувствовать лёгкий укол изучающего интереса – надо же, как бывает. Щербина подходит вплотную, но пока не прикасается – только дышит на него, и воздух уже электризуется. – Я тоже представитель власти, профессор, – тон партийца всё ещё деловой и спокойный, а взгляд – всё такой же пристальный, с ноткой одержимости. – Я знаю, что это наша вина, вина политиков, Партии, системы, моя лично, как бывшего Министра Энергетики. И я жажду наказания. А Вы хотите мести... Мне кажется, мы идеальный тандем, Валерий Алексеевич. Вот теперь профессор и правда изумлён, и огонь внезапного осознания вспыхивает в его глазах. Он подходит ещё ближе, вжимая Щербину в стену, без смущения и страха целует в губы, и это ощущается как привычный ритуал, будто так и должно быть. Язык жёсткий и требовательный, проникает в рот партийца, как в собственную вотчину, и Щербина встречает его своим напором, желая отвечать... Но поцелуй тут же разрывается, и по лицу прилетает звонкая, болезненная пощёчина. Легасов не церемонится – он действительно зол, и от неожиданного удара у Зампреда пляшут звёдочки перед глазами, а в душе всколыхивается чувство пришибленности, пристыженности. Он не успевает опомниться, не успевает понять, почему ему так нравится происходящее – учёный берёт его за подбородок, поворачивает на себя лицо и спрашивает тоном экзаменатора: – Ты этого хочешь? Щербина не хочет отвечать; потерянный в ощущениях, он желает лишь снова смаковать вкус горячих губ и тянется за поцелуем, но получает пощёчину с другой стороны. От этого сладко тянет внизу живота, и совесть, как безумная, хохочет от счастья, разрывая его изнутри. Похоже, ему и правда пора в психушку – Чернобыль совершенно доконал немолодого Зампреда. – Разве ты здесь главный? – Нет, – кряхтит Щербина с остатками былой собранности, но третья пощёчина, весьма увесистая для человека, не занимающегося физической активностью, ломает его последние барьеры. – Разве я разрешал тебе говорить? Валерий, похоже – идеальный Доминант. Он не просто причиняет боль или насмехается – он тонко чувствует, в чём нуждается его Нижний, знает, как задеть именно душу. Отобрать у Щербины власть, иллюзию контроля, обнажить его истинное «я». Главное – снести все рамки, а дальше Щербина умело накажет себя сам. Борис качает головой, понимая, что последнее оружие – натренированный ровный голос – у него забрали. И от этого больно и сладко, как никогда в жизни. Легасов, видя послушание, тут же смягчается: – Встань на колени, – почти ласково просит он, обнажая своё орудие любви. В этот момент Щербина не может не порадоваться своему прошлому опыту – он хотя бы что-то да смыслит в интимных играх с мужчиной. Щёки горят от стыда, когда он безропотно принимает член в рот и позволяет удерживать свою голову на месте. Ладонь учёного мягкая, а толчки – настойчивые, но аккуратные. До поры до времени. – А теперь слушай меня, – внезапно раздаётся сверху менторский голос. Борис поднимает голову, насколько может, сталкиваясь взглядом с синевой гениальных глаз. Его собственный член возбуждён так, что штаны больно давят на разгорячённую плоть, но это можно игнорировать, когда такие красивые глаза смотрят так глубоко в душу. – Да, вот так, смотри мне в глаза и слушай. Ты не смог предотвратить худшую катастрофу на планете. И одновременно с этим он резко толкается глубоко в горло, вырывая придушенный стон. – Ты не разбираешься в реакторах, – толчок. – И не знаешь, что делать теперь, – ещё толчок, резкий, болезненный, удушающий, горло уже саднит. – И ты, конечно, не сможешь убедить Генсека поступиться гордостью государства ради жизней миллионов. Фрикции ускоряются, и дышать становится невыносимо. Болит буквально всё тело, напряжённое, как струна, беспомощно трепыхается сердце. – Ты не интересовался атомной отраслью. И теперь думаешь, что ты виноват, и заслуживаешь наказания. Хорошего, жёсткого, почти убийственного наказания. Эти слова и рваные движения члена во рту и в горле так сладки и унизительны, что Бориса сотрясает неожиданный оргазм. Он буквально кончает, не прикасаясь к себе, выплёскиваясь в штаны – и краем сознания отмечая горечь спермы на нёбе и глубокий, почти животный стон наслаждения, вырывающийся у Валерия. Разжимаются пальцы, державшие волосы на затылке, пропадает тепло тела Легасова. – Ты думаешь, что ты виноват и ничего не сделал. Но это не так. ...