Проект «Одинокий»

Оллария, больница Святой Октавии Тайна историй болезней пациентов больницы Святой Октавии была скрыта за хлипкой деревянной дверью с не менее хлипким замком. Дверь Алва выбил одним пинком, не заботясь о тишине и покое Эстебана Колиньяра — единственного пациента, оставшегося на втором этаже после того, как Бонифация выписали, а Ричард Окделл сменил статус и палату. Время для вышибания дверей герцог выбрал как нельзя более удачно: господин главный врач куда-то испарился, что было очень правильно, на взгляд Алвы. Теперь можно было заняться исследованиями разного рода шизофрений и белых горячек. Если бы герцог Алва хотел попрактиковаться в психиатрии, он здесь обрёл бы Рассветные Сады, но герцог был далёк от эйфории: того, что он искал в ворохе плохой бумаги, каждый лист которой рассказывал о чокнутых, наркоманах и пьяницах, не оказалось. Чужой вас побери, не могли же они не вести эти записи или так быстро их уничтожить? Ведь здесь всякий любопытствующий легко мог прочесть о подробностях наркоманских видений младшего Колиньяра или о том, сколько именно ызаргов поймал в хранимой Создателем Олларии достойный Бонифаций. А подробностей или хотя бы самого общего описания неясных процедур, которым подвергали герцога Окделла, здесь не оказалось. Ни намёка. Ни листочка. Можно, конечно, было предположить, что процедуры эти — прикрытие, что ничего на самом деле с ним не делают, но раз уж так стараются, что организовали фиктивные процедуры, то и бюрократию тем более должны были организовать. Алва отбросил очередной листок — от пыли становилось трудно дышать — и поднялся. Если бы Старая Крыса действительно преисполнился сочувствия к герцогу Окделлу, что само по себе подозрительно, он бы уж постарался аккуратно вести фальшивые записи, ему ли не знать, насколько дотошен бывает Ли. Алва пнул носком ботинка ворох макулатуры, которой только костёр в лесах Торки разжигать, и вышел. Дверь он, конечно, прикрыл: положение обязывает. Потом скажет, что ошибся дверью, в конце концов, легенда предполагает, что у себя дома он только так и заходит в закрытые комнаты. В дверь Дика он постучал один раз, подождал секунду и открыл. — Юноша, мне… Но комната оказалась пустой. На кровати в самом углу у стены лежала стопка аккуратно сложенной больничной одежды, в шкафу не хватало брюк, рубашки и туфель. В остальном же комната выглядела и пахла так, будто в ней никто даже не ночевал. Ни следа. — Ах, эр Август, эр Август, — пробормотал Рокэ, — вонючая ты крыса. Но куда он мог поехать, да ещё и потащить за собой Дика? Алва ещё раз осмотрел комнату, надеясь, что хоть что-то в обстановке подскажет ему ответ, но если что-то и было, то стараниями санитаров уже пропало. Несомненно, это исчезновение Штанцлера не было связано с «лечением» герцога Окделла. Но тогда с чем? С кем? Со стены Алве безмятежно улыбалась Катарина Ариго. Наверное, фотография была сделана ещё при Дораке: уж очень безмятежно улыбалась королева, которая теперь так прочно связана с Ли. Тот с ней, судя по всему, ещё и спит временами. И как ему не надоедает? Помнится, самому Рокэ оказалось смертельно скучно от сочетания похотливости с бедным воображением. Нежный гиацинт. Чья нежность действует только на неопытных юнцов, зато как кошачьи капли для кошки… Конечно! Дело не в лечении, дело в том, что весь вчерашний день Ричард Окделл провёл неведомо где, да ещё и с ним, с Алвой! И Штанцлеру — какие бы цели он ни преследовал — это не на руку, просто не может быть на руку! — Санитар Удо! — резко спросил Алва, сбегая вниз по лестнице. — Господин Штанцлер на чём уехал из больницы? — Второй скорой не хватает в гараже. Вот и ответ! А куда — легко догадаться. У Ариго была квартирка на задворках, где время от времени — ещё при Сильвестре — собирались недовольные, чтобы обсудить, чем именно они были недовольны. Отвратительное, пропахшее кошками место. Ли знал о нём, но закрывал глаза, потому что с его приходом к власти встречи прекратились. Или это он так думал. Возможно, сейчас эти нытики решили возобновить встречи — и позвали (для стимуляции недовольства, что ли) на одну из них Ричарда Окделла. Но почему юный дурак не думает своей головой? Ему на этих процедурах не иначе, как лоботомию делают каждый раз. Алва успел вовремя: герцог Окделл — бледный, с покрасневшими глазами — и Штанцлер только вышли из подъезда. — Господин главный врач, куда это вы возили моего секретаря? — поинтересовался Алва, отправив в полёт сигаретный окурок. — Выгуливать его теперь могу только я, мне, видите ли, выдали специальный поводок, у вас такого нет. Ричард, в машину! — Вы не… — Приказы начальства не обсуждаются. В машину! Штанцлер почему-то не возражал. Он только сказал Ричарду что-то на ухо и мягко подтолкнул вперёд. Задрав подбородок повыше, герцог Окделл спустился, на сей раз с первой попытки открыл дверь «моро» и сел. Он обиженно молчал всю дорогу, а Алва размышлял: что же ему сказала королева, потому что там наверняка была королева. Впрочем, по лицу не особенно стремящегося и совсем уж не умеющего скрывать свои чувства герцога Окделла можно было догадаться. В больнице Алва проводил Ричарда в его комнату. Там он достал с полки увесистую «Историю Талига» и велел Ричарду до вечера как следует проштудировать главы, касающиеся времён правления Эрнани Святого. А потом вернулся к собственным исследованиям. — Санитар Паоло. — Слушаю, господин протектор. Доверять в этом гадюшнике можно было Паоло и, пожалуй, Герману, но Герман стоял слишком близко к Арамоне, а потому не стоило задавать ему вопросы. А вот Паоло — стоило. — Где лечат герцога Окделла? Тот задумался лишь на мгновение. — Подвальный этаж. Там только одна дверь, не ошибётесь. Ошибиться — Паоло сказал правду — было невозможно: дверь была единственная, и хотя никакой таблички на ней не было, дурак бы не догадался, что здесь происходит что-то очень секретное. Потому что дверь была железной и, по всему судя, с сейфовым замком. Такие ставились для охраны очень важных тайн. Но если проект «Одинокий» — фикция, то зачем эту фикцию так тщательно охранять? **** Оллария, дом барона Капуль-Гизайля На следующий же день Айрис заявила Марианне, что хочет помириться с братом, но баронесса только покачала головой. — Но почему? — возмутилась Айрис. — В городе вот-вот начнутся беспорядки. Не стоит сейчас выходить без особой необходимости. — Особой необходимости?! Но Дикон… — Подождёт ещё несколько дней, пока всё успокоится. За ним приглядывает достаточно людей. — Приглядывает? Зачем за ним приглядывать? Он не душевнобольной! — Но он, по крайней мере, в безопасности в больнице, — успокаивающе сказала Марианна. — И Алва… Айрис скривилась. — Не понимаю, зачем он везде лезет? То есть… конечно, я ему благодарна очень, я знаю, что такое благодарность, даже к врагу, но… — Он не нравится тебе? — с сомнением поинтересовалась Марианна. Айрис передёрнула плечами. — Слишком красуется. Марианна улыбнулась: — Ты удивительная девушка. Кто же тебе нравится тогда? Кто… Айрис никто и никогда не спрашивал об этом. Да дома-то и выбирать было не из кого. Матушка об этом вообще не думала, а дядя Эйвон, кажется, надеялся, что она выйдет за Наля. Но какая девушка захочет быть женой Наля?.. Он добрый и помогает им, но он скучный, неловкий, некрасивый. Айрис нахмурилась: нет, дело не в красоте. Вон, в журналах пишут, что Рокэ Алва — красавец, но ей такого не надо, а вот… — Робер Эпине, — краснея, ответила она. — Но… только как пример… он не всерьёз… мне нравится. Он