Проект «Одинокий»

Оллария, дворец Верховного Протектора Когда Арно вечером не явился, чтобы снова донимать бессмысленными разговорами, Валентин сначала почувствовал облегчение и около часа, не отрываясь, «смотрел «Черешню», впрочем, опять без особых результатов. Обычно упрямство его уступало рассудительности и, будь дешифровка чьим-то ещё поручением, Валентин давно уже обратился бы к мэтру Шабли, но расшифровать именно этот документ он должен был сам. Весь вечер во Дворце было необычно тихо: все, кто мог, прилипли к приёмникам или телевизорам и слушали или смотрели репортажи о прибытии принцессы Елены, или же стояли у окон, ожидая, когда мимо проедет кортеж Протектора. А ближе к полуночи Дворец неожиданно ожил: в коридоре кто-то бегал, Валентин ясно слышал чьи-то обеспокоенные, а потом и по-настоящему испуганные голоса. Потом к нему в комнату влетел охранник — и так быстро, что Валентин даже не успел спрятать документ. Но охраннику было не до бумаг в руках высокопоставленного заложника. — Господин герцог, вы видели сегодня вечером виконта Сэ? Вместо ответа Валентин покачал головой, а когда охранник ушёл, на несколько мгновений задумался, куда бы мог подеваться Арно, что его ищут по всему Дворцу? Предположение, что он нарушил приказ своего драгоценного братца, было слишком фантастичным. Во всём, что касалось Лионеля, Арно отличался почти невозможной исполнительностью. Впрочем, он мог заниматься чем угодно, в любом случае, Валентина это не слишком интересовало. Уснул Валентин, как обычно тщательно спрятав расшифровки, в которых не было расшифровано ни слова, ни знака. Ночь выдалась слишком беспокойной. Беготня в коридоре длилась до самого рассвета, а потому Валентин просыпался каждый час, а потом долго ворочался или смотрел в потолок и повторял какие-нибудь скучные стихи, чтобы снова заснуть. Когда небо за окном стало сереть, Валентин вдруг вспомнил урок мэтра Гожана. Они — сам Валентин, Арно и Ричард Окделл — упражнялись тогда в рисовании, изображая во много раз увеличенную копию руки Лорио Борраски. Валентину тогда было смертельно скучно, рисунок не выходил, и Валентин с досадой посматривал на увлечённо малюющего что-то мало похожее на руку Арно (для полноты картины «Старательный ученик» не хватало высунутого кончика языка). Его мэтр Гожан, конечно, расхваливал, Валентина неуверенно поощрял, а вот на рисунок Ричарда хмуро взглянул, но, не найдя, к чему придраться, промолчал. Валентин тогда украдкой взглянул на этот рисунок, и вот теперь перед закрытыми глазами вновь встало это изображение: в несколько раз увеличенная рука самой известной статуи Лорио Борраски, с перстнем Дома Ветра на указательном пальце. Ричард точно передал даже тени на полу под рукой и трещины в гипсе. Обрывки стихов смешались с воспоминанием о рисунке. Шум, мерный и неумолчный, шум, который Валентин не сразу узнал, окружал, шёл отовсюду, то ближе, то дальше. Как заворожённый, Валентин слушал и слушал этот шум, гул, невероятную, всеохватную, скорбную ораторию моря. Потому что это было море, чьи волны бились о подпорки пристани, на которой стоял Валентин, кутаясь в плащ. Солёные брызги оставляли следы на брюках, ветер обжигал лицо, и Валентин почти задыхался, то ли от ветра, то ли от странной дрожи, которая в конце концов заставила его сесть на пристань и обхватить себя обеими руками, а море вздыхало под деревянным настилом широко и свободно. Валентин закрыл глаза, чувствуя, как намокли ресницы и волосы, стали солёными губы. — Это вы, герцог, — услышал Валентин будто сквозь толщу воды, — я вам рад. — Герцог… Алва, — прошептал Валентин и улыбнулся, чувствуя, как ресницы намокают новой солью. — Той же, что в этих волнах, герцог. Валентин открыл глаза: Алва сидел рядом и смотрел прямо перед собой. Чёткий тонкий профиль обрамляли иссиня-чёрные намокшие в брызгах пряди, в которых не было и нити серебра. — Вот вы и Повелитель теперь, — почти не раскрывая губ, произнёс Алва. Одна из прядей, сбегающая по плечу, стала волнистой от влаги. — Вы счастливы? «Да», — подумал Валентин, и судорожно вздохнул, когда особенно сильная волна ударила в опору пристани. — Значит, в этот раз Волны не ошиблись, — усмехнулся Алва. Валентин дрожал, руки онемели, но всё это не было важным. — Вы проснётесь и будете знать, что теперь должны делать, герцог, — уже без усмешки сказал Алва, — я же, хоть и желал бы говорить с вами наяву, боюсь, ещё долго буду лишён этой возможности. Валентин вновь закрыл глаза, зная, что Алва сейчас уйдёт, но останется море. — Вы никогда не бывали в Алвасете, герцог, не так ли? — услышал он. — Теперь вы там были. Проснулся Валентин далеко за полдень от похожего на треск шума. Он не сразу понял, что происходит. Сначала подумалось, что это только продолжение сна, но треск не слишком походил на шум волн. Валентин накинул халат и подошёл к окну. В небе кружило два вертолёта. Что же произошло ночью? Долго это тайной не осталось: истерически рыдающая Катарина Ариго сообщила Валентину, что ночью был убит король, а позже — на занятии — мэтр Шабли сказал, что виконта Сэ не будет. — Почему? — не слишком охотно спросил Валентин. Учебный кабинет каждый день осматривался мэтром Шабли на предмет наличия прослушивающих устройств, так что здесь говорить можно было свободно. — Он пропал из Дворца, — просто ответил Жерар Шабли. — К сожалению, ни одно из официальных донесений ко мне пока не попало, но я могу предполагать. — И? — ещё более неохотно уточнил Валентин. Мэтр Шабли никогда не переставал быть учителем и сейчас попросту провоцировал Валентина задавать нужные вопросы, проявлять интерес, хотя тому этого искренне не хотелось. — О, — Шабли стянул с носа очки и принялся протирать их краем галстука, — думаю, скоро мы услышим, что Эмиль Савиньяк двинулся в сторону Олларии. И я удивлюсь, если он будет один. Хотя по радио, скорей всего, скажут, что он будет один. Несмотря на две исключительные новости, день получился скучным и обычным, хотя без Арно было спокойней. Вечер Валентин как всегда провёл за бесплодными попытками добраться до смысла написанного древнегальтарскими буквами документа. Каждый раз, как Валентину казалось, что он подошёл совсем близко и вот-вот подберёт ключ, истина ускользала, что утомляло и раздражало невероятно. От бессмысленного пролистывания всех листков с попытками взломать шифр Валентина отвлёк торопливый и тихий стук в дверь. Так стучал только мэтр Шабли. Валентин вскочил с дивана и едва ли не бегом бросился к двери: мало ли что понадобилось сообщить мэтру, но наверняка что-то крайне важное. За дверью, конечно, уже никого не было, но на полу остался сложенный вчетверо листок бумаги. Валентин поднял его и развернул уже в комнате: «В новостях об этом скажут только завтра, однако сегодня прошло заседание суда, где в качестве обвиняемого присутствовал герцог Алва, явившийся туда, судя по удивлённому тону доклада прокурора Протектору, добровольно. Обвиняется он в покушении на убийство некоего Альдо Ракана. Приговор уже вынесен, однако сообщений о нём пока не приходило». Вместо подписи стояла уже привычная схематично изображённая свинка, «герб» графа Медузы, взятый в честь Ричарда Окделла, который, когда образ Сузы-Музы только складывался, уже давно не жил во Дворце. Мэтр Шабли тогда сказал, что отчасти именно самоотверженность этого молодого человека вдохновила его — и изъявил желание, чтобы хотя бы таким нелепым образом он участвовал в деятельности таинственного графа. Валентин хотел было тогда возразить, что слово «самоотверженность» не подходит, но промолчал. И согласился. Сейчас Валентин, спрятав в «Черешню» записку, стоял у окна и смотрел в ночь, в небо, где едва-едва были видны звёзды. Мэтр Шабли в прошлом