последние слова отзвучали эхом, и Щербина не сразу понял, что они не родились внутри его головы, а были сказаны вслух. Когда он осознаёт это, очнувшись и подняв голову, то Легасова уже нет рядом. Обычно властный партиец стоит на коленях посреди пустой прихожей, униженный, оттраханный, кончивший в штаны и брошенный в одиночку с этой бурей эмоций. *** Как ни странно, но совесть отступила и уже грызла Бориса Щербину не так яростно – по крайней мере, ещё некоторое время спустя после сессий с Легасовым. Они соблюдали осторожность, их встречи были нерегулярными, чтобы не привлекать лишнего внимания – и не всегда продуктивными в сексуальном плане. Но и этого порой было достаточно – политик стремился к унижению больше, чем к удовлетворению. Один из эпизодов надолго врезался в его память: Легасов устроил ему получасовую порку ремнём, а после этого, бросив обессиленного Нижнего лежать на кровати, при нём говорил по телефону с женой; это было жуткое напоминание о том, что, по сути, они совершают преступление, и что профессору нет никакого дела до самого Бориса. Выплеснув свою ярость на бездействие безликой советской бюрократической машины, он возвращался в ту жизнь, где его знали как милого, умного и уважаемого учёного с красивыми глазами – а Щербина ревновал его, хотя и понимал, что не имеет на это никакого права. В тот вечер, он лежал как в тумане от боли, пульсирующей на спине и ягодицах, и сквозь пелену в глазах любовался сидящим за столом учёным, его лёгкими изящными движениями, его профилем, ямочками на щеках, когда он улыбался и говорил супруге что-то тихое и милое, тем самым разбивая сердце партийца. А Щербина просто смотрел и не мог отвести глаз. Чего он хотел, он уже и сам не знал. Чтобы Легасов обратил внимание на его личность, на его душу, чтобы не был равнодушен? Чтобы между сессиями было что-то ещё?.. в моменты посещения таких мыслей товарищ Заместитель Председателя приосанивался, одёргивал свой идеально выглаженный пиджак и гнал к чёрту эти непрошенные чувства – ему становится лучше после сессий, он получает заслуженное наказание – и этого должно быть достаточно. Остальное всё неважно. Неважно, что иногда, прежде чем отвесить очередную пощёчину, Валерий мягко проводит большим пальцем по нижней губе. Неважно, что Борис зависит от их встреч и ведёт себя всё более и более ненасытно, втягивая хорошего человека в неприятности. Неважно, что Легасов всё чаще во время сессий произносит: «Ты не виноват». Неважно, что на пике оргазма с этих пухлых губ срывается тихое: «Бори-ис...» – словно бы это значит что-то, помимо мести по договорённости. Неважно, что Щербина мечтает о том, чтобы Легасов однажды взял в руки что-нибудь опаснее ремня и заставил довериться поглаживанию лезвия по чувствительным местам, прежде чем... Борис отказывался думать о том, насколько глубока его ненормальность, его степень доверия своему Верхнему. Он отдаётся безоговорочно, безоглядно – таков был договор, и только тогда в этом во всём есть смысл. Никто, конечно же, не догадывается о происходящем между этими двумя. Днём, на заседаниях, на полевых работах, даже наедине в кабинетах – они совершенно другие люди, не имеющие отношения к тем ролям, которые важны за закрытыми дверями, под покровом ночи. Только товарищ Щербина всё чаще клянёт себя за фантазии, глядя на этого потрясающего человека в обычной жизни, в