храбрый, мужественный… только усы лишние. Улыбка Марианны стала какой-то странной, как будто натянутой. — Герцог Эпине — один из самых благородных и мужественных людей, кого я встречала в жизни. — Да-да, — согласилась Айрис. — Он именно такой. Она бы с радостью ещё поговорила о Робере, и, кажется, Марианне хотелось бы продолжить, но тут заглянул барон Коко. — Между прочим, без трёх минут уже. Вот-вот начнётся. Баронесса помрачнела: — Слушай сам, я не хочу. И вышла из комнаты. — Что слушать? — быстро спросила Айрис. — Уже неделю обещают передачу о гоганах. О том… милое дитя, ты же не веришь всему, что говорится по радио, и всему, что пишут в газетах? — Нет. — Прекрасно, разумное дитя! Передачу о том, как вредны гоганы не только Талигу, но и всему миру. Понимаешь? — Не совсем… — Сейчас. — Коко включил радио. Там кто-то добалтывал какие-то сплетни о Фоме Урготском и его дочках. А потом заиграла музыка, прозвучало название новой передачи — «Верный курс» — и весьма располагающий мужской голос произнёс: — Добрый день, уважаемые радиослушатели! Сегодня… Что-то будто щёлкнуло. И зазвучал новый голос: — Добрый-добрый, все любители послушать о том, как злые гоганы хотят уничтожить всех чистокровных талигойцев! Ну, собственно, суть передачи я вам рассказал, а теперь перейдём к поэзии! Вчера ночью напало на меня вдохновение и так крепко меня схватило, что я еле вырвался, остался весь в синяках. Может, это был гоган? Но я не разглядел ничего, кроме здоровенных волосатых ручищ, которые на моих плечах оставили след. Я утром присмотрелся — и в зеркале понял, что синяки-то рифмуются и прегладко! Так я и провёл всё утро, вертясь перед зеркалом, будто записная красотка. Было трудно, особенно списывать со спины, но я для вас постарался. Слушайте, граждане моей страны, синие рифмы графа Медузы! — Создатель! — прошептала Айрис. — Это снова он! Барон Коко слушал с нескрываемым удовольствием кошмарные стишки, первым из которых было: — Жил да был маршал Ли Савиньяк и попал он в серьёзный просак: то Тизо, то Ракан, то колдует гоган. Поседеет так Ли Савиньяк! Это было нелепо и потому смешно, но Айрис испугалась, как и тогда, в машине. Что ждёт человека, который позволяет себе подобное?! Стихи граф Медуза читал бесконечно долго. Среди них были и откровенно плохие, и изящные, и смешные, и не слишком. Но все они, все до одного, заставляли задуматься и почему-то пронимали Айрис до слёз. Она вскоре уже потеряла счёт бесконечным бедам Ли Савиньяка, которому судя по всему горько жилось на свете, где его обижали все — от дриксенских покорителей льдов до психов из больницы Святой Октавии. Поток иссяк почти через час, когда, очевидно, кончилась передача о гоганах. И Коко потом ещё долго бормотал себе под нос: — Как-то вздумалось Ли Савиньяку рано утром отправить на плаху Рокэ Алву и Придда и ещё пол-Талига. А не жирно ли Ли Савиньяку? Баронесса почему-то мрачнела, а в голове Айрис звучало: «…и душил, и крушил обалдевшего Ли Савиньяка» — эти строки были о Ричарде. Когда брат так отличился, Айрис не знала, но теперь ещё сильнее хотела увидеться с ним и попросить прощения, а потом поговорить — как следует, а не про то, сколько пользы им всем принёс какой-то эр Август. **** Гоганы обосновались на отшибе, возле какой-то брошенной стройки и пустыря. Их видавший виды автобус не слишком выделялся среди гор строительного мусора. Енниоль одобрил это место, причём Альдо бы, без подсказки, сам бы не догадался, что весь этот витиеватый поток слов значил согласие. Альдо первым выскочил из автобуса, чтобы со стороны полюбоваться, как гоганские толстухи будут выходить оттуда, а достославный Енниоль — среди них, завёрнутый в свои покрывала. Цепочка шаров потянулась на улицу, но замыкала её как ни странно тощая фигурка, чью обладательницу в автобусе Альдо не разглядел. За толстухами вышло несколько мужчин, которые немедленно принялись ставить лагерь. Альдо подумал немного и кинулся помогать им, но Енниоль остановил его: — Первородному нужно выслушать сына моего отца, который будет говорить о том, что предстоит сегодня же вечером. — Да? Сегодня! Сейчас! Альдо уже приготовил фразу, после которой Енниоль наверняка согласится дать ему денег на «креду». — Первородного ждёт испытание, в котором кровь его говорить будет. Священное место народа нашего осталось в городе, названном Агарис, осквернённое и лишённое силы. Но та, кто будет Залогом с нами, и кровь первородного в венах первородного, а потому мы сможем разбудить её. — А если всё подтвердится? — быстро спросил Альдо. — То я скажу дальнейшее. Вот зануда! Значит, без дозы ещё день. Значит, надо подождать. Альдо скрипнул зубами. — А сейчас? — Сейчас сын моего отца скажет первородному, что ждёт его сегодня. И Енниоль пустился в описание какого-то дикарского обряда, куда были включены и магическая защита, и девица, режущая себе грудь, и призраки прошлого, и всё это звучало так, что и под «кредой» Альдо ничего подобного не видел. А видел он достаточно! И девицу с белыми волосами, бросавшую лилию в волны, и белых баранов в море, и женщин с рыбьими хвостами. Потому что волны помнят! — Всё ли понял первородный? — спросил Енниоль, закончив описывать обряд. — Да, — рассеянно кивнул Альдо, — всё. После чего он поплёлся помогать с лагерем — физический труд помогал, когда слишком долго не было «креды». Дольше всего возились с ярко-оранжевой высоченной палаткой, которая, на взгляд Альдо, должна была привлечь внимание олларийских патрульных сразу, едва только её начали ставить. И если прочие палатки были небольшими и тёмными, то эта больше походила на костёр или гигантский факел. Альдо даже поинтересовался у Жаймиоля, не слишком ли рискованно это. Но тот, лишь немного менее витиевато, чем Енниоль, ответил, что есть вещи, ради которых стоит рисковать. Вечер наступил скорее, чем ждал Альдо. Приближался дикарский обряд, и Альдо начал беспокоиться. Дело, конечно, было не в том, что он сомневался в своём происхождении, но призраки? Окровавленные девицы? От одной мысли делалось противно. И чтобы как-то отвлечься, Альдо гадал, какую из толстух выберут, чтоб она резала себе грудь во имя Альдо Ракана. Именно за этими размышлениями застал его Жаймиоль, который сообщил, что уже пора. Уже стемнело, но ни костров, ни фонариков в лагере не было или, во всяком случае, никто их не зажигал. Тускловато светили фары автобуса, но проку от них было мало, и Альдо пару раз споткнулся о железки, в огромном количестве валявшиеся по лагерю. Выругавшись куда эмоциональней, чем стоило бы из-за какого-то мусора, Альдо застыл перед входом в оранжевую палатку. Внутри горел какой-то огонь, потому что она светилась — и светилась ярче автобусных фар. Сколько потребуется патрульным, чтобы явиться сюда? Альдо вздохнул и вошёл. В центре палатки стояла небольшая пирамида с квадратным основанием, а за ней — стройная, невысокая девушка в белых шароварах и короткой белой блузе. В золотистом свете большого фонаря Альдо разглядел нежный овал лица, белую кожу и прозрачно-карие глаза. Девушка походила то ли на белку, то ли на оленёнка. «Был бы здесь Робер, — мелькнула мысль, — точно бы в неё втюрился». Воспоминание о друге немного взбодрило. Ведь если гоганы помогут ему, Альдо, он сумеет как-нибудь помочь Роберу, только бы тот был жив. Дикарство шло своим путём точно, как описывал Енниоль. Альдо покорно следовал тому, что от него требовали, жалея рыжую девицу и не веря, что призраки явятся. И они явились. Альдо смотрел на пирамиду, а в ней