году заставлял их учить созвездия. Сейчас в небе над Талигом стояло созвездие Врагов, даже в этом полусвете фонарей его оказалось возможным разглядеть. Вскоре, совсем скоро, оно сменится созвездием Коня. Всё об этом говорило — и это странное, не похожее на правду известие о герцоге Алве, и сон о море, и смерть Фердинанда, и пропажа Арно. Скоро Конь пустится в галоп. **** Оллария, бордель «Двор чудес» Невзрачный человечек средних лет с оттопыренными ушами казался одновременно настороженным и наглым. Алва рассматривал его с лёгкой брезгливостью. Определённо, с такими дела лучше не иметь, но иногда не остаётся выбора. — Что же, господин Тень, — в низком стакане плескалась касера, которую, наверное, гнали где-нибудь в соседнем подвале, — чем вам не угодили мои кэналлийцы? Тень отказался называть своё имя, но больше ни в чём он не отказал: согласился встретиться, причём не неизвестно где, а в самом «Дворе чудес», борделе, куда просто так не попадёшь. Возможно, этим Тень проявил своё уважение к Алве. Возможно, просто решил подольститься. С ничтожествами редко наверняка знаешь, когда ими двигают чувства хотя бы отдалённо благородные, а когда откровенно подлые. — Что вы, — в тон ему ответил Тень, сделав большой глоток из своего стакана, — герцог. Ничуть не мешают. В насквозь прокуренной комнате, помимо них, стояло ещё человек десять. Один сидел на низкой табуретке за спиной Тени, ещё четеро стояли по обе стороны от стола, а пятеро оставшихся будто бы невзначай выстроились у двери, перекрыв таким образом единственный выход. Исключая того, кто сидел за спиной Тени, все, как на подбор, были плечистыми и вооружёнными до зубов. Ну, и на здоровье. Алва с досадой (на кого время приходится тратить, о Леворукий) посмотрел на лопоухого: — Так что же вы их преследовать вздумали? — Кто… — начал было Тень, но Алва перебил его: — Я. Мои люди сказали мне. Я своим людям верю, а вот вам… — Алва сделал многозначительную паузу, затем продолжил: — вы мне внушаете тоску по свежему воздуху, господин Тень. Не усугубляйте мою печаль, отвечайте без переспросов. Ушастый засопел. Взглянул с тем, выражением, которое, возможно должно было быть намёком на иронию, через плечо Алвы на своих ребятишек и пожал плечами: — Как скажете, ваше светлейшество, — Тень залпом опустошил свой стакан, сидевший за спиной тут же потянулся и плеснул ему новой бурды, а Алву передёрнуло от одной мысли, что это можно пить, — мы, как вы знаете, люди маленькие, то есть законопослушные. Сидеть в подвале борделя и рассуждать о законе было, безусловно, прелестно, если учесть, особенно, что покойный Сильвестр некогда бордели запретил, а совсем не покойный Лионель запрет отменить забыл или не посчитал нужным. — Были бы законопослушными, не сидели бы здесь, — зевнув, поделился своими мыслями Алва. — В рамках разумного законопослушные, — нервно уточнил Тень. — Однако разве в кэналлийцах есть что-то незаконное? Тень мялся. И Алва знал, почему он мнётся: решил, конечно, что кэналлийцы ему конкуренцию создавать будут. Городским патрульным и, тем более, Лионелю и его карманным подковоносцам ни к чему знать, но в последнее время в Олларию привезли столько оружия, сколько не привозили давно. Виконт Гирке, например, сообщил, что все его люди уже превосходно вооружены и ещё осталось — для отряда из Торки, который должен был вот-вот прибыть. Впрочем, насколько Алве было известно, виконта Гирке теперь следовало называть графом, так как его бежавшего в Дриксен отца вроде бы как нашли мёртвым на границе (и Алве было, в целом, всё равно, где Жермон Ариго нашёл подходящий труп). Впрочем, возможно, Лионель уже знал, мелькнула мысль, ведь это разве что в фильмах Дидериха «тени» строго соблюдали кодекс и не шли на сделки с властью. Может, именно поэтому Тень сейчас ломается, а вовсе не из-за конкуренции. Тень занимался всем понемногу, торговлей оружием в том числе. И кэналлийские контрабандисты ему, конечно, не понравились. И, пожалуй, будь Тень не таким мерзким, Алва бы просто объяснил бы ему, что и как, но от человека, державшего в подчинении почти весь преступный мир Олларии, так и несло способностью на любую подлость пополам с трусостью. Таких лучше запугивать. Или убивать. — Ну, давайте, — вздохнул Алва, — выкручивайтесь уже. И он последовал совету. Минут десять на разные лады твердил о законопослушности, затем о тесноте в «их и без того тесном мире», затем о «непредсказуемости характера» кэналлийцев. Последнее повеселило Алву, так что тот даже возразил: — Почему же, господин Тень, мы весьма предсказуемы: когда нам перечат, мы стреляем. Тень откашлялся, потом продолжил с «непредсказуемости» и повёл дальше к тому, что Оллария в принципе город маленький, если задуматься, а ещё и ситуация сложная, напряжённая, и кэналлийцы Тени не подчиняются, и мало ли что наворотить могут. — Да вот ещё конкуренция… — подошёл он, наконец, к сути проблемы. Впрочем, не с той стороны подошёл: — Вот казино Капуль-Гизайлей, например… — Например, — согласился Алва, размышляя, куда собирается в своей мутной болтовне свернуть Тень. Потому что о казино достойного Коко Алва в этот момент думал меньше всего. — Барон работает по лицензии, господин герцог, — осуждающе заявил Тень уже уверенней, как будто почувстовав интерес Алвы. — А много вы видели казино, которые бы по лицензии, да с теми налогами, что нужно платить, долго бы протянули? — Одно, — охотно согласился Алва. — Вот-вот. А всё почему? Им Протектор помогает. Знаю я эту махинацию: барон налог заплатит, а потом всё заплаченное к нему же и возвращается. — О, — счёл нужным удивиться Алва. — И? — Конкуренция, выходит. Тень нервничал и уже не мог остановиться — говорил, говорил, говорил: о конкуренции, о казино барона Коко, о том, что кэналлийцы мешают. Его дуболомы за спиной у Алвы мрачно сопели, а где-то в полумраке прокуренной комнатки на низком стуле сидел один из помощников Тени — не такой низкорослый, как сам Тень, но и не такой плечистый, как его охранники. И на лице этого помощника Алва читал откровенную панику. Но почему? Потому что главу «Двора чудес» и прочих приятных мест сейчас несло куда-то не туда. И Алве нужно было только понять, куда именно. И поймать Тень на слове. — … и вы, герцог, были совершенно правы, когда уволились со своей должности. Протектор — человек влиятельный, но, согласитесь, использовать своё влияние, чтобы помогать, в обход закона, таким, как этот Капуль-Гизайль. Знаете, говорят, он своей женой, — Тень понизил голос, — торгует как куртизанкой. — Что? — ошибка была такой мелкой, до смешного мелкой — и Алва её чуть не пропустил. — Как проституткой, то есть, — пояснил Тень, решив, наверное, что Алва не понял высокопарного «куртизанка». — Нет, господин Тень, я о другом. Откуда вы знаете, что я уволился? — Но как же… Алва молчал, не желая приходить на помощь этой гниде. А гнида, раз ошибившись, замолчать уже не могла: — Как же… разве герцог Придд… — Герцог Придд? — изумился Алва, пристально глядя Тени прямо в глаза. Алве рассказали о примечательной фразе Валентина, а ещё рассказали, что ни в одних новостях эта фраза не прозвучала. — Да, — замотал головой, как будто пытаясь сбросить с себя взгляд Алвы, Тень, — герцог Придд сказал об этом. Я в новостях видел. Тихий помощник за спиной Тени смотрел с ужасом. — В новостях об этом не говорили. Вы могли разве что от сплетников услышать, но зачем-то соврали, господин Тень, — Алва, мысленно призвав на помощь Леворукого, одним глотком опустошил стакан. — С каких пор вы бываете во Дворце? Пока Тень изобретал ответ, резкая боль в горле, пищеводе, желудке отпустила, а невольно подступившие слёзы удалось загнать обратно. — Я не бываю во Дворце. Головорезам за спиной