привычном его окружении, расслабленно вещающего какие-то умные вещи, или напряжённо думающего, склонившегося над бумагами... Когда так хочется притянуть его к себе, зарыться пальцами в волосы, ощутить его запах, буквально потребовать отклика... Это ничем хорошим не кончится. *** Сегодня Борис ещё более послушный и покладистый, чем обычно. Он сразу принимает член глубоко в горло, привычно игнорируя удушье от того, как головка упирается в мягкое нёбо, он пошло стонет и изгибается на радость своему Верхнему, не произнося ни слова с момента, как Легасов переступает порог. Но внезапно учёный отстраняется и тянет его за галстук вверх, поднимая с саднящих коленей. – Разденься полностью. Это что-то новенькое. Борис кивает, снимает пиджак, рассёгивает брюки, покорно обнажая не только тело, но и душу. – Галстук только оставь. Если бы Щербина знал, насколько сладко подчиняться вот так, пошёл бы ли он в политику? Если бы он понимал, отчего ему так хочется вот такого доминирования – смог бы он вообще дальше спокойно сидеть в кресле Зампреда?.. Когда приказ выполнен, Валерий властно целует Бориса, лишая его остатков и без того сбитого дыхания, затягивает галстук до боли, и партиец хрипит и почти что вырывается, но быстро сдаётся и обмякает, краем мутнеющего сознания напоминая себе: он заслужил худшего. Легасов ещё слишком добр с ним, слишком вежлив. Когда узел ослабляется, Борис едва стоит на ногах, и учёный легко переворачивает его, опрокидывая животом вниз на кровать. Ловкие пальцы развязывают галстук, и шёлк опасно обманчивой нежностью оплетает мощные борисовы запястья. Обессиленный товарищ Щербина на четвереньках – зрелище ещё то, наверняка, но Борису плевать. Он полностью во власти Валерия, и за эти унизительные моменты, при воспоминании о которых накатывают слёзы и стыдливый румянец, он бы отдал всю жизнь. Широко раскрытая ладонь прилетает по ягодице, сначала справа, потом слева, кажется, партиец считает вслух шлепки, потому что ему так повелели. Верхний не останавливается, и между его шлепками и пошлыми стонами, которые они вырывают, раздаётся назидательная речь: – Это тебе за то, что ты посмел думать, что ты хуже всех. Возомнил себя ответственным за всё в мире, человеком с безграничной властью. Но её у тебя нет, посмотри на себя, где твоя власть сейчас? Ты предотвратил бы катастрофу? Нет. Ты не можешь. Ты не ответственен за это. Ты не виноват. И я буду делать это с тобой до тех пор, пока ты не поверишь мне. Пока не признаешь, что твои силы ограниченны. – Двадцать восемь... Двадцать девять... – вместо ответа, задыхаясь, цедит Нижний, и на тридцатом ягодицы внезапно оставлены в покое, а чуткий палец учёного проникает внутрь, минуя тугое колечко мышц. – Не готовь меня... Возьми жёстко... – ноет Борис, ощущая, как сладко тянет от этих слов низ живота и наливается и без того возбуждённый орган. За это прилетает ещё один шлепок по растревоженной до красноты коже. – Разве я разрешал тебе просить? Разве это не мне решать? Ответом лишь жалобный скулёж, словно бездомного щенка на вокзале, а не уважаемого всеми политика, но Доминант удовлетворён таким согласием и продолжает массировать сфинктер, смачивая его слюной. Когда он входит, наконец, членом, это всё равно больно, но наслаждение от боли почти сразу бросает Бориса на вершину оргазма. Дрожа, он возвращается в реальность после сокрушительного полёта на волне гормонов, и с упоением ждёт Валерия, который разрывает раз за разом его толчками в бешеном ритме. Борис не помнит себя от этих яростных движений внутри и, когда, наконец, Валерий на секунду замирает и с тихим удлвлетворённым рыком содрогается после, внезапно снова проваливается в дрожь забвения вместе со своим Верхним. Это слишком хорошо, соединяться вот так, интимно ощущая буквально каждую мышцу друг друга, сплетаясь в уродливо-причудливом танце из боли и страсти. Борис