возникали неясные тени, которые с каждым мгновением становились всё чётче, всё ясней, обретали плоть и цвет. Альдо видел черноволосого стройного человека, одетого в синее и черное и по моде тех фильмов про старину, которые неизменно собирали полные залы восторженных девиц, вооружённого… как это?.. шпагой?.. саблей?.. Человек шёл куда-то по мрачноватому, освещённому только свечами, коридору. Легко, осторожно, не делая лишних движений, словно кошка, выслеживающая птичку. Если бы Альдо и мог слышать, он бы не услышал ничего, потому что, хотя и коридор был с каменными стенами, а значит, там должно было быть эхо, движения черноволосого человека были слишком плавными, похожими на танец, чтобы раздавался хотя бы шорох. Человек все так же неслышно открыл невидную дверцу в стене, отодвинул тяжёлую занавеску и проскользнул в ярко освещённую комнату, где горело с полусотни свечей. За столом там сидел другой человек, одетый в лиловое. И насколько первый был изящен и тонок, невольно привлекателен, настолько второй был уродлив и неприятен. Услышав шорох, он поднял голову и встретился взглядом с черноволосым. Альдо скорей догадался, чем вспомнил, что сейчас произойдёт. А следом и понял, кем были эти двое. Когда одетый в лиловое маршал Придд умер, пронзённый шпагой Рамиро-предателя, видение пропало. И Альдо почувствовал разочарование. Енниоль нёс что-то о голосе крови, но зачем кровь Альдо показала ему идиотскую смерть маршала-неудачника, когда он с большим интересом бы увидел какое-нибудь славное деяние одного из его предков! Вот хотя бы… Додумать эту мысль Альдо не успел. С улицы донеслись крики и выстрелы, и в палатку ворвались несколько человек, одетых в форму городских патрульных. Один из них подбежал к Альдо, глянул ему в лицо и заорал: — Ты талигоец? — Д-да. Патрульный выскочил на улицу и через мгновение вернулся с кем-то, одетым в грязно-серое со странным знаком в виде подковы, нашитым на куртку. — Господин… это… говорит, что талигоец. Гоганов тем временем выволокли из палатки. А Альдо стоял, как пришитый к месту. В другое время он бы уже кинулся на помощь Енниолю и рыжей, но образы призраков ещё плыли перед его внутренним взором, парализуя волю. — Талигоец? — коротко спросил обладатель подковы. Альдо кивнул. — Сюда! — заорал грязно-серый. — Рыжие пытались принести в жертву талигойца! — Это посерьёзней какой-то вонючей передачки! Протектор будет доволен! — крикнул кто-то в ответ. — Он пострадал? — Да! — откликнулся чей-то бас, прежде чем Альдо успел хоть что-то ответить. — В больницу его! Несите его в больницу! И Альдо глазом не успел моргнуть, как его подхватили под руки и почти понесли. — Какая тут ближайшая больница? — завопил прямо над ухом одуревшего от суматохи Альдо обладатель баса. — Святая Октавия! — ответили ему из толпы. **** Оллария, Дворец Верховного Протектора Килеан ур-Ломбах десятую минуту наблюдал за тем, как Савиньяк читает какие-то бумаги. От одного вида застывшего лица бывшего маршала бросало в дрожь. Почему не выдать указания и не отпустить? Зачем вызывать, когда занят другими делами? Но всякому было известно, что у Савиньяка такая манера: вызывать и держать навытяжку, перед столом, чтобы прошибло холодным потом при мысли о «Цилле» или расстреле, который, впрочем, в сравнении с «Циллой» казался вполне милосердным исходом. — Представьте, граф, какой вышел казус у человека: потерпел крушение на нашей территории, и теперь родина считает его перебежчиком и требует выдать его, а у нас… ну, граф, вы знаете, кем он считается у нас и что его ждёт в ближайшее время. А человек, между прочим, не последний: военный лётчик и исследователь Севера. Но хватит досужих рассуждений, граф, давайте поговорим, наконец, о вашем деле. Савиньяк будто издевался: не Килеан же тут тянул время, читал что-то постороннее, а потом ещё и рассуждал, неведомо о чём! — Слушаю, господин Верховный Протектор, — процедил сквозь зубы Килеан. — О беспорядках в столице знаете? — Савиньяк снова потянулся за какими-то бумагами. — Поймали кучку гоганов, которые якобы приносили в жертву талигойца. Можете в это поверить? Килеан не успел ответить, и Савиньяк продолжил: — Хотя какая разница. Главное, что жителей нашей славной Олларии возмутило подобное дикарство, и, боюсь, ни один гоган в эту ночь не сможет спать спокойно. А так как господин Манрик серьёзно болен и не может выполнять сегодня ночью свои обязанности начальника патрулей… Вот, — Савиньяк протянул Килеану документ, — приказ о назначении вас временным начальником городских патрулей и ответственным за наведение порядка в городе и предотвращение дальнейших беспорядков. Подписан протектором по внутренним делам Колиньяром. Поставьте и свою подпись. Протектор по внутренним делам… ручная зверушка Лионеля. Колиньяр сделает всё, чтобы угодить Савиньяку, особенно теперь, когда его сын попал в дурную компанию и должен лечиться. Деревенеющими пальцами Килеан, не читая и стараясь не думать, что стало причиной болезни Манрика, подписал документ. Зачем читать, если и так ясно, чего добивается Савиньяк: предотвратить беспорядки невозможно, и потом их свалят на него. И точно расстреляют. — Только это назначение не проиграйте. — Документ скользнул прочь: Протектор хотел удостовериться, что Килеан подписал свой смертный приговор. — А теперь вы выслушаете моё личное поручение, которое и будет в эту ночь для вас приоритетным. Из кабинета Савиньяка Килеан вышел мрачным. Предстояла долгая ночь, а утро для графа ур-Ломбаха могло и не наступить. Потому что проклятый Савиньяк дал ему совершенно ясные устные инструкции, которые были полностью противоположны тому, что Килеан подписал. Ему не нужно было утихомиривать беспорядки, ему нужно было поддерживать их как можно дольше и чтобы последствия были как можно более разрушительны для гоганов. В голове Килеана звучал и звучал холодный голос Савиньяка: — Предпочтительно, чтобы к утру гоганов в городе не осталось вовсе. Предпочтительно! Это значило, что за провал его, возможно, не расстреляют. А возможно, и расстреляют. Килеан вызвал капитана Давенпорта и велел ему собрать тех патрульных, чьи имена назвал Савиньяк. Говорить с этим маршальским прихвостнем было невыносимо, потому что Килеан понимал: если он хоть раз ошибётся и при нём назовёт Савиньяка не Протектором, то тот об этом узнает самое позднее к утру. И тогда — если Килеан выполнит задание не в полной мере — его расстреляют наверняка. — Где сейчас происходят основные беспорядки, капитан? — Южная окраина, господин граф. Там пожары… Но там уже… Хорошо, не северная, где располагалась Багерлее. — Где ещё? — перебил Давенпорта Килеан. — Приходили сообщения о беспорядках в восточной части города, в частном секторе. Там обосновались первые группы беженцев. Кроме того, Золотая улица… Золотая? А там-то что? Явно не гоганы — что им делать на улице, где нет ни одного жилого дома, а сплошные магазины для богатых. — Что там? — недоверчиво спросил Килеан. — Кто-то пустил сплетню, что в одном из магазинов прячутся гоганы. Кому-то захотелось заняться грабежом под шумок. Дела это не упростит, но и не усложнит тоже. — Хорошо. Капитан Давенпорт, берёте треть людей — и на Золотую. Никаких гоганов там нет, там простые грабители. Поймать всех, и как можно скорей. Тот отдал честь и ушёл. У Килеана осталось смутное чувство, что Давенпорт чего-то ему не сказал, но это чувство было быстро вытеснено куда более насущными проблемами. Что делать с оставшимися патрульными, Килеан не знал. Взять половину и поехать