Алвы происходящее не нравилось, и они подступали всё ближе. Конечно, снаружи ждало человек двадцать кэналлийцев, но что они сделают, находясь там, когда Алва здесь. — Один раз бывали, — холодно бросил Алва. — По какому вопросу? Тень растерялся, наверное, впервые в жизни, а потому так нелепо реагировал на эту растерянность: вертел головой, ёрзал в своём роскошном кресле, бледнел… Неужели, он и от своих скрывал визит к Ли? — Господа, — Алва обернулся к головорезам, которые оказались куда ближе, чем ему того хотелось бы, — а вас приглашали на аудиенцию к Протектору? — Мы, — гордо заявил один, — «тени»! И ничего с ним общего не имеем. — А если «тень» связывается с, так сказать, официальной властью? — поинтересовался Алва, рассматривая запонку на своём рукаве. — Тогда, — буркнул тот же разговорчивый дуболом, — это уже не «тень» вовсе. Эти, похоже, фильмы видели и даже гордились своими напыщенными принципами. — Ах вот как. — «Рино» у него не отобрали, хотя хотели. Но Алва сказал, что пристрелит любого, кто хотя бы коснётся револьвера. И сейчас «рино» пригодился. Он обернулся к Тени: — Слышите, господин… как вас называть, если вы больше не то что не Тень, но и не «тень»?.. — Схватить его, — коротко велел тот. Но сомнение уже было заронено. — Что за разговоры про Дворец и Протектора? — встрял «тихий». Получилось у него, действительно, тихо и угрожающе заодно. Алва испытал сладкое чувство мести за обожженный желудок. — Да о чём мы тут вообще? — Тень даже привстал для внушительности. — К чему разговоры, схва… И тут Алва не выдержал: — Вы правы. Разговоры излишни, — и выстрелил в голову Тени. — К чему разговоры, когда есть «рино», не так ли? Когда ушастый мешком свалился под стол, Алва подумал, вспомнив недавние размышления, что выбор всё-таки был. Тихого помощника звали Джанис, и ему легко удалось одним знаком утихомирить разволновавшихся дуболомов. — Герцог, вы не лгали насчёт Дворца? Бывший Тень действительно бывал там? — спросил Джанис, когда из комнаты убрали труп, оставив только красное пятно на столе и запах крови, смешавшийся с запахом сигар, плохой касеры и пота — Вы сами слышали его оговорку, — кивнул Алва. — Кстати, ловите! Джанис ловким движением поймал цепочку со слепой подковой — знак главы «теней». — Теперь будете Тенью, — продолжил Алва, — делайте, что хотите, но не трогайте кэналлийцев: они вам не конкуренты, но у них свои цели. — Добро, — коротко ответил Джанис. — И не вздумайте связываться с Лионелем, — добавил Алва, — даже если это покажется выгодным. — Понял, — Джанис, судя по всему, и правда понял. Алва кивнул на прощание и вышел. На сегодня дрянной выпивки и вони было сверх положеного. На широком дворе, у чёрного входа в бордель, кружком расположились кэналлийцы, в основном из слуг Алвы, но были и те, кто не так давно приехал с Кэналлоа. Сидели прямо на своих куртках, несколько человек пели — ни один кэналлиец не выйдет на мороз, даже небольшой, с гитарой — остальные ритмично хлопали, а четверо, в том числе две девушки, под песню выбивали чечётку. Хуан, который как раз и был одним из танцоров, крикнул, увидев Алву, все мгновенно обернулись и загалдели в приветствии. — Соберано! — крикнул Пако по-кэналлийски. Его чёрные глаза сияли восторгом. Конечно, ночь, опасности, пение и танцы под аккомпанемент хлопков — какого юного болвана это в восторг не приведёт? — Присоединяйтесь! Мы танцуем хоту! Вот же молокосос, даром, что волосы «как соберано» старательно отпускает. Надо сказать Хуану, чтобы получше присматривал за мальчишкой, а лучше бы вообще завалил работой, чтобы ни времени, ни желания слоняться по ночам не было. — Чем вас мой дом не устраивает, — отозвался Алва, сдерживая улыбку, — зачем танцевать хоту возле борделя, который содержит самый мерзкий Тень в истории «теней»? Содержал, то есть. Кэналлийцы снова одобрительно загалдели. — Вот видите, соберано, — раздался женский голос, — всё плохое имеет свойство заканчиваться. — И хвала Леворукому, — заключил Алва, мимолётно подумав, что только девиц ему тут не хватало. Но не гнать же её обратно. — А теперь все быстро домой! Или в свои гостиницы. Ему хотелось бы не разгонять их, а присоединиться — пригласить одну из девушек, пройтись с ней в танце, но — он спать. Следующий день будет долгим, слишком долгим, и кто знает, чем он кончится. **** Оллария, Дворец правосудия Мэтр Инголс скучал. Он мог бы придумать себе тысячу самых разных занятий — от пересчёта редких мух, ошалело круживших по залу суда (ещё бы не ошалеть, если уже конец осени, а ты муха и до сих пор не впала в спячку), до попыток отгадать, на чём же держится парик судьи, на удивление не соскальзывающий с полированной лысины достойного господина Феншо. Но каждое из этой тысячи занятий не имело никакого отношения к тому, зачем мэтр Инголс явился сегодня во Дворец правосудия. Мэтр Инголс должен был защищать подсудимого герцога Алву, который обвинялся в попытке убийства… мэтр заглянул в бумаги, чтобы вспомнить имя истца… господина Альдо Ракана. Надо же, какая примечательная фамилия, а всё время почему-то выскальзывает из памяти. Защищать герцога Алву в его отсутствие, конечно, можно и даже успешно — стратегия у мэтра Инголса уже была, но от наличия стратегии защита менее формальной не делалась, поскольку подсудимого мэтр в глаза не видел, хотя кто не знает его лица с обложек популярных журналов, из телепередач и так далее? Но лицо лицом, афоризмы афоризмами, подражатели подражателями, а вот для работы адвоката этого маловато. Потому для проформы мэтр Инголс выпросил себе полчаса ожидания, мэтр был известным адвокатом, ему не отказали, хоть и без энтузиазма. Дело, надо сказать, было прелюбопытное: известный своим умением стрелять герцог Алва будто бы промахнулся по истцу, причём всего с нескольких шагов. Вариант совершенно фантастический, однако у господина Ракана даже свидетель отыскался — герцог Окделл, который и показания подписать успел, и даже вроде бы на допрос явиться обещал. Верней, за него обещал главный врач больницы Святой Октавии, которая, как известно, психиатрическая. В общем, что мы имеем? Герцог Алва — лучший стрелок в Талиге, если не во всех Золотых Землях, что там на других континентах, мэтр не знал, а против него неизвестный Ракан и его друг герцог Окделл — пациент психиатрической, которые утверждают, что герцог Алва промахнулся. Ракана с его слов не собьёшь — очень у него решительная физиономия, а вот Окделла можно запутать, и тогда останется слово Ракана против слова Алвы, точнее мэтра Инголса, потому как Алва не явится, ясное дело. Судья Феншо известен своим здравомыслием, а потому заведомо несправедливый приговор выносить не будет, даже если ему до этого Протектор мозги промыл. Так, осталось четыре минуты до начала суда — мэтр принялся пролистывать то, что успел накопать об Альдо Ракане, не слишком впечатляющая биография, надо сказать. Жил он… Двери с грохотом распахнулись, присутствующие проснулись, некоторые повскакивали со скамеек, даже судья, придремавший в своём кресле, встрепенулся и заозирался. В зал суда быстрым шагом вошёл обвиняемый. — Всем добрый день! — герцог с любопытством огляделся: — А почему здесь нет журналистов? Теряю былую популярность? — Садитесь, подсудимый, — сурово сказал судья, — и не устраивайте балаган в моём зале суда, вы не в телепередаче «Звезда Талига». — Разве есть такая передача? — удивился Алва, усаживаясь рядом с Инголсом, а потом шёпотом поинтересовался, адресуясь уже к адвокату: — Надеюсь, я сел там, где нужно? Потому что, признаться, выбирал место я по принципу «лишь бы подальше от господина Ракана». — Добрый день, — вместо ответа прошипел мэтр Инголс. Присутствие подсудимого совершенно неожиданно усложнило