Интермедия: Оллария, больница Святой Октавии
13 сентября 2013 г., 15:27
Одинокий ничего не помнил о своём прошлом. Ни событий, ни людей, ни предметов. Ничего, за что бы могла зацепиться память, ничего, что бы вдруг озарило внезапным: «Я любил вас» или «Я здесь жил». Одинокий будто бы нигде не жил и никого не любил. Его не любили также. Он не чувствовал за собой даже намёка на любовь: ни следа горечи, нежности, страсти, привязанности, памяти прикосновений чужих-родных пальцев, чужих-родных губ. Что-то должно было быть, у каждого есть… У каждого, но не у него. За спиной открывалась пропасть. Из пропасти, бездонного ущелья в голых скалах он восстал, карабкаясь, обламывая ногти, обдирая кожу, полз и полз до самого верха, а там скрутился, сжался в комок, подобный комку из слёз в горле, комку глины, из которой можно слепить фигурку человека или горшок — всё будет одинаково бездушно, беспамятно и хрупко. Одна оболочка, земля под пальцами, в пыль рассыпающаяся, обделённая жизнью. Одинокого никто не любил в прошлом, и он никого не любил, но кто-то предал его, и кто-то был предан им. Такая память — ожогом от плётки — ему оказалась доступна. Злое, горькое, обидное и постыдное, о чём не расскажешь и самому себе, ни с кем не поделишься тем более. В том каменном голом ущелье рос единственный цветок — прямо из скалы, на крохотном уступе, куда ветер прихотью принёс пыль и капли дождя — хрупкий цветок с прозрачно-зелёным стеблем и резным листом, белая звёздочка с сердцевиной ночной синевы. Одинокий мог веками вспоминать эту сердцевину, эти белые лучи, тонкий стебель — сама нежность, сама любовь. И никогда за всю вечность он не хотел бы вспомнить, что этот цветок оказался ядом.