на окраину? Но на улице Рамиро Вешателя намного больше гоганов, они туда стекаться начали ещё до блокады Агариса. О тех же, кто прибыл на южную окраину, Килеан даже не слышал, да и те районы едва заселены и вряд ли там можно кого-то спровоцировать. Но там уже пожары… И именно там приносили в жертву талигойца, кем бы он ни был, этот идиот. С одной стороны Килеан понимал, что лучше всего ему сейчас оказаться на Золотой, погоняться с патрулём за… неважно кем, за призраками, и наворотить побольше разрушений, но Савиньяка дурачить опасно. Правильнее всего отправиться, причём лично, на улицу Рамиро. Только прежде нужно продумать… — Капитан Турпен, берите своих людей, переодеваётесь так, чтобы вас в суматохе и темноте приняли за гоганов. Жду вас через час здесь. И к кошкам окраину. Пожары и в центре можно устроить. — Гоганов, господин граф? — Гоганов, капитан, вы же не глухой! Навешайте на себя побольше тряпок, кто там разбираться будет. Форму возьмите с собой. — Есть, господин граф! — Выполняйте. Это была гениальная идея: они, прикинувшись гоганами, устроят беспорядки, а потом Килеан умело перенаправит праведный гнев жителей улицы на беженцев. И те своё получат. Тем временем Давенпорт не будет мешаться под ногами. Килеану стало легче, не слишком и не полностью, но легче. Теперь понятно было, что делать: прежде всего брать служебную машину и отправляться на улицу Рамиро, а там уж действовать. Килеан проверил, заряжен ли револьвер, затем спустился в подземный в гараж при Дворце. Савиньяк выдал ему ключи от служебного «марагона», куда должны были поместиться все до одного люди Турпена и сам Людвиг. Поначалу всё шло по плану: немного раньше, чем через час вернулись люди Турпена и сам капитан, одетые как на урготский карнавал, по вечерним улицам ехать было легко, и на месте они были через каких-то десять минут. Там движение замедлилось, и в конце концов пришлось остановиться. На улице то тут, то там собрались кучки ряженых в халаты беженцев. Отдав кое-какие распоряжения, Килеан выскочил из машины и побежал к ним. — Я — граф Килеан ур-Ломбах, временный начальник городских патрулей! Именем Верховного Протектора я должен остановить беспорядки. Что здесь происходит? Бородатый толстяк в полосатом халате подошёл ближе, оставляя за спиной остальных в подобных же тряпках. — Остановите, недостойные умоляют первородного это сделать, недостойные обещают всячески содействовать в установлении мира и тишины на этой улице. — Ладно, довольно, — поморщился Килеан, его очень раздражала необходимость говорить с велеречивыми даже перед лицом смерти гоганами. — Отвечайте как можно ясней и без этих ваших «недостойных»: что происходит? Запинаясь и сбиваясь, гоган поведал, что несколько человек, чьих лиц он не разглядел, потому что они были в масках, выбили дверь в приютившем недостойных беженцев доме и в других домах, чьи жители были столь добрый и благородны, что… — Я понял. Пусть другие тоже дадут показания. Возможно, кто-то всё-таки видел лица или может сообщить какие-то другие подробности. К нему подходили новые гоганы и говорили то же, что и первый, чьего имени Килеан не запомнил. Кто-то жаловался на воров, кто-то — рыдал и причитал, рассказывая, как его дочь подвергли насилию. Потом подтянулись и талигойцы, принявшие гоганов в свои дома. Во всяком случае, те талигойцы, которые хотели всеобщей справедливости и до сих пор не ненавидел рыжих за погром. Килеан расспросил и их. Кем бы ни были неизвестные в масках, они оказали Килеану услугу. Краем глаза он уже заметил, что «марагон» исчез с улицы. Значит, скоро Турпен начнёт действовать. **** Оллария, больница Святой Октавии От огня было жарко, хотя ночь казалась скорей прохладной. И пациенты, в больничных пижамах, замёрзли бы, но огонь был слишком сильным и ярким. Дик впервые видел пожар. Тени плясали по земле в безумном танце, иногда от них невозможно было отвести глаз, особенно от одной. Алва стоял очень близко к языкам пламени, которые вырывались из окна нижнего этажа. И смотрел прямо в огонь. Чёрный, тонкий силуэт на фоне пламени и дыма, а тень беспокойно металась у ног, хотя сам он был неподвижен. — Окделл! Идите ко всем! Мы вас потеряли! — мимо пробежал санитар Герман. — Окделл здесь! Кого ещё не хватает? Лунатика из шестнадцатой нашли? — Да, прятался в гараже! — донёсся ответ санитара Удо. Дик не двинулся с места. Что-то не давало отвернуться от замершего у самого огня Алвы. Ведь Зло бывает таким притягательным. И, в конце концов, он имел право не слушать санитаров, ведь он не был больным! Дик знал, что Арамона сбежал ещё до начала пожара: ему кто-то позвонил и сообщил, что на улице Рамиро Вешателя беспорядки, а именно там жил сам Арамона и его семья. Потом Дик услышал: — Автомат через дорогу работает. Я вызвал. — Хвала Создателю, — отозвался Герман. — Скоро они будут здесь. Незадолго до начала пожара перестал работать телефон. Скорее всего, на линии был разрыв, который починили бы очень быстро, но потом стало не до этого. Что-то загорелось на кухне, и огонь быстро разошёлся по правому крылу. Дежурившие в ту ночь Герман и Удо выводили больных, Алва, как ни странно, помогал им. Дик хотел предложить свою помощь, но пока он собирался, Герман сказал ему стоять в стороне и не лезть в огонь, потому что толку от него всё равно мало. Обидеться Дик не успел, потому что услышал раздражённый вопль Удо: — Барбо нет! Я всё обошёл! Его нигде нет! — Кого? — Барбо Понси! Растение из той же шестнадцатой. Чтоб ему… — Я не выводил его, — не оборачиваясь, сказал Алва. — Полагаю, он ещё внутри. — Тогда он уже сгорел, — бесстрастно сказал Герман. Но Дик подумал, что за этой бесстрастностью скрывались другие чувства. — Необязательно, — бросил Алва. — Я мог бы проверить, если господин Понси вам так дорог, Герман. Жиля Понси прозвали «Барбо», потому что это было единственное слово, которое он говорил. Понси был совершенно покорен, шёл, куда скажут, никогда не проявлял агрессии, хотя поговаривали, что иногда на него словно что-то находит и он начинает визжать, кусаться и пытается выпрыгнуть из окна. Но Дик этого ни разу не видел. Или не помнил. — Дорог? — хмуро переспросил Герман. — Я никому не желаю смерти в огне. Вам, протектор, тоже. — Вот и прекрасно, потому что я не собираюсь погибнуть. Не слушая возражений Германа, Алва быстро пошёл к тому крылу больницы, которое пока не было охвачено огнём. Дик бросился следом, не отдавая себе отчёт, что именно он хочет сделать — помочь или удержать. Пусть Алва был воплощением всего зла, что было в мире, но Герман прав — смерти в огне даже ему не пожелаешь! Однако даже если бы Дик и попытался удержать Алву от явного безумия, у него бы не получилось докричаться, за перекрикиваниями санитаров, галдежом пациентов и треском огня ничего слышно не было на расстоянии восьми шагов. А потом, когда вопли остались бы позади, Алва просто не стал бы слушать, не хватать же его за руку. И потому Ричарду ничего не оставалось, кроме как бежать следом и смотреть, как Алва взбирается по кирпичной стене на второй этаж. И, наверное, из-за теней от пожара, а ещё слепоты в сероватом свете после яркого пламени Дику показалось, что за плечами Алвы что-то есть, какая-то чёрная плотная тень, по спине наискосок. Алва забрался в больницу через окно собственного кабинета, которое, к счастью, не было закрыто. Конечно, протектор на деле редко заботился о безопасности больницы — потому и бросил окно открытым. С другой стороны, сейчас это пригодилось. И Алва лез в