дело. Хотя что тут неожиданного, если честно? Алва отличался непредсказуемым нравом. — Что я пропустил? — продолжил издеваться клиент, он, казалось, сейчас засияет от желания раздражать как можно большее количество людей. — Ничего, судья, вас дожидаясь, по моей просьбе отсрочил заседание, оно как раз должно сейчас начаться. — О, так я вовремя! — обрадовался герцог и сел поудобнее, положив ногу на ногу. — Можно и так сказать, — буркнул мэтр, — будьте посерьёзнее, герцог. И прошу вас, не мешайте мне вас защищать, поскольку помогать, как вижу, вы не собираетесь. — Именно, мэтр, — согласился герцог, — но испытывая к вам уважение, я выполню вашу просьбу. Как ни странно, он действительно молчал, изучая большую часть заседания трещины на потолке и считая пауков (и даже поделился наблюдениями с мэтром Инголсом). И лишь на мгновение отвлёкся от потолка и пауков — когда посреди показаний Альдо Ракана, который как раз рассказывал чрезвычайно увлекательную, но ужасно неубедительную историю о неудавшемся покушении и не без блеска выдавал затверженные ответы на вопросы своего адвоката — именно в этот момент двери тихонечко приоткрылись и вошли двое — пожилой человек и юноша, один — хмурый и уверенный, второй — растерянный и, похоже, чем-то напуганный. Мэтр Инголс скорей догадался, кто они, чем узнал их: господин главный врач больницы Святой Октавии Август Штанцлер и единственный свидетель обвинения, пациент этой же больницы и приятель Альдо герцог Ричард Окделл. Мэтр Инголс выяснил, что какое-то время, пока Алва был протектором больницы, герцог Окделл был его секретарём. Выходит, они были хорошо знакомы, но сейчас оба изображали совершенное взаимное неузнавание: Алва едва взглянул на вошедших, Окделл же нашёл взглядом Альдо Ракана, неуверенно кивнул тому и больше ни на кого в зале не смотрел. Хотя… может быть, мэтру и показалось, но один раз свидетель скользнул взглядом по обвиняемому и как-то странно скривился, будто от головной боли. Когда Краклу надоело вести свой спектакль и он, наконец, уселся на своё место и умолк, Инголс задал всего пару незначащих вопросов и отправил Ракана на место. Только один вопрос и ответ на него стали причиной довольно странного происшествия, котороя вызвало неясное замешательство у двоих участников заседания. — Господин Ракан, знаете ли вы, что именно привело герцога Алву в тот день в больницу? Альдо Ракан открыл рот, чтобы ответить, однако его перебили: — Он… поймал листик. Ответил Окделл. Сведя на переносице брови, растерянно моргая, словно пытясь вспомнить что-то очень важное — ответил. Инголс обернулся к нему, уставились на него и Альдо Ракан, и Август Штанцлер, и — что удивительней всего — Алва бросил зевать и считать пауков и четыре секунды сверлил Окделла взглядом, чего тот, впрочем, уже не заметил. Потом вызвали самого Окделла. Как ни странно, сев на скамью для свидетелей, он не упал в обморок, не зарыдал истерически и даже не нёс ерунды о листиках, хотя именно этого от него ожидал мэтр Инголс. Напротив, немного привыкнув к обстановке, он как будто бы успокоился и даже неуверенно улыбнулся Ракану, и откуда-то слева от Инголса донёсся смешок. Мэтр дотошно выспросил Ричарда Окделла по каждому из фактов, указанных в показаниях, тот заученно и довольно уверенно отвечал. Немногие слушающие допрос заскучали, а Алва снова откровенно зевал. — Разрешите для меня казус, герцог, — начал мэтр, решив разрушить мнимую уверенность свидетеля, — все знают, а вы, полагаю, имели возможность и видеть, поскольку некоторое время, по моим сведеньям, служили секретарём у герцога Алвы, что стреляет обвиняемый отменно метко, так каким же таинственным образом он промахнулся с близкого расстояния по господину Ракану? Не кошка же под ногами пробежала, в самом деле. Что помешало ему? Вы видели, как он стрелял, значит должны знать ответ на этот вопрос. — Не знаю, — растерянно ответил герцог Окделл и замолчал. — Простите, герцог, — мягко возразил мэтр, — но есть же у вас какие-то предположения, вы должны были удивиться, по крайней мере. — Я… не знаю… — запинаясь, произнёс свидетель, — герцога Алву. Я никогда не служил у него… — Тогда у меня нет вопросов, — стараясь не показать изумления, мэтр сел на своё место. Слева от его кресла обвиняемый хранил гробовое молчание. Определённо, между этими проклятыми герцогами произошло и продолжало происходить прямо сейчас что-то странное, но что? Мэтр нахмурился и решил, что даже за всё золото Кэналлоа никогда не согласится больше защищать герцога Алву — многовато секретов, так серьёзные адвокаты, к которым мэтр причислял и себя, не работают. — Я, — уточнил Окделл вежливо, — могу занять своё место в зале? — Полагаю, сначала я задам вам несколько вопросов, — мягко влез Кракл. Теперь пришла его очередь задавать незначащие вопросы: всё, что сказал Окделл, уже было написано в его показания, но странный ответ на прямой вопрос Инголса уже заронил сомнения в психическом здоровье свидетеля в уме судьи Феншо. Этого хватит. Потом вызвали Алву. И мэтру Инголсу очень не хотелось этого, но, увы, если уж Алва явился, он должен был дать показания. Впрочем, зато ему можно было задать вопрос, на который Окделл так и не ответил. Прибавить иронии в голос — и пусть Алва, в тон ему, ответит. Тоже с иронией, желательно поядовитей, что он промахнулся, потому что никогда не стрелял. Итак: — Вы стреляете без промаха, господин герцог. Как же вышло, что вы промахнулись? — В самом деле, — задумчиво протянул Алва, — как это я промахнулся? Давайте выясним? В зале ахнули, кто-то вскрикнул, мэтр обмер и снова проклял про себя сумасбродство «этих герцогов», потому что Алва обошёлся без иронии: он просто напросто достал свой револьвер и направил его на Альдо Ракана. — Хотите, он будет бегать по залу, а я беру на себя труд его пристрелить? Судебный эксперимент, так это у вас называется? — Следственный, господин герцог, — вздохнул мэтр Инголс, в полной мере осознавая, насколько ему нужен отпуск. — Подсудимый, — громыхнул судья, — откуда у вас пистолет? Вы должны были сдать его охранникам на входе! — Я не заметил ни одного охранника, господин судья, — извиняющимся тоном ответил шутник-герцог, — так вы пожелаете, чтобы я провёл следственный эксперимент? — Не пожелаю! — судья был не на шутку разгневан. — Отдайте оружие и садитесь на место, хватит балагана! — Как скажете, — пожал плечами Алва, отдал револьвер бледному охраннику и отправился к Инголсу. Оставалось только и Краклу, и Инголсу произнести заключительные речи. И ждать решения судьи. Приговор был ожидаем. Инголс выслушал его покорно и возражать не стал: шестнадцать суток ареста для герцога Алвы за беспорядки в зале суда и полное оправдание в деле по обвинению в покушении на убийство господина Альдо Ракана. — Я бы с удовольствием признал вас виновным, герцог, так как знаю вашу манеру чуть что стрелять, однако вы не промахиваетесь, это правда. А показания молодого человека показались мне не слишком убедительными. Алва криво усмехнулся и удалился из зала суда под конвоем. **** Оллария, площадь перед Дворцом правосудия Напоминание о красном листочке-сердечке было неожиданным и неприятным. Откуда, в самом деле, герцогу Окделлу знать об этом? Ведь он, очевидно, лгал, заявляя, что видел их столкновение с господином Раканом, если, конечно, заслуженную выволочку безмозглого наглеца можно назвать столкновением. Если бы он видел её, то мог видеть и листочек, но если не видел… Впрочем, эти размышления гроша ломаного не стоили, как и всё, что было связано с герцогом Окделлом. Алва шёл сквозь толпу в окружении мрачных и до смешного настороженных охранников и гадал, куда его сейчас отправят. Среди зевак, незаметно подтянувшихся всё же ко Дворцу