повержен. Он хочет выстонать, впервые в своей жизни так искренне, тихое признание, но у него нет ни сил, ни смелости, ни разрешения на это. Он лежит на кровати всю ночь, голый и так бесстыдно раскрытый, без возможности уснуть много часов подряд. В глазах стоят невыплаканные слёзы, а спиной всё ещё ощущается фантомное тепло человеческого тела. *** В этот раз Легасов не просто доминирует, уверенный и знающий свои желания. Сегодня он по-настоящему зол, зол настолько, что Щербина чувствует жар этой злости буквально каждой клеточкой своего тела. Предвкушая месть учёного, которая сладка для политика не меньше, он обнаруживает себя припёртым к стенке – жёстко, бескомпромиссно, безапеляционно. Легасов бросается словами ему в лицо севшим от злости голосом: – Как ты посмел?! Как ты мог согласиться, что ликвидация продвигается недостаточно успешно?! – и трясёт его за лацканы пиджака. У Зампреда мелькает мысль, что он бы мог уложить на лопатки этого учёного, даже не прикладывая усилий, но он никогда этого не сделает: у Легасова в руках вся власть над товарищем Щербиной. – Перед всей комиссией, в Кремле? Перед Горбачёвым? Перед Чарковым? Да ты хоть понимаешь?!... Борис качает головой, и по лицу прилетает уже привычная оплеуха. Верхний зол, и его контроль слаб как никогда. Вот если его позлить ещё немного... Кто знает, какие новые грани жестокости откроет в себе с виду этот мягкий учёный? – Отвечай!!! – Ты ведь сам говоришь это, – Борис пытается сделать вид рациональных рассуждений. – Сам работаешь допоздна, закапываешь себя, чтобы дело шло быстрее... – Да, потому что это напрямую зависит от нас – учёных, рабочих! Не от тебя! Ты уже сделал для нас максимум условий! Но по-прежнему берёшь на себя всю вину!!! Раздевайся! Последняя команда гремит, как камнепад в горах, и Щербина кидается выполнять, только чтобы не задумываться над другими словами: так проще. Он не хочет слышать оправдания, произнесённые этим прекрасным голосом, потому что тогда в них слишком легко поверить. Потому что тогда захочется больше – ласки, добрых слов, близости... Ему нельзя надеяться на это. Валерий толкает его спиной на постель – голого и уязвимого перед полностью одетым Доминантом. Нижний стонет уже от этого лёгкого унижения. Запястья вновь стягивает галстук, а в руках академика оказывается массивный ремень из щербиновских брюк. – Трогай себя, – простой приказ, но у Бориса мурашки по всему телу. Он начинает ублажать себя двумя руками – связанными – неудобно, но он старается, для своего Верхнего, подчиняясь его коротким пожеланиям. – Быстрее. Медленнее. Погладь головку. А теперь убери руки. Убери, я сказал. Нежную кожу под рёбрами обжигает взмахом ремня – за неповиновение. Борис слишком близко, он не привык тянуть оргазм, и ему до зелёных чёртиков в глазах нужно кончить. Но у Легасова свои планы. – Я тебе не разрешал, – рычит Валерий, снова замахиваясь ремнём. Кожу цепляет металлическая пряжка, и Нижний, взвыв от отчаяния, всё же прекращает себя ласкать. Тело дрожит, как подключённое к электросети, жаждя разрядки, в мозгу гулко от пустоты, заполненной одним-единственным желанием и голосом, который Борис едва узнаёт. – Ты должен понять, что ты не можешь сделать больше, чем уже сделал. Без твоих усилий не было бы даже того, что мы имеем сейчас. Ты должен требовать благодарности, а не оправдываться. И я заставлю тебя это понять. Ты больше не посмеешь считать себя виноватым, слышишь? Ты слышишь меня? – П... П... Пожалуууууйста... – скулит партиец на грани безумия. – Я тебя спрашиваю – ты меня понял? – Д-да... – Борис уже сам не понимает, с чем соглашается, в предвкушении удовольствия, всегда сладкого, запретного, желанного. – Кончи для меня. Одно движение рукой и удар ремнём – Борис содрогается от боли и наслаждения, выплёскиваясь в свои ладони. Чёрный шёлковый галстук безнадёжно испорчен струями