огонь, чтобы помочь человеку, который едва сознаёт себя человеком. Дик не заметил, когда быстрая тень пропала со стены. Но когда увидел, что её там нет, сердце его замерло на мгновение. Никто не заслужил смерти в огне. Даже Ворон. Дик остался на месте, кусая губы, задаваясь единственным вопросом: что же делать, чем помочь. Минута промедления, которая могла оказаться фатальной, по ощущениям была похожа на час и окончательно взвела нервы, как курок. Ричард теперь готов был хоть следом лезть, только бы не стоять больше и не ждать, пока крыша горящего крыла провалится, не оставляя надежды. Ворон — не феникс. И Дик бросился к стене, попытался повторить действия Алвы, но пальцы быстро устали держаться за выступающие кирпичи, а ноги соскользнули, и Ричард, оставив бесплодные попытки, побежал к чёрному ходу больницы. Тот был закрыт железной решёткой, ключа у Дика, конечно, не было, и всё, что оставалось — это подёргать посильней саму решётку в отчаянной надежде, что удастся её выломать. Дик долго дёргал и дёргал решётку, но она только слегка дребезжала. Теперь, конечно, было понятно, почему больных выводили через главный вход, а когда огонь окончательно преградил дорогу, стали спускать через окно. Дик оглянулся, решив, что, может, найдёт палку или камень, чтоб сбить замок. Но больничный двор убирали хорошо. И хотя пациенты гуляли редко, на земле не оставляли ничего, чем они могли бы себе повредить. Дик кинулся к забору. Может, там, рядом с ним что-то отыщется… прутья ограды достаточно свободно стоят, можно просунуть руку, чтобы… — Недос… господин, позвольте спросить. Дик испуганно поднял глаза. По тут сторону забора стояли двое: бородатый, одетый в халат мужчина и стройная девушка. — Да? — осторожно ответил Дик. — Что здесь произошло? Почему начался пожар? «Загорелось потому что!» — хотел крикнуть Дик. Зачем задавать глупые вопросы, когда там, в больнице, Алва уже может быть… Но бородач был так серьёзен, а девушка рядом — так напугана, что Дик проглотил свои ярость и панику. — Забыли печку на кухне выключить, — пробормотал он. — Там нет камня где-нибудь? Бородач уставился себе под ноги, но, видимо, ничего не нашёл и развёл руками. Дик хотел уже бежать обратно, но тут услышал пожарную сирену. — Скоро огонь погасят, — сказал бородач. — Пусть господин идёт, потому что сердце господина неспокойно. Бородач хотел, может быть, сказать ещё что-то, но Дик, воспользовавшись паузой, кивнул и со всех ног помчался к главному входу, снова мимо огня и теней, беспокойных людей, жара и шума. Алва мог уже выбраться с этим никчёмным Понси, и тогда всё хорошо, совсем хорошо: ничего страшного не случилось, никто не погиб, просто выгорело старое крыло, которое и так бы ремонтировали весной. Но Алвы у главного входа не оказалось, зато приехали пожарные. И теперь одни из них разматывали шланги, другие оттесняли галдящих пациентов, третьи ставили лестницы. Один из пожарных со шлангом, из которого летела пена, вошёл в больницу. Дик был в кино только однажды, очень-очень давно, но вдруг вспомнил, как там показывали танец героини и героя — как замедленное кружение. И словно в таком же замедленном движении Дик видел, как из главных дверей выходит сначала Понси, а за ним — Алва, весь в пене, живой и, похоже, не пострадавший. Ноги внезапно подкосились. Не понимая, что делает, Дик сел прямо на землю. — А теперь, юноша, — прозвучал где-то над головой голос Алвы, почему-то, как показалось Дику, громче обычного, отчего Дик вздрогнул и поднялся на ноги, — мы с вами едем на улицу Рамиро Вешателя. — Там беспорядки, — сказал Дик, не поднимая головы. — Именно! — неожиданно радостно и всё также чересчур громко заявил Алва. И Дик увидел руку, протянутую к нему, белую узкую руку, совершенно чистую, будто герцог в горящем здании и не был, с пальцами, унизанными перстнями. И Дик, мгновение поколебавшись, принял помощь, чтобы подняться с земли. — Там, — усмехнулся Алва, когда Дик, став на ноги, качнулся от неожиданности — тонкие пальцы оказались сильными, а рывок — резким. Дика как будто подкинуло в воздух, пришлось — чтоб не упасть — на мгновение упереться рукой в плечо Алве, — будет драка. Драться умеете? — Не… не знаю. Когда-то… — Смотрите. Тонкие белые пальцы сжали его руку в кулак: большой палец перекрывает все остальные. — Вот так — правильно. Удар — так, всем корпусом. И кисть не сгибайте. Ясно? Дик кивнул. — Попробуйте, — Алва подставил ладонь, — вот сюда, главное не промахнитесь. Дик ударил и, действительно, не промахнулся. — Хорошо, — Алва потряс рукой, — не хотел бы я оказаться тем, кого вы так приложите. Впрочем, не обольщайтесь, я бы увернулся. Стрелять, я полагаю, вы не умеете. — Нет. — Что ж, этому я вас научу позже. Сейчас нам пора, пока там весь квартал не разгромили. **** Оллария, дом Арнольда Арамоны Луиза, конечно, не могла придумать ничего умней, чем пригласить в дом этих вонючих гоганов, про которых даже по радио говорили, что добра от них не жди. И передачу обещали, где подробно рассказали бы, почему именно не нужно от гоганов ничего хорошего ждать, но только этот негодяй Суза-Муза всё испортил… Да только Луизе говори, не говори, она всё по своему сделает, даже если ей муж запретил. Или скорей — если запретил, то точно наоборот поступит, ослица упрямая. Арнольд примчался домой, когда на улице уже творился настоящий тарарам. Кто-то куда-то бежал, кто-то рыдал, кого-то били. И все были уверены, что виноваты гоганы. Соседка даже проорала Арнольду в ухо, что больше никогда гогана не то что в дом, на улицу не пустит. И что хорошо бы их, по приказу Протектора Ли, всех бы истребили. Луиза этого не понимала, не понимала намерений и желаний Верховного Протектора! Она упёрлась в то, что ни один гоган на её дом не нападал и нападать не собирался и что окна побили какие-то неизвестные, вырядившиеся в халаты, да только она дура что ли их за гоганов принимать? — Дура, конечно! — не выдержал Арнольд. — Пустила рыжих на порог! Теперь мне расхлёбывай! А ведь у нас дочка во Дворце! Да её за такое!.. — Так пусть уволится, — огрызнулась ослица, — никому хуже не станет. Арнольд осмотрел дом. Окна побили только на первом этаже, а на двери написали ругательство, которое Герард, залившись краской до ушей, уже наполовину счистил. В целом, разрушения были невелики — главное, что телевизор уцелел, но это, наверное, потому что дом их стоял почти на отшибе и проклятые «рыжие» сюда добежали под конец и уставшие. — В гостинице в проулке стреляли, — сказала ослица, когда Арнольд снова принялся на неё орать. — Откуда у беженцев оружие? — Не наше дело спрашивать! Может, им дриксы дали? Может, они хотят Талиг… как это… изнутри разрушить! А где те твари, которых ты приютила? Луиза скривилась, как будто лимон слопала: — У них мужей убили. Они сейчас их оплакивают. Мужья в другом доме были… — ГДЕ ОНИ СЕЙЧАС? — заорал Арнольд, потеряв терпение. Какое ему к кошкам дело, кого там убили! Главное, чтоб их у него дома не было. Если Протектор узнает… если узнает хоть кто-то, кто мог бы донести… пусть его, Арнольда Арамоны, место скромное, но и у него, у Арнольда Арамоны, отыщутся завистники! А теперь у этих завистников есть, что сказать Протектору: что он, Арнольд Арамона, в своём собственном доме прячет этих рыжих отродий! И не просто прячет, а не выгнал, когда те уж казалось бы в полной мере свою гнусную сущность показали! — В подвале, — сквозь зубы ответила Луиза. Тут мысли Арнольда сменили направление. Ограбят ещё! Хотя если по пути жену прихватят — или