правосудия, мелькнуло лицо Пако. Мальчишка опять искал неприятностей. Хотя главное, что он и остальные были предупреждены и не будут вмешиваться. Во всяком случае, эти шестнадцать дней. А там, по расчётам Алвы, так или иначе, но из тюрьмы его выпустят. О том, что он, Рокэ Алва, добровольно явился на суд, Протектору доложили сразу же — даже удивительно, что Ли не примчался проверить, правду говорят или нет. Но, конечно, у него впереди ещё шестнадцать дней, за которые он может с Алвой сделать — его передёрнуло — всё, что пожелает. Главное, теперь — когда «тенями» заведует новый Тень, а Алва мирно отсиживает свои шестнадцать суток в тюрьме — кэналлийцев не тронут. Пока длилась судебная клоунада, во время которой адвокат едва не разрушил планы по посещению Багерлее, стемнело. На небе уже появлялись звёзды. Алва поднял голову, подставляя лицо ночному ветру, теперь шестнадцать дней он не почувствует ветер на лице. Где-то вдалеке кружил вертолёт. Долго Ли ещё будет искать Арно в столице, интересно? Или это бедняжке Елене Урготской захотелось полетать по ночной Олларии? Звук стал громче: может быть сам Ли решил явиться как можно более помпезно? Воображение разыгралось — и вот уже Верховный Протектор идёт по ковровой дорожке, наспех расстеленной придворными, к ступеням Дворца правосудия… Действительность, однако, разыгралась пуще воображения. Грохот стал оглушительным, зеваки, зажимая уши, принялись разбегаться, охрана, к чести её, не убежала, но уши они тоже позажимали. Вертолёт с разрубленным змеем, изображённым на хвосте, повис над ступенями Дворца правосудия. Через мгновение из него выпала верёвочная лестница с привязанным к ней куском кокетливого белого кружева. «Как мило», — пробормотал Алва и ухватился за лестницу, надеясь только, что это не извращённая фантазия Лионеля. Через несколько минут, уже в вертолёте, Алва, обращаясь к пилоту, чьё лицо скрывал шлем, высказался: — Ваше величество, я планировал посидеть в тюрьме. Может, расскажете, зачем вы нарушили мои планы? — Чтобы вы помогли мне, герцог, — сняв шлем, ответила Катарина Ариго. — Помог? Королеву Алва не видел с той встречи у Лионеля — и не видел бы дальше, но сейчас она была за штурвалом вертолёта, а потому сообщать ей об этом не стоило. — После смерти Фердинанда мои дети оказались в огромной опасности, — её голос привычно дрогнул, но без смертельной бледности лица и рвущих платочек пальчиков трагизм оставался неотшлифованным, а платочек рвать было нечем: Катарина держала штурвал левой рукой, а правой подносила к губам сигарету. Алва молча достал зажигалку и протянул огонёк несчастной матери, которая, затянувшись, продолжила: — Карл… — она сделала паузу и продолжила более нежным голосом: — Карл никогда не будет королём. Он даже претендовать на власть не будет, но я боюсь, что Лионелю этого мало. Я боюсь, он прикажет убить моих малюток. И девочек тоже. — Катарина, — Алва не мог не восхититься, — где вы научились управлять вертолётом? — Неделя в обществе влюблённого пилота, который иногда позволял мне посидеть за штурвалом… Рокэ, вы прекрасно знаете, как это делается. — У меня так эффектно ещё не получалось, — немного польстил Алва, — и пока пилотов я не соблазнял. — Рокэ, — вернулась к нежным просьбам Катарина, игнорируя иронию, — вы должны спасти моих детей. Вы же знаете, что говорят: что они — от Лионеля… а потому кто-то ненавидит их потому, что они дети ненавистного тирана… а сам этот тиран ненавидит их, потому что в них — кровь Олларов. — Незадача, — согласился Алва. — Хорошо, я обещаю вам помочь, а вы обещаете мне не вмешиваться. Он выглянул в окно: под вертолётом огни города уже виднелись где-то вдалеке. — Вернитесь назад. И дайте парашют, — заключил Алва. — Но… — попыталась возразить Катарина. — Если будете вмешиваться, то не помогу. И парашют. — На скамейке у меня за спиной, — отозвалась Катарина, поворачивая штурвал, чтобы снова лететь к городу. — И вы не боитесь, что я сбегу? — с иронией спросил Алва. — Вы пообещали, — вздохнула Катарина, — я знаю, что могу положиться на ваше слово. — А также на всё остальное, — пробормотал Алва и потянулся за парашютом… Бездонный колодец, без стен и дна, затягивал его, увлекал, будто Алва был листком во власти ветра, листком в языках пламени, листком, который уносит бурный поток, листком, похороненным селем. Один раз его рука коснулась стены — всё-таки они были, эти стены — и на пальцах остался влажный след. Во тьме не разглядеть, что за влага на камнях колодца, в котором так давно, кажется, не было воды. Далёкий грохот нарастал, содрогания сжимали нутро скал, будто в рыданиях — так вот, что за влага: камни плачут — рокот, рокот, ро… — …кэ! Рокэ! — кричала Катарина в панике. — Что… — Алва подтянул к себе рюкзак с парашютом. Лоб вспотел — и всё за одно мгновение. — У вас, — начала Катарина, и увидев страх в её глазах, Алва отёр лоб, — кровь. Она выступила сквозь поры кожи, как выступает пот. На тыльной стороне ладони Алва увидел мелкие красные бисерины и вытер руку о рубашку: — Рокэ, — выдохнула Катарина, — не надо прыгать, я что-нибудь другое придумаю сейчас. — Нет уж, — он застегнул ремни, стараясь унять дрожь в пальцах и подавить тошноту. Головокружение при падении и так будет, с ним бороться не имело смысла, а вот тошнота лишняя. Уже открывая дверь, Алва крикнул Катарине: — Не связывайтесь с Окделлом, ваше величество! И я не прошу, я предупреждаю! Чёрно-белый парашют раскрылся, демонстрируя звёздам изящно изогнутого дракона. После сильного рывка, от которого всё внутри скрутило, Алва стал спускаться медленно и плавно навстречу городским огням. **** Оллария, дом барона и баронессы Капуль-Гизайль — Между прочим, — сказал Коко, — она была парной вот к этой самой маске, которая висит… да-да, на стене между пилястрами. — И, — кашлянул Сэц-Пьер, отпив из бокала, — это, э-э-э, изделие дорогое? Не все гости Коко были одинаково приятны. Например, визиты виконта Валме — бесспорно, сплошное удовольствие, но тот уже давно не появлялся в городе, во всяком случае, открыто — краткое появление накануне смерти бедного Фердинанда не в счёт. Или недавний знакомый милой Марианны, герцог Эпине, — в высшей степени приятный собеседник, хотя с тех пор, как он уехал, Марианна загрустила. Или же герцог Алва: тот, как ни зайдёт, так производит скандал и фурор. Впрочем, теперь он нескоро зайдёт: просьба «присмотреть за «моро», пока не вернусь» была красноречивей не придумаешь, и где сейчас герцог Алва — один Чужой знает, а может, и он не знает. Но, во всяком случае, «моро», которым Алва дорожил, словно тот был живым, — в гараже барона и в полной безопасности. Что же до гостей, то даже герцогиня Окделл — девушка настолько искренняя, что на её лице отражалась ненависть к каждой ноте каждой оперной арии, но и это в ней оказалось очаровательно. А вот эти господа… Эти господа раздражали барона Капуль-Гизайля, хотя он славился своей терпимостью ко всем проявлениям рода человеческого, а также умением понять любые причуды и капризы человеческой природы. Однако такие причуды выходили за рамки оригинальности и становились банальным невежеством и глупостью, что терпеть было крайне трудно. Скажем, виконт Валме с удовольствием бы выслушал рассуждения барона о странном совпадении, связанном с похищением маски из музея, а потом бы высказал своё мнение. Эти же только поинтересовались, дорог ли Лик Полуночи, который был парным к украденной реликвии. Наверное, если бы барон привлёк их к обсуждению судебного процесса над герцогом Алвой, те бы интересовались только ценой запонок и материалом, из которого пошит костюм Алвы. — Полагаю, — сухо ответил Коко, — Лик Полуночи бесценен. — Но всё-таки, — настаивал Сэц-Пьер, — если