спермы, руки занемели от неловких положений и тугих узлов, но всё это – ничто, по сравнению с блаженной пустотой, будто бы вместе с семенем выплёскиваются все страхи и тревоги. Сегодня Легасов отчего-то не уходит сразу после сессии. Сквозь полудрёму Щербина чувствует, как ему массируют затёкшие жилистые запястья, как обрабатывают ранку от пряжки ремня, обтирают от спермы, гладят по волосам и сидят рядом ещё некоторое время. Самый лучший на свете Доминант. Его Валера. *** Ликвидация подходит к концу, и товарищ Заместитель Председателя всё чаще отлучается в Москву по текущим делам, оставляя Легасова здесь, в Зоне, в одиночестве. Или, так Щербина формулирует это для себя – на деле его Верхний вовсе не одинок. Он в окружении своих коллег, его любят рабочие, у него всегда много дел и ежевечерние (наверняка) звонки домой. Поправляя себя мысленно, Борис говорит: нет-нет, конечно, не в одиночестве. Просто в Зоне опасно и я волнуюсь за него, что он продолжает набирать бэры. На самом деле Борис дико ревнует. Скоро это сумасшествие закончится. Ликвидация потрепала их всех, этому должен, однозначно должен прийти конец. Но это будет значить ещё и конец отношений с Валерием. Щербина готов оставаться в этом гиблом месте вечно, лишь бы получать свою порцию жестокого внимания и странного удовольствия от этого прекрасного академика. Щербина не хочет его отпускать. Он хочет, как последний раб припасть к ногам учёного, согласиться быть грязью на его обуви, лишь бы быть с ним. Лучше бы эта зависимость убила его. Лучше бы одна из сессий стала для него фатальной. Но Легасов чётко знал границу между причинением боли и членовредительством. Он никогда не опускался до примитивного садизма. Эмоциональный компонент в их отношениях был куда важнее, лишь подкрепляясь болью. И за это всё Щербина тоже чувствовал свою постоянную вину. Теперь уже не за катастрофу, не за ликвидацию – за мысли и желания, которыми он смел очернять образ академика. Валерий не убийца и не живодёр. Он учёный, и этим всё сказано. Выхода нет. *** Член Валерия двигается внутри – неторопливо, упруго, уверенно – а Борис по-прежнему под ним на четвереньках со связанными руками. Унизительно хорошо чувствовать его объятия и толчки – теперь каждый раз как последний, и Борис готов на всё, лишь бы он был рядом. Неважно как. Неважно зачем. Горечь преисполняет его, вырывая из груди вместо стонов удовольствия сдавленные рыдания. В последнее время Легасов трахает его молча, доводит их обоих до разрядки и невозмутимо уходит, оставляя Нижнего в прострации – и это тоже хорошо, потому что Щербина уже доведён до крайности и слишком готов начать умолять. Движения Валерия ускоряются, и Борис думает о том, что хотел бы хоть раз увидеть его настоящего – таким, как он кончает с человеком, который что-нибудь значит для него. Как морщится, зажмуриваясь, или наоборот, широко раскрывает глаза и рот, выражая не просто момент семяизвержения, но восторг от соития, как подкидывает бёдра навстречу, ловя отголоски удовольствия, или замирает, нервно теребя простынь кончиками пальцев, пока оргазмические спазмы владеют его телом. Этим сокровищем Борису никогда не завладеть... – Скажи мне... – внезапно командует Доминант с лёгким придыханием. – Скажи, чего ты хочешь? Скажи... Скажи... И Щербину прорывает. – Я хочу любить тебя вот так до конца жизни. Я хочу, чтобы ты любил меня. Я хочу, чтобы всё это было правдой... Он не слышит произнесённого собой из-за звона в ушах и рёва в груди, но понимает, что сказал лишнего: Легасов внезапно останавливается и выходит из него. – Нет! Нет! – забыв, что ему нельзя просить без разрешения Верхнего, молит партиец. – Вернись! Валерий переворачивает его на спину, развязывает ему руки и накрывает его сверху своим мягким, тёплым телом. Губы сталкиваются с губами, и впервые за всё время поцелуй такой сочный, такой чувственный, и