прихлопнут — вот за это он благодарен будет Он кинулся в подвал опрометью: как эта дура могла воров туда пустить! У него же там семь бутылок вина (и одна, между прочим, от самого протектора больницы, а значит, кэналлийское! Да за одну бутыль кэналлийского можно весь дом вместе с Луизой купить, да ещё на батистовый платочек Селине останется!) и пол-ящика касеры! Отдать ослицу гоганкам! Арнольд сбежал по лестнице, распахнул дверь — и… Они сидели там, полукругом, на коленях, перед ними лежали какие-то окровавленные обрывки, а, может, и чьи-то части тела, Арнольд не разобрал, только при виде раскачивающихся из стороны в сторону и воющих необъятных баб с распущенными патлами он едва сам не завыл, но с достоинством сдержался и постарался поскорей подняться наверх. Пусть их, им, видимо, не до кэналлийского, да и что эти шары сделают?! Луиза сказала, что пойдёт помочь соседкам. В другое время он бы непременно придрался бы к тому, что Луиза вечно соседок ругает, а тут помогать вздумала, но сейчас он только кивнул. Он всё ещё был бледен от увиденного в подвале. Амалия под строгим руководством отца накапала ему успокоительного. Арнольд уселся на диван и включил телевизор, бывший объектом его гордости. На всей улице едва ли в трёх домах нашлось бы по телевизору: и один из этих домов — его собственный! Там как раз шли новости, которые никакой Суза-Муза своими гнусностями не перебьёт. Рассказывали сначала о том, как гоганы приносили в жертву талигойца, а потом о пожаре в больнице Святой Октавии. — Ты же там работаешь, — сказал Герард. Малец всегда подбирался неслышно и говорил что-то эдакое. Вот и теперь. — Что? — Твоя работа горит, — повторил Герард. Арнольд подпрыгнул на месте: — Что? Что?! На полчаса оставить нельзя! И, громко выругавшись на весь дом, Арнольд помчался на работу. Хорошо, ему хватило ума приехать сюда на служебной машине, на которой можно было включить мигалку. Чем Арнольд и воспользовался. Люди только так разбегались у него из-под колёс. На углу, возле двухэтажной гостиницы «Королева Алиса», Арнольд притормозил: не врала Луиза, из окон, действительно, постреливали, а вокруг было довольно пустынно, только парочка патрульных пыталась пробраться внутрь. Но уж пускай с этим разбираются власти, он долг по отношению к собственному дому выполнил, а теперь и на служебный силы нашёл. Арнольд решил объехать опасную гостиницу — не хватало ещё пулю схватить. Но ещё не успел даже тронуться с места, как мимо пронёсся чёрный «моро», смутно чем-то знакомый, но вспоминать не было времени. Святая Октавия не ждала! **** Оллария, улица Рамиро Вешателя Если бы они приехали немного позже, беспорядки перекинулись бы на соседние улицы. Гоганов там не было, но какой добрый сосед не захочет лишний раз побить окна не менее добрым соседям, если уж можно это делать, преисполняясь верноподданнических, можно даже сказать — лизоблюдских чувств. В голове слегка звенело, потому что некоторые деяния не остаются безнаказанными, но Алва ожидал, что будет хуже, а потому едва замечал, что окружающие звуки стали тише — словно всё, что могло эти звуки издавать, отодвинулось дальше, а сам он забыл вытащить из ушей затычки. Звон, конечно, был наименьшим злом, а вот если бы ещё не мутило от каждой попытки опустить голову… Но с другой стороны это заставляло держать голову выше, а значит создавать нужный эффект высокомерия со стороны. Удобно. Плохо было другое: не без труда добытый документ оказалось совершенно невозможно прочесть, во всяком случае, сразу. Конечно, он был зашифрован… Впрочем, о том, что скрывалось за бессмысленным набором древнегальтарских букв, Алва подумает позже. Первые полчаса пришлось помотаться: Хуан с помощниками и сами бы управились, но только без соберано кто бы из них стал разнимать талигойцев и… большей частью талигойцев. Гоганов Алва не заметил ни разу — а значит, если их и было хоть какое-то количество, то либо они спаслись и сейчас отсиживаются, либо убиты. — Найдите мне хотя бы одного рыжего, — велел Алва. — Юноша, вы тоже не стойте, как приклеенный. Идите ищите. — Да, но что мне… — Найдите, доставьте ко мне в целости и сохранности. Особенно рьяных и буйных — соседей-талигойцев, конечно — разрешаю успокоить вашим неотразимым ударом кулака. Вперёд. Ричард пошёл выполнять приказ, Алва несколько мгновений смотрел ему вслед, затем тихо приказал: — Пако, пригляди за ним. Ему об этом знать не обязательно. Кэналлиец, ровесник герцога Окделла, кивнул и побежал следом. Алва оглядел улицу. Выглядела она как после погрома — что, впрочем, ожидаемо: странным было другое: нигде не было ни одного «марагона», а ведь патрули уже должны были знать о беспорядках. Или Лионель настрого запретил вмешиваться? Любопытно было ещё то, насколько без огонька прошло всё: меньше десятка, скорей всего, убитых, хорошо, если тридцать выбитых стёкол. Никаких возмущённых толп, никаких рек крови. Чего же тогда добивается Лионель? — Мы нашли! — Соберано! Нашли! Ричард и Пако вели под руки насмерть перепуганного гогана в полосатом халате. Самого настоящего гогана, что можно было заметить даже в тусклом свете уличных фонарей. С другой стороны, Хуан привёл гогани, у которой, по его словам, убили мужа. Полосатый гоган сообщил, что в самом начале беспорядков появился какой-то человек, назвавшийся Килеаном (дальше гоган забыл) и сообщивший, что, по приказу Протектора, он успокоит беспорядки. Но когда он появился, стало только хуже. Откуда-то набежали новые взбешённые жители, которые тоже принялись колотить то гоганов, то всех, кто под руку попадался… — Граф Килеан явился один? — С машиной. — Большой? — Да. — Хм. Герцог Окделл сиял совершенно неприлично. Радовался, видимо, тому, что откопал полезного свидетеля. Впрочем, действительно полезного. — Теперь вы, сударыня. Алва повернулся к гогани. Она молчала, но из её янтарных глаз, не переставая, текли слёзы. По-своему она была красивой, несмотря на невероятную полноту. Ричард что-то пытался нащупать в кармане. Но Алва, с еле заметной усмешкой, его опередил: — Возьмите платок. — Дочь… матери моей… благодарит… благодарит… — Рокэ Алву. Она что-то пробормотала и стала вытирать слёзы. Краем глаза Алва заметил вытянувшееся лицо Ричарда. И почему-то развеселился ещё сильней. Конечно, в смерти всех этих людей не было ничего смешного, но как давно он не занимался нормальным делом. — Вы видели убийц? — Да. — Жители этой улицы? — Не… знает. Но думает… думает… — Что нет, верно? Она кивнула. Снова появился Хуан с вестью, что все зачинщики, похоже, разбежались и что беспорядки, похоже, стихли, вот только кто-то стреляет в гостинице на углу. — «Королева Алиса»? — уточнил Алва. Он вспомнил, что проезжал мимо какой-то гостиницы. Хуан кивнул. — Юноша, вы со мной, но не высовывайтесь. «Королева Алиса» оборонялась, как могла, от всего мира. Из окон время от времени стреляли, а ещё вылетали тарелки и столовые ножи, смутно слышалась ругань. Алва оставил «моро» на углу и, кивнув ошалевшему от воплей и выстрелов Ричарду, чтобы тот не отставал, быстро пошёл к двухэтажному зданию, украшенному чёрными драконами и некогда белыми полосками. Главным сейчас было поменьше замечать усилившийся звон в ушах, потому что вокруг хватало и более интересных, хотя и несколько приглушённых, звуков. — Поосторожнее, юноша, а то вас свои же убьют. Тарелок не боитесь? Страшное, кстати, оружие, — не поворачиваясь, сообщил Алва, а затем закричал: — Эй! На «Королеве Алисе»! Огонь отставить! — За какими кошками?! Ты кто такой? — закричали