оценить… в талах, сколько это будет? Фальтака, который мрачно глядел на дно своего слишком скоро опустевшего бокала, интересовало другое. — А если предположить, — принялся рассуждать он, потянувшись за бутылкой, — что мы поймаем воров, то какую награду мы получим от Протектора? Он ведь является покровителем этого музея и в интервью заявил, что отыскать маску совешенно необходимо. — Вот-вот, — поддержал его тощий и длинный Сэц-Пьер, — а этот вопрос прямо зависит от ответа барона. Итак, барон, сколько в талах нам предположительно заплатит за Лик Полудня господин Верховный Протектор? Или и этот Лик также «бесценен»? — Для господ философов так трудно понимание бесценности? — Марианна подошла неслышно и встала за спинкой кресла мужа. Барон беспокойно оглянулся на неё: в последнее время Марианна похудела и осунулась. На щеках залегли тени. Барон предполагал причину, но деликатно не спрашивал. — Каждая вещь имеет цену, баронесса, — назидательно изрёк такой же тощий, как его друг, Фальтак, а Сэц-Пьер как-то неприятно-сально воззрился на Марианну. После пятого бокала он всегда воображал себя дамским угодником. — Не всякая, мэтр, — покачал головой Коко, — или, во всяком случае, не всякую цену можно выразить в талах. — И вы хотите сказать, что эта маска… — Фальтак покосился на Лик Полуночи и скривился, — обладает какими-то качествами, кроме… кроме тех, что наглядно обозреваемы? Тут Коко пожал плечами. Он не исключал, что когда-то оба Лика использовали в целях мистических (и что прежде эти маски не считались просто произведениями искусства и предназначение у них было вполне определённое), но теперь?.. Теперь мистика из жизни ушла, и оставалось только вести бессмысленные беседы — или осмысленные, если очень повезёт. — Разве что для казни неугодных, — Сэц-Пьер покачивал бокалом и, несомненно, шутил, потому что ухмыляться он начал раньше, чем договорил свою шутку, — те умирали от страха. Фальтак похихикал, Марианна нахмурилась. — А что вам не нравится, баронесса? — с вызовом спросил Сэц-Пьер. — Неужели вы находите эту маску привлекательной? В каком же тогда смысле? — Лик справедливости не обязан внушать приятные чувства, — холодно ответила Марианна, — он и должен устрашать. — А что такое справедливость, по-вашему? — спросил Фальтак, подавшись вперёд, будто гончая, почуявшая скорую охоту. — Чья она в таком случае, если настолько сурова? — Что ты смущаешь баронессу такими сложными вопросами! — Сэц-Пьер был невыносим в своей сальности. И с каждым бокалом его глаза блестели всё омерзительней. — Ну, почему же, — не дрогнула Марианна, — я могу ответить вам. Справедливость и Полночь — удел самого мрачного из Четверых, мыслителя и отшельника. Вам должно быть это близко. Два болтуна переваривали этот ответ целых полминуты, а потом неуверенно засмеялись. — Полагаю, — блестя зубами, сказал Сэц-Пьер, — вы, баронесса, большая любительница костюмных фильмов. Там тема Четверых крайне популярна. — Не слишком большая, — покачала головой Марианна. — Между прочим, — влез вконец опьяневший Фальтак, — в недавней картине по истории Рамиро и Октавии я лично насчитал сорок восемь исторических неточностей и целых двенадцать грубых ошибок. Когда он перебирал вина, он всегда принимался громить хорошие фильмы и книги. — В самом деле? — чуть не скрипнул зубами Коко. Кино это — удивительно трогательное — могло оставить равнодушным и вынудить считать ошибки только таких чурбанов, как эти двое. — Да, — Фальтак усердно закивал и даже постучал бокалом о столешницу, — начать с того, что головной убор Октавии… Коко уже жалел, что вообще начал разговор про маску, но идея, посетившая его сегодня днём во время прослушивания арии Лакония из недавно прогремевшей оперы баронессы Дефорж, была блестящей и просто требовала, чтобы ею с кем-то поделились. Идея, несмотря на блистательность, была довольно проста. В то мгновение, когда Лаконий пел о недоступности своей любви, Коко почему-то вдруг представился маршрут, по которому двигался кортеж Протектора. И маршрут этот, хотя и был невероятно длинным и не слишком удобным, пролегал через весь центр Олларии — потому-то, по официальной версии, его и использовали вместо относительно короткого пути к аэропорту. Но этот короткий путь лежал как раз мимо музея! Грабители, очевидно, воспользовались тем, что людей вокруг почти не было. Но если предположить, что маршрут перенесли именно ради того, чтобы освободить подъезд к музею? Тогда выходит, что в похищении маски заинтересован сам Протектор! Но зачем это понадобилось Протектору? Он и так-то в любой момент мог потребовать себе эту маску… Если только, по какой-то причине, он не желает, чтобы его имя вообще как-то связывали с Ликом Полудня и прочей гальтарской мистикой… Неужели, Лионель верит в саму возможность магического воздействия на этот мир? Тогда он, пожалуй, не настолько ограничен, как до сих пор считал Коко. Когда вся эта схема сложилась в голове, Коко от радости даже в ладоши захлопал и выключил стенания Лакония, хотя они и были, безусловно, прекрасны и прочувствованны. Баронесса Дефорж несколько пренебрегла фактической достоверностью, но успешно уравновесила это интересными музыкальными решениями. Но ими Коко решил насладиться поздней. Конечно, мысль слишком фантастична… Фальтак сразу это и ляпнул. Но вот виконт Валме её оценил бы. Возможно даже, не просто оценил, но прибавил бы деталей. Этим же любопытны только цена и исторические неточности… а изящество мысли им безразлично, ещё философы называются. — …и как, скажите мне барон, в таких доспехах можно было бы сражаться? Да его в первом же бою убили! — брызгая только что отпитым вином, торжествующе завершил Фальтак свою разоблачительную речь. — А битвы! Вы, барон, знаете, как на самом деле происходил захват Кабитэлы? — Не имею ни малейшего представления, — устало ответил барон, — и, признаться, господа, не стремлюсь. — Всё это романтика, барон, романтика и совершенное незнание истории, — продолжил Фальтак, а барон кивнул, соглашаясь. Он уже с чем угодно согласился бы, — вы должны представлять себе всё это в ощущениях, физических, я имею в виду: жара, железо доспехов, жажда… — Какая аллитерация, — задумчиво сказал барон, а потом спохватился: — Вот например, мэтр, ваши слова для меня совершенно бессмысленны, однако я восхищён, ибо слышу в них музыку аллитерации. Итак, мы делаем вывод, что художественная ценность здесь превыше фактической, а последней вообще в искусстве не существует. — В вас говорит неискоренимое стремление к мозговой лени, барон, — оскорбился менее пьяный Сэц-Пьер, — вы не хотите видеть реальную жизнь, для которой ваше искусство — отрыжка несбывшихся надежд. И ценность имеют лишь те произведения, которые достоверно отражают ту или иную сторону жизни. — В наше время, мэтр, — отчаянно желая своим гостям провалиться под землю, — вы должны иметь успех и собирать полные залы восторженных слушателей. — Да, в общем-то… — начал Сэц-Пьер, но не закончил, потому что его перебил Фальтак: — По-вашему, барон, выходит, — запальчиво сказал он, — что любой вымысел хорош, если он украшен парой изящных закорючек? — Закорючек! — обрадовался словечку Сэц-Пьер. — Какое прелестное словцо, друг мой. Именно так, именно так. Коко хмуро наблюдал за происходящим, иногда поглядывая на супругу. Гости совершенно позабыли о том, что они гости и что уважение к хозяевам — удел не только тех, кто жил круг назад. — А эпизод, когда Октавия приходит на стену? — хихикнул Фальтак. — Я совершенно точно разглядел у неё на руке часы. Часы — у Октавии Алва! Коко смотрел на капли вина и слюны на губах и усах Фальтака и бессильно мечтал отправить обоих приятелей на «циллу». Но Сэц-Пьеру замечание, конечно, понравилось: — В