никаких пощёчин, словно бы так и должно было быть. От такого неожиданного поворота событий Щербина окончательно теряет рассудок, запуская занемевшие пальцы в тёмно-рыжие колечки волос, как давно мечталось, прижимаясь грудью к груди, присасываясь неистовым, жгучим поцелуем к пухлым губам, что впервые уступают в этой схватке страсти – и не сразу осознаёт, что его член плотно обхватывают горячие мышцы. – Что... Делаешь... Что ты... Делаешь... – всхлипывает он, но новый поцелуй и мягкие движения вдоль уже теперь его собственного члена затыкают его. Это какой-то сюрреализм, абсурд, но вот они с Валерием покачиваются уже абсолютно синхронно, и это прекрасное лицо над ним, как Борис и мечтал – ласковое, нежное, полное несомненного чувства. Его щёки розовеют от страсти, а губы – от щербиновых притязаний, его глаза полуприкрыты, и рыжеватые ресницы отбрасывают тень на округлости скул. Учёный шумно дышит и выгибается дугой на пике наслаждения, пульсируя внутри, и это бросает и Бориса за грань его личного безумия. Они содрогаются вместе, так непритворно-страстно, словно больше нет ничего на свете, кроме этого слияния. Щербина не сразу понял, что произошло. *** Лежать в объятиях друг друга было невыразимо приятно. Казалось, такой эйфории они не испытывали ни разу, ни после одной сессии. Лучшим вариантом для них было бы остаться здесь навечно, в этом моменте, молчаливо жаться друг ко другу, спрятавшись от внешнего мира и от самих себя, но... – Что это было? – наконец нарушает тишину Борис. Валерий сонно возится, с неохотой вздыхая. Мол, ну вот зачем ты начинаешь. – Ты сказал, что любишь меня..? – неуверенно бормочет учёный. – Разве ты не знал? – Откуда? – Думаешь, я позволил бы... Такое... Человеку, к которому ничего не чувствую? Они ещё немного молчат, затем Валерий произносит просто: – Я тоже тебя люблю. – Валера... – Но я очень зол, что ты не сказал мне раньше. – Зачем мне было это делать? Я был уверен, что у нас просто договор. Ты ищешь мести, а я – возмездия. В общем-то, так оно и было до тех пор... Ну... До некоторых пор. Довольно недолго, если честно, – Щербина хмурится, борясь с внезапным желанием замкнуться в себе, надев маску гордого политика. Признаваться в своей уязвимости страшнее, чем просто быть уязвимым. – Я, наверное, раза со второго понял, что это всё для меня – не то, чем должно быть. Может с первого. Но не придал этому значения – ты хотел боли, и я исправно исполнял твоё желание. Твою налево, Борис, почему ты молчал?! Я ненавидел себя за то, что мне приходится делать с тобой! Борис упорно продолжает насупленно смотреть в одну точку перед собой, стараясь не показывать, как ему страшно и чуточку неуютно. – Я думал, что это единственное, что тебя интересует... Во мне. Погоди, Валера, и всё же... А как же твоя жена? – Что – жена? – Ты с ней так мило беседовал по телефону... Тогда, в один из разов. Валерий искренне смеётся, прикрыв лицо ладонью. – Мы подстроили этот цирк. Мы уже давно не супруги. То есть, формально мы супруги, но пришли к выводу, что нам уже много лет как интереснее дружить, чем... Боря, – он обрывает себя так резко, что Борису приходится изумлённо посмотреть в его лицо, всё ещё румяное после страсти. Веселье в одно мгновение исчезает из его тона, сменяясь глубокой серьёзностью. – Я ведь уже давно ничего такого не чувствовал, как к тебе... Борис мягко гладит его по щеке, чувствуя крайнее сожаление. – Прости, – шепчет он горько, но Валерий ловит его пальцы и нежно прижимает к своим губам. – Давай... Попробуем. Быть вместе. Вернёмся в Москву и попытаемся начать всё сначала. – Это будет непросто, – констатирует Борис устало, но в глубине груди уже зарождается небывалая доселе надежда. – Ну, мы вместе съели уже пуд соли. Давай попытаемся запить это хоть стаканом сахара. Борис с облегчением смеётся и с удовольствием целует своего любимого.