в ответ, голос оказался неожиданно женским, низким, грудным и очень энергичным. — О, здесь дамы! — Алва увернулся от тарелки. — Твою кавалерию! Кто здесь шляется?! Отвечай, а то следующим полетит разделочный тесак! — Агрессивно, — заметил Алва, но тут же добавил: — Моё имя Рокэ Алва и я пришёл разобраться с беспорядками, кто бы их ни учинил! Вам, очевидно, есть, что сказать? — Бывший Первый Маршал, — дверь распахнулась и на пороге появилась высокая статная женщина в мужской рубашке и штанах, в зубах она сжимала дымящуюся сигару, — звезда Талига, заходите уж. — Приятно быть известным, — слегка поклонился Алва, — секретаря моего впустите? А то его затопчут ненароком, он у меня к такому непривычный. — Заходите оба и побыстрее, не время политес разводить. Дама оказалась Матильдой Ракан, только днём приехавшей в Олларию за своим пропавшим внуком и его приятелем. Оказалось также, что в гостинице времени она не теряла и за вечер успела почти опустошить бар, а потому, когда туда ворвалось трое завёрнутых в тряпки мужчин, вопящих «смерть недостойным!» и «гоганы захватят мир!», оперативно организовала драку, к которой присоединились её собутыльники. Вместе они схватили и разоружили, а также раздели до трусов поддельных гоганов. Теперь трое практически голых талигойцев сидели рядком, связанные скатертями, возле барной стойки. А перед ними прохаживалась Матильда с двумя пистолетами в руках и сигарой в зубах. Когда только началась заваруха, метрдотель попытался было вмешаться, но Матильда доходчиво сообщила ему, что если бы они не схватили этих троих, гостиница пострадала бы гораздо сильней. — Дела, вижу, у вас неплохо, — приподнял бровь Алва, и мельком взглянул на Ричарда, тот стоял молча и только широко раскрытые глаза выдавали удивление. — Но вот-вот придёт подкрепление. — Пока ждём, можем выпить, — предложила Матильда вполне светским тоном. — На службе, сударыня, не пью даже я, — вздохнул Алва, потом взглянул на бутылку касеры и пожал плечами, — хотя нет. Я пью. — Наливайте! Малец ваш присоединится? — Ему рано, — покачал головой Алва, не обратив внимания на возмущённое молчание Ричарда, — натура он буйная, кто знает, что будет, если выпьет? — Юноши в его возрасте должны уметь пить! — возмутилась вместо Ричарда Матильда. — Я вот пила! — Не сомневаюсь, — кивнул Алва, он хотел добавить что-то ещё, но тут с улицы донеслось из мегафона: — Сдавайтесь! Выходите по одному с поднятыми руками. — О, защитники пришли, — огорчился Алва, — простите, сударыня, придётся возвращаться к делам отвратительно трезвым. И он направился к выходу. В проёме двери Алва остановился и крикнул: — Я Рокэ Алва! Здесь всё под контролем! Нужно только зайти и забрать зачинщиков беспорядков! От криков — и собственных, и чужих — начинала болеть голова. Он быстро провёл пальцами по лбу от переносицы к вискам. Легче не стало, но можно было притвориться, что стало. — Что вы здесь делаете? — отозвался мегафон. — Вы больше не главнокомандующий армией. — Старые привычки так легко не изживаются. Так вам зачинщики беспорядков нужны? Если нет, мы их отпустим. — Ведите, — поколебавшись, согласился мегафон. Бесштанные псевдо-гоганы цепочкой вышли из гостиницы, связанные и мечтавшие провалиться сквозь землю и исчезнуть навсегда. — Кто вами руководил? — спросил Алва, пристально глядя на первого из них. Тот промычал что-то неразборчивое. Алва выгнул бровь: — Вы хотите, чтобы я сообщил господам с мегафонами, что вы действовали на своё усмотрение? — Это Килеан ур-Ломбах! — крикнул второй. Звон в голове усилился. Алва провёл пальцами от переносицы к вискам. Значит, действительно Килеан. И, конечно, по приказу Лионеля. Но если хочешь устроить массовые беспорядки, нужен кто-то более опытный, более энергичный… вот в больнице святой Октавии Килеану самое место было бы. А здесь?.. — Хм. Слышали? — Да, — мрачно отозвался мегафон. Затем его счастливый обладатель наконец понял, что все его и так прекрасно слышат и можно уже перестать пытать уши окружающих (а особенно лично Алву) этими и в обычное-то время слишком громкими звуками. — Тогда разбирайтесь тут дальше сами. Но если вздумаете хоть пальцем тронуть гоганов или тех, кто поймал провокаторов, завтра же отправитесь ловить ызаргов на варастийских полях. Ясно? Теперь можно было ехать домой. Алва обернулся и посмотрел на Ричарда. Тот зачем-то тоже вышел на крыльцо. Не иначе как переживает за порождение Чужого. Непоследовательно, но он научится последовательности у эра, кошки его подери, Августа, дай только возможность. — Поехали, юноша, — Алва уже сбегал по ступенькам, не заботясь, успевает ли за ним Ричард. — Куда? — тот, очевидно, успевал. — Больница же… — К Леворукому вашу больницу! — Алву даже затошнило сильней при мысли о Святой Октавии. — Ко мне! Пить, петь и играть на гитаре! Приготовьтесь к моральному падению! **** Что под «моральным падением» имел в виду герцог Алва, оставалось Дику не ясным. И всю дорогу он, несмотря на холодный ветер, чувствовал, что лицо предательски пылает и никак не желает остудиться. Дома Алвы Ричард ни разу не видел, за это он мог бы поручиться. Ни когда он жил во Дворце, ни тем более позже. Память, конечно, подводила, но этот дом Дик не забыл бы никогда. Не потому что он выглядел как-то необычно… дом бывшего Первого маршала выглядел как всякий дом талигойского богача: красивая мебель, ковры, в которые проваливается нога, картины модных художников по стенам. Но от чувства чего-то иного, совершенно незнакомого, что подпитывалось запахами — какими-то сладковато-пряными, от которых в первый момент начинала кружиться голова — и незнакомым Дику языком, на котором говорили слуги между собой и с хозяином дома (Дик впервые слышал, как Алва говорил на своём родном языке), и самой атмосферой, то густой, то внезапно лёгкой и пьянящей, в одних местах коридора становилось почти жарко, в других — прохладно. Удивительный дом, дом, в котором хотелось громко смеяться или громко плакать, не важно, что делать, но громко, потому что тихо означало бы сдержанно, а в этом доме сдержанность претила. Дик поймал себя на мысли, что ещё немного — и сам он засмеётся или расплачется — от облегчения, от того, что напряжение испарилось и опасность, какой бы она ни была, позади. — Не топчитесь на пороге, заходите. Алва распахнул дверь последней по коридору комнаты. Там было темно — и на мгновение Дик испугался, что когда загорится свет, он увидит спальню. Но свет вспыхнул — и комната оказалась рабочим кабинетом с большим чёрным столом у стены, которая была завешена морисским ковром. На противоположной стене висели фотографии в рамках: с Протектором, совсем старая, ещё времён военного училища, судя по тому, что Алва и Протектор были в форме и рука одного лежала на плече другого, с какими-то другими курсантами — все какие-то подозрительно весёлые, ещё там была фотография мужчины, похожего на Алву, но смуглого, с тёмными глазами и строгим лицом, он стоял рядом с красивой, такой же смуглой и темноглазой женщиной, на руках у которой был ребёнок в белых кружевах. — Если вы получше вглядитесь вон в ту фотографию, — Алва махнул на одно из курсантских фото, — то найдёте вашего отца. — Вы… — Дик почувствовал дурноту и стыд: снова он поддался этим чарам, — зачем вы храните его фотографию, ведь вы… — Я не подсылал к нему убийц. — Глаза Алвы нехорошо блеснули. — Он, кстати, ко мне тоже… поначалу не подсылал. Не хотите увидеть отца, не надо. — Хочу! Дик подошёл к большой фотографии, висевшей между окнами. На