самом деле? Вашей наблюдательности только позавидовать можно! «Вашей, — надул губы Коко, — тоже. Немногие способны так легко одним глазом смотреть на собеседника, а другим — в вырез платья хозяйки дома». — С нетерпением жду, — ухмыльнулся Фальтак, — когда какая-нибудь киностудия из солнечного Фукиана подарит нам новый предмет для беседы. Повисла пауза, во время которой Сэц-Пьер плеснул себе ещё вина, едва не перелив его через край бокала, и пересел со своего кресла на диванчик, совсем близко к Марианне. Он собрался было обратиться к ней с каким-то бессмысленным вопросом, но она не выдержала: — Может, музыка? Коко хотел возразить, помня, какую пластинку оставил в проигрывателе, но не успел: звучный баритон Лакония разнёсся по комнате. Сэц-Пьер и Фальтак скривились одновременно, узнав произведение госпожи Дефорж. Фальтак воздел палец вверх, чтобы сказать очередную гадость, но не успел. Лик Полуночи вдруг ни с того ни с его сорвался со стены и с оглушительным грохотом свалился на пол. Все разом замолчали, а проигрывать выключился. За спиной барона судорожно вздохнула Марианна. **** Оллария, больница Святой Октавии Альдо слушал приговор со всё возрастающим гневом. Шестнадцать суток! И это всё? За покушение на убийство? Что за несправедливость! Куда смотрит Протектор! Да отправить их всех вместе с судьёй и адвокатами на «циллу»! Альдо кипел и ненавидел, желал возмездия и жаждал понимания, злился на мямлю-Дика и хитрого адвокатишку ответчика, а больше всего на Алву, его высокомерие и последнюю выходку с револьвером. Как он мог это сделать? Второй раз прямо продемонстрировать намерение убить его, Альдо Ракана! На суде, на глазах судьи! И что? Ничего! Его посадили всего на шестнадцать суток! Альдо выходил из зала суда, даже не попрощавшись с Диком и главврачом, с намерением пойти прямиком к Протектору и пожаловаться, потребовать компенсации, «циллы» для преступника Алвы, но на ступеньках суда царило столпотворение, все бегали и суетились, охранники почему-то смотрели в небо, а к ступенькам уже бежали журналисты с камерами и фотоаппаратами. И Альдо внезапно сменил решение: воодушевление непонятно чем, царившее в толпе, настолько захватило его, что он бросил мысли о мести и «цилле» — и направился в уже знакомый квартал, где у одного гайифца можно было купить «креды». Денег у Альдо хватало, чтобы исполнить обещание и устроить в больнице вечеринку, да и главный врач не стал возражать, предупредив только, что отпустит только десять или двенадцать наиболее разумных пациентов. Про «креду» Штанцлер, конечно, не знал. В больнице было тихо и, как всегда, стерильно-мрачно. Дик сидел в своей палате, на стуле, вцепившись в сиденье обеими руками, и смотрел прямо перед собой — спит он, что ли, таким образом, с открытыми глазами? Люди обычно не сидят неподвижно, а этот… — Я принёс «креды», — прошептал Альдо, с тревогой следя за реакцией Дика. Тот моргнул и повернулся: — Я всё испортил? Но я не понимаю, почему они говорили, что я знаю герцога Алву. Я… то есть, я знаю теперь, как он выглядит… и знаю, что он герцог Кэналлоа, но… Он растерянно развёл руками, а потом снова вцепился в сиденье, как будто свалиться со стула боялся. Альдо передёрнуло. Конечно, многие его приятели в Агарисе и не такое выделывали, но только под «кредой». А этот… про какие-то листочки говорит, человека, у которого работал, не помнит… что тут с ним делают? И зачем, главное? Не сведения же какие-то выведывают — что он знать может, с такой-то памятью? И, ощутив внезапный приступ великодушия к больным и убогим, Альдо заявил: — Ладно тебе, это не ты виноват, это всё адвокатишка проныра. И Алва, которому сам Чужой помогает. Бросай казниться, пошли на вечеринку! Вечеринка была приурочена к ужину. И Штанцлер разрешил провести её в малой столовой, куда в половину восьмого должны были привести тех одиннадцать или двенадцать счастливчиков, которых главный врач посчитает достаточно вменяемыми для музыки, танцев и отсутствия санитаров. В список, разумеется, попал Ричард Окделл, а с остальными Альдо знаком не был, потому остальные ему были безразличны. Санитар, вечно таскавшийся с радиоприёмником, принёс конфетти, хлопушки и цветные ленты, вроде серпантина, только тряпочные. Такими Матильда украшала зал на каждый день рождения Альдо. — Развесите сами, — буркнул санитар, разглядывая Альдо с открытой неприязнью. — Я бы в этом вообще не участвовал, но Паоло попросил. Альдо привязал ленточки к карнизам, разложил хлопушки по двум длинным столам. Пакетики с конфетти он долго вертел в руках, а потом просто разбросал цветные кружочки по всей столовой. Матильда всегда называла их мусором и запрещала приносить на праздники, хотя против хлопушек, плюющихся тем же конфетти никогда не возражала. Матильда, мелькнула мысль, наверняка обозвала бы его болваном, если бы узнала о вечеринке. Но она не узнает — она отвлеклась на хлопоты о Мэллит и выяснение отношений со своим усатым приятелем, которому, конечно, не слишком понравилось, что в его квартиру притащили какую-то тощую гоганку. Ричард, вроде бы немного расшевелившись, даже помогал украшать столовую, хотя одновременно с развешиваньем ленточек он бубнил что-то в духе: «А ты уверен? Может быть, не надо «креду»?», чем сильно раздражал Альдо. — Да никто не узнает, прекрати трусить! — не выдержал наконец Альдо и тут же, пожалев о своей резкости, добавил: — Что плохого, если все немного расслабятся? Потом всё тот же недовольный санитар притащил проигрыватель и несколько пластинок с танцевальной музыкой. — Под это сейчас все танцуют, — сказал он, когда Альдо недоумённо воззрился на незнакомые названия. — Твои дружки-морискипи, наверное, — фыркнул Альдо. Санитар ничего не ответил на это и ушёл. Вообще-то он не выглядел, как морискипи, но у Альдо, который столько времени провёл в самых грязных притонах Агариса, развился нюх на таких. — Это песни на кэналлийском? — спросил Дик, с интересом разглядывая пластинки. — Да, поэтому их морискипи обожают. А вообще это чушь, — со знанием дела сообщил Альдо. В половину восьмого под дверью малой столовой образовалась целая толпа. Главный санитар, такой толстый, что не прошёл бы в эту дверь, торжественно зачитывал имена тех, кого пустили на вечеринку, и счастливчики по одному заходили. Первым шёл Барбо Понси, который, кажется, вообще не соображал, что происходит. Наверное, он был самым спокойным во всей больнице, хотя Дик как-то сказал, что он склонен к припадкам. Понси уселся на ближайший стул и замер. Тем временем малая столовая заполнялась остальными гостями, среди которых было двое или трое совсем стариков и три женщины, одна другой уродливей. Дик называл некоторых по именам и что-то у них спрашивал. Даже странно — забыл Алву, а каких-то психов помнит. — Я останусь караулить за дверью, — прогрохотал толстый санитар. — И если кто-то разбушуется, то я немедленно прекращу вечеринку! Сейчас прикатят ужин. С этими словами он захлопнул дверь и Альдо остался наедине с толпой психов и Ричардом Окделлом, который от этих психов не очень-то отличался. Альдо неуверенно огляделся: часть психов бродила по столовой, дёргая ленточки, поднимая и обнюхивая конфетти, а часть расселась по своим местам — ждали санитаров с тарелками. Ричард Окделл стоял у окна и смотрел на улицу, там совсем стемнело. **** Вараста, военная база «Лисья нора» «В связи с тем, что мой брат вызволен из Дворца, где его держал заложником…» Эмиль задумался и зачеркнул написанное: слишком лично. «В связи с изменившимися обстоятельствами не считаю больше нужным…» Эмиль вздохнул и перечеркнул «нужным» — походило на ссору между братьями. «…возможным подчиняться приказам…» Ох, как же это трудно, но ведь он столько раз проговаривал