ней были запечатлены многочисленные курсанты, увлечённо игравшие в футбол. — Ваш отец на воротах. Дик пригляделся, пытаясь найти в памяти хоть что-то, что связывало бы этого человека — совсем молодого, замершего в напряжённой позе в ожидании мяча — с его, Дика, довольно смутными воспоминаниями об отце. Взгляд? Посадка головы? Хотя бы что-то… не вспоминалось ничего — и это было обидно до слёз. Дик закусил губу, отвернулся и наткнулся на взгляд Алвы, герцог, как оказалось, зачем-то внимательно наблюдал и, когда Дик обернулся, опустил глаза. — Фотография слишком… нечёткая, — пробормотал Ричард. — Тогда посмотрите на эту, — Алва указал влево, — здесь даже подпись есть. Разборчивая. — «Охо…» Но… — Очень живописно, не правда ли? Снимал Иорам Ариго… И в своём роде абстракционизм: называется «Охота на кабана», а на фотографии мы с Лионелем. Ну, и кто из нас кабан, в таком случае. Брат королевы не мог спрятать в названии оскорбление, но Дик всё равно насупился и ничего не сказал в ответ. Алва уже подошёл к столу и выдвинул верхний ящик. — Однако хватит искусства, юноша, я обещал вас научить стрелять. Это необходимо каждому в нашем неспокойном мире фальшивых гоганов. Становитесь в позицию. — Какую? — сокрушённо спросил Дик. — Куда катится мир? — патетически вопросил Алва у револьвера с резной рукоятью. Следующие полчаса Дика вертели, выпрямляли, ему показывали, как держать револьвер, как целиться, как взводить курок, как нажимать на спусковой крючок. Алва всё время стоял очень близко, постоянно касался — то рук, то плеча, а то и хлопал по спине, веля держать осанку. Но в этих прикосновениях не было ничего, что смущало бы, хотя руки Алвы, сам Алва, казалось, были повсюду. — Ещё немного, — ворчал Алва, — и я поверю, что Окделлы сделаны из дерева, юноша! Вы кого угодно доведёте до смертоубийства! Но раздражения или злости — настоящих раздражения или злости — в его голосе не было. А потом он сказал: — А теперь будете применять на практике. Отойдите сюда. Вам понравилась «Охота на кабана»? Вот и цельтесь в неё. Скажем… нет, в голову Протектора было бы непатриотично. В дерево на заднем плане. Дик отошёл. По знаку Алвы он повторил все движения, которые только что узнал — выстрелил. И пуля воткнулась в стену. — Ещё раз. Вторая попала ещё дальше от фотографии. — Ещё раз. С третьей повезло немного больше: она попала в рамку. — Ещё… ещё… ещё… ещё… ещё. В рамку, снова в стену, в стену, в рамку. Восьмым выстрелом Дик попал, наконец, в фотографию, но не в дерево, а в голову Лионеля. Осколки стекла посыпались на пол. Он попытался выстрелить девятый раз, но Алва засмеялся: — У вас всего восемь шансов. Не так уж мало, между прочим. Непатриотичный выстрел был хорош, но дерево так и не пострадало. Завтра продолжим. А теперь всё-таки пить! Дик положил револьвер на стол и сел в кресло, чувствуя себя ужасно. Как можно быть таким неумехой — и ни разу не попасть, когда было целых восемь попыток! Сам-то Алва, наверное, смог бы не то что в дерево это несчастное попасть, но в запонку на рукаве Савиньяка! — Не огорчайтесь, юноша. Чем серьёзней вы, тем больше напряжения, а оно убивает меткость. И улыбайтесь. Впрочем, вы не слишком хорошо это умеете. Покончим со стрельбой, научу вас улыбаться. А теперь пить! Пако, с которым Дик отыскал того гогана, принёс три бутылки и два высоких бокала, таких тонких и прозрачных, что Дику было страшно брать один из них. Алва сел в соседнее кресло, открыл бутылку и разлил вино. — Пейте. Дик сделал осторожный глоток. Вино было густым и сладким, пряным на вкус, да и запах казался таким насыщенным, что от него одного можно было опьянеть. По венам растеклось сладкое тепло, в ушах слегка зашумело, и снова вспомнилась поездка в Тарнику. И Дик вспомнил, о чём хотел спросить ещё на улице Рамиро. — Кто носит форму с подковой? Я с таким столкнулся там… На мгновение на лице Алвы мелькнуло выражение, которого Дик никогда прежде не видел — самой неприкрытой ненависти. — Юноша, вы невозможны. Почему раньше не сказали? — Я… — Решили, что неважно. Впрочем, неважно. Подковами — вы, кстати, заметили, что она была без гвоздей? Так вот, слепыми подковами себя украшают офицеры из «Пегой кобылы». Особого отряда, который наш Протектор использует в своих весьма секретных делишках. Вам хватит новых знаний? — Д-да. — Слушать дальше Дику действительно расхотелось. И он бы предпочёл никогда не сталкиваться с людьми в серой форме с нашивкой в форме подковы. — Не хотите обратно в больницу? Дик вдруг ещё кое-что вспомнил: — Вы же протектор. Вы должны были позаботиться… — Герман и Удо справятся без меня, юноша. Хотя я позвонил в пару ближайших больниц. — Позвонили? Но ведь… телефон сломался… Алва усмехнулся, допил вино и отозвался: — Сломался. Дик не понял ни усмешки, ни ответа, но тоже допил вино, хотя залпом и с непривычки было неразумно. Но стрельба, неясный ответ, вино, прошлые опасности — всё вместе скатилось в клубок неодолимого волнения. И Дик просто не мог не последовать примеру Алвы — и не выпить залпом. Комната слегка поплыла после третьего бокала. Дик заметил, что все три бутылки уже стоят пустые на полу, а потом явился Пако с новыми. Алва, впрочем, отставил свой бокал и потянулся за гитарой. — Я обещал, что мы будем пить и петь. Вы… лучше только пейте. Я же… Дик услышал перебор струн и замер, сжав полупустой бокал. Гитара всегда казалась ему примитивным инструментом, на котором-то и играть — большого умения не надо: дёргаешь себе за струны или бьёшь по ним — вот и всё умение. Но мелодия, которая складывалась под пальцами Алвы, не была примитивной, и слова «дёргать» и «бить» никак к ней не подходили. Описать буйную и то быструю, то тягучую мелодию теми словами было невозможно. Музыка лилась и лилась, а иногда пускалась в бег, будто ноги преступника, в дикой панике и страхе, потом вдруг замирала и становилась танцем легконогих девушек у фонтана, каких, наверное, много на Кэналлоа. Переборы стремились горными ручьями, отовсюду и одновременно, Дик то и дело бросал взгляды на руки Алвы: точно ли он один играет. — Сначала пить, — раздался голос Алвы, и Дик не сразу понял, что он перестал играть, музыка, казалось, всё ещё звучала. — А теперь петь, — продолжил Алва, опустошив половину бутылки вина, не заботясь о том, чтобы наливать его в бокал. И Дик вновь услышал музыку, а затем слова песни на незнакомом языке. Пел Алва, и его голос, ниже, чем при разговоре, звучал то тише и будто умоляюще, так, что у Дика сердце сжималось от жалости и тоски, желания кому-то помочь, кого-то спасти или утешить, то громче и глубже — и тогда Дика пробирала дрожь, от неясного страха перед темнотой, одиночеством, неизбывным холодом. Дик различал «муэрте» или что-то подобное и от одного слова становилось холоднее в тёплой комнате, согретой запахом вина. Эта песня сменилась другой, третьей. Гитара то смеялась, то плакала, то куда-то звала за собой. Песни на незнакомом языке чередовались с песнями на талиг. Дик не выпускал из рук тонкий бокал, глядя на игравшие на нём блики. Он всё реже смотрел на Алву, потому что слишком хотел не сводить с него глаз. Но фотография на стене — с человеком, стерегущим футбольные ворота — укоряла, не позволяла забыть то, что забыть было нельзя ни в коем случае, мешала окончательно поддаться невозможно сильному чувству, сковавшему Дика. И потому он смотрел на бокал, водил пальцем по его тонкой ножке. А потом просто заснул. И последнее, что он слышал, было разборчивое: «…сердце… Четверым один отдал — сердце».