про себя эти слова: «…узурпатора Лионеля Савиньяка». Узурпатора. Сколько раз Эмиль был готов пустить себе пулю в лоб при воспоминании, как они это узурпирование сами спланировали незадолго до смерти Дорака, когда поняли, что кардинал долго не протянет, а после него страну разорвут на куски Манрики и Колиньяры, а эсператистские крысы из Агариса им помогут. Тогда он, Эмиль, Росио и Лионель собрали вокруг себя кого посмелее — и едва Сильвестр умер, взяли власть в свои руки. Как тогда говорил Лионель! Каким он был убедительным: нельзя сразу же переходить на систему Дриксен, нельзя страну делать республикой одним росчерком ручки под официальным постановлением — это будет означать только хаос, после монархии нужен мягкий переход: несколько лет единоличного правления Протектора (уже не монарха, но ещё не президента), а только потом, постепенно, законодательно вводить республиканские нормы. «Ты же помнишь, Эмиль, когда в Дриксен свергли их кесаря, несколько лет там был форменный хаос — в правительство лезли все желающие… таких злоупотреблений властью я не припомню за всю историю Золотых земель!» И они соглашались! «Этой стране нужна сильная рука, Эмиль, сильная власть — в противовес Фердинанду и легитимная — в противовес Дораку». Во всяком случае, Эмиль соглашался: да, пускай король остаётся королём до своей смерти, пускай протектор правит его именем, пускай пока у него в руках будет сосредоточена вся власть, но зато у них будет время как следует продумать все реформы… Тогда Эмилю казалось, что и Росио был согласен. Во всяком случае, он не возражал и охотно помог Лионелю за каких-то полгода закончить все войны. По лицу Росио было не понять, что на самом деле он думает. Наедине же они с Росио не разговаривали, потому что Эмиль полностью доверял брату. Но впервые за много лет Талиг ни с кем не воевал: Дриксен отступилась, Гаунау неожиданно предложила вступить в состав Талига на тех же правах, что и герцогство Ноймаринен, во всей стране осталась хорошо если сотня эсператистских крыс — кто-то был уничтожен по приказу Лионеля («это необходимо, брат, они стольких полезных стране людей заморочили и привели к гибели, вспомни хотя бы Эгмонта Окделла»), кто-то бежал в Агарис. Лионель уже начал поговаривать о Союзе Золотых Земель с целью сохранения мира на всём континенте, развития международных связей, культурного обмена… Эмилю сейчас было больно всё это вспоминать. «А чуть позже, брат, мы сможем распространить этот союз на все остальные континенты, Фердинанд даже о Рохане не думал, да что там, даже об Урготе, а мы станем, мы построим империю мира, цивилизацию без войн, с приматом культуры и науки». И он начал с Талига. Меньше чем за два года Лионель отправил на осушение болот Ренквахи и стройки в Варасте больше людей, чем до него — в ту же Ренкваху — Дорак и Алиса Дриксенская вместе взятые, хотя те славились своими репрессиями. Там, на болотах, от дурной лихорадки погибли сын и внуки Анри-Гийома Эпинэ, а Эгмонта Окделла от той же участи спасла совершенно нелепая дуэль с Алвой. Кто теперь устраивает дуэли?.. Манрики были просто расстреляны, а Приддов замучили в Багерлее. Для Эмиля до сих пор оставалось загадкой: чего добивался от Вальтера Лионель и почему он оставил в живых Валентина? Зачем он так настойчиво требовал выезда в столицу Ричарда Окделла, зачем, когда Мирабелла наотрез отказалась, отправил за ним целый отряд недавно сформированной «Пегой кобылы», который провёл в Надоре уйму времени, пока наконец кто-то из родственников или домочадцев не донёс, что Ричард Окделл скрывался в тайнике в семейном склепе. А потом — когда поведение Окделла во Дворце стало просто невыносимым, не расстрелял его, а перевёл в психиатрическую больницу, где, по слухам, в которые Эмиль не верил, с юным герцогом не так уж плохо обращались. Лионель в первый же год протектората, не дав времени очнуться, отправил в отставку Росио, а Эмиля со всеми возможными почестями — в Варасту. И здесь, среди ызаргов и собственных угрызений совести, в бессильном гневе, перемежающемся с тоской, Эмиль знал всё, ему услужливо доставляли вести шпионы Росио из столицы и с окраин: о волнениях в Эпине (чего они, милостивый Создатель, хотели добиться?), о бедственном положении Надора, где поставлен протектором безвольный рохля, зато полностью преданный Лионелю, о том, что Придда молчит, потому что её протектор лучше прочих осведомлён о способностях «Ирэны». Кэналлоа являлся занозой Лионеля, но эту занозу не вытащишь, пока соберано Кэналлоа и Марикьяры так старательно не вмешивается в дела Талига. Дриксен стала врагом, Ургот прогнулся, Гаунау и Бергмарк уже давно часть Талига, Гайифе плевать на весь мир, а здесь, на юге, кагеты молчат потому, что Эмиль их сдерживает вполне законно, а «барсы» запугивают против всяких законов, писаных и неписаных, время от времени совершая набеги на мелкие города и деревни, убивая всех без разбора и уводя в плен детей и женщин. Всякий раз, вспоминая об этом, Эмиль вздрагивал: как в их век цивилизации до сих пор не уничтожена торговля людьми, а ведь «барсы» продают пленных в Багряные Земли (которые уже давно называли Роханой), это Эмиль знал наверняка. Конечно, кэналлийцы, по тайному приказу Росио, старались выкупать и возвращать, кого могли. А Эмиль молчал, делал своё дело и не смел пикнуть, потому что — он снял очки в тонкой золотой оправе, сложил их и аккуратно спрятал в очешник: глаза устали, они всегда уставали в очках — потому что после первой же попытки что-то изменить, Лионель вызвал к себе младшего брата. В тот вечер Эмилю позвонила Арлетта, под её сдержанностью чувствовалась всё нараставшая истерика: Арно в заложниках у Лионеля. Арно могут убить. Эмиль не поверил, успокоил мать, но в тот же вечер Лионель по телефону холодно и спокойно сообщил о своих чудовищных намерениях: «Или ты выполняешь все мои приказы беспрекословно, Эмиль, и не мешаешь мне управлять Талигом, или я прикажу отправить Арно в Багерлее, а ты знаешь, что это означает». Эмиль знал. Эмиль помнил Приддов и многих других. И проклял себя за слепоту. Мысли все эти полтора года ходили по кругу: от воспоминаний о перевороте после смерти Дорака до заложника-брата, от сошедшего с ума Лионеля до тех гадостей, которые Арно теперь «знал» об Эмиле. И иногда, особенно по ночам, Эмиль боялся, что сойдёт с ума, как Лионель, а никто не заметит, никто его не остановит, как никто не остановил Лионеля, — и тогда Росио останется один и ничего уже не сможет сделать. Немного отодвинув лист бумаги, чтобы буквы стали чётче, Эмиль пробежал глазами по уже написанным строчкам. Нужно было скорей закончить, потому что ему хотелось выступить как можно скорей. «…возможным подчиняться приказам Лионеля Савиньяка, незаконно узурпировавшего власть. Командование военной базой «Лисья нора» я передаю маршалу Хорхе Дьегаррону…» Ещё через полчаса приказ был дописан, подписан и спрятан в конверт, на котором Эмиль вывел точное время подписания приказа, а также время, когда конверт следовало вскрыть. И поставил печать. Оставалось только перебрать бумаги, уничтожить всё, что могло выдать его намерения, но кое-что забрать — плоды бессонных ночей, пока ненужные, потому что кто знает, чем закончится близящийся переворот. Один за другим смятые листки летели в большую железную миску, где вот-вот должно было загореться пламя — спички лежали рядом. Над одним из листков Эмиль задумался. Несколько строк, написанных на обороте одного из приказов Лионеля: «Так мало — для счастья, так много — для боли, Как пыли в Варасте или как моря, Как юга и солнца на коже, и соли. Желанье устало меняет пароли От сердца, но разум взломает их вскоре». Этот листок, торопливо смятый, тоже полетел в миску.