Проект «Одинокий»

Оллария, больница Святой Октавии Арнольд Арамона предпочитал сбегать на работу пораньше и оставался на ночь в больнице всякий раз, как подворачивался случай (или, скажем, хорошие собутыльники). Дома разве что телевизор смотреть можно, а так делать там нечего — не с женой же беседы вести! И с утра Арнольд при всяком удобном случае пораньше уходил. Но так не всегда получалось: Луизе и то сделай, и это, и так помоги, и эдак. Кто хочешь взвоет. Да ещё когда бесконечные просьбы и попрёки высказывает не женщина, на которую приятно поглядеть и которую приятно пощупать, а такая как Луиза. Её даже коровой не назовёшь! Не бывает таких тощих коров. И таких нескладных тоже не бывает. Даже в корове есть какая-никакая, а гармония. А в Луизе нет, одно горло, из которого ругань летит. Но в последнюю неделю даже у Луизы не хватило бы ловкости и горла его остановить: Арнольд Арамона, главный санитар больницы Святой Октавии, представлял собой не просто главного санитара, но и лицо, ответственное за всё, происходящее в больнице, поскольку ни протектора, ни главного врача ещё не назначили. В этот прекрасный день, когда Данар должен был принести в Олларию «Великого герцога», что означало бы… впрочем, Арнольд Арамона не слишком хорошо понимал, что означало это событие, но в любом случае — что Протектор велик и Талиг велик, и что Фома это признаёт и преклоняется — да, в этот прекрасный день Арнольд ушёл из дому пораньше и в больницу явился пораньше. И обнаружил, что дежурного санитара нет на месте. Не было его ни за столом на проходной, ни под столом, нигде поблизости. Заниматься дальнейшими поисками самостоятельно Арнольд посчитал ниже своего достоинства. Он прошествовал к себе в кабинет и вызвал санитара Германа, у которого, казалось, никакой жизни, кроме больницы, и не было, потому он ночевал на работе ещё чаще, чем Арнольд. — Где дежурный санитар? — величественно и грозно поинтересовался Арнольд у сонного Германа, чей рабочий день, если по-честному, начинался только через два часа. — И кто дежурил ночью? — Удо Борн. — Удо? И где Удо? Не на месте!!! А где?! — Я не… — Герман осёкся, заметив, наверное, выражение лица Арнольда. — Выясню, господин старший санитар. И ушёл. Вернулся он к тому времени, когда Арнольд уже совсем потерял терпение и готовился проорать всё своё возмущение, едва только Герман или Удо (наверняка пил где-нибудь с дружками!) возникнет на пороге. Возник Герман, и выглядел он таким растерянным, что Арнольд Арамона милостиво решил повременить с праведным гневом. Вдруг Удо придушил кто-то из пациентов, как уже произошло с господином Штанцлером, о чьей смерти Арнольд без дрожи вспоминать не мог. — Итак, — снисходительно изрёк Арамона, — где санитар Удо? — Пропал, — сказал Герман. Пока он искал Удо, он успел проснуться как следует и смотрел теперь с обычным для него самомнением, которое с каждым днём всё сильней бесило Арнольда Арамону. Особенно теперь, когда он стал самым главным в больнице. Впрочем, может, санитар Герман возомнил себя заместителем начальника? Ещё чего! — Пропал?! Куда? — Прошу прощения, господин старший санитар, но этого я не знаю. — Значит выяснить! Немедленно! Герман коротко кивнул и снова исчез. Арнольд развалился в своём кресле и задумался о новых правилах для персонала, которые хотел всего неделю назад нести на утверждение главному врачу, но теперь-то главного врача пока нет… не утвердить ли эти правила самостоятельно? Пока он предавался этим мечтам, вернулся санитар Герман. — Господин Арамона, — сказал он, протянув тому сложенный вчетверо листок бумаги, — полагаю, это вам. Было обнаружено в столовой. — Дайте! — рыкнул Арамона и схватил листок (совсем подчинённые распустились! Записочки начальству оставлять!), подписанный по диагонали: «Свину». Арамона на мгновение ослеп от алой пелены, застелившей глаза. Как гнусный Герман только посмел всучить ему эту бумажку?! Что навело его на мысль, что бумажка эта вообще адресована Арнольду Арамоне?! Он хотел было заорать это прямо в лице наглецу Герману, но когда краснота перед глазами слегка рассеялась, увидел, что санитар испарился. — Ладно, — глухо прорычал Арнольд, разворачивая записку. — Ну, ладно. Главный вра… санитар должен знать, что происходит в больнице, кто кому записочки шлёт. «Я ухожу вершить историю, а вы, Мой толстый Арамона, остаётесь. Создатель даст, когда-нибудь поймёте, Что пузу плохо быть без головы. P.S. Включите радио, вы же умеете?» Подписью стояла невразумительная каляка из какой-то перчатки, что ли, и… и свиньи, а рядом росчерком — тут Арнольд задохнулся и почувствовал, как нешуточна угроза апоплексического удара — «Суза-Муза, граф Медуза». Это был ужас и ночной кошмар Арнольда: нечаянно, сам не зная того, он поспособствовал укрывательству опасного государственного преступника! Арнольд растерянно смотрел на записку, не зная, уничтожить её или сохранить и отнести патрульным в ближайший участок? В конце концов Арнольд решил не торопиться: может, этого «Мусу» убьют в ближайшее время, а не убьют и он вернётся — тут-то Арнольд и исполнит долг перед родиной. Решив так, Арнольд, для успокоения нервов собрался почитать собственные правила для персонала, некоторое время правил их в сотый раз и любовно переписывал на чистый гербовый лист, которых обнаружил целую стопку в кабинете главного врача. Потом Арнольд нашёл у себя на столе приказ о приёме Эстебана Колиньяра в больницу (не успела палата проветриться, вот же наркоман, побери его Чужой!) — и размашисто подписал его. Так прошло часа два, Арнольд уже было совсем успокоился, собирался пойти и задать перцу персоналу, а затем на обед отправиться с лёгким сердцем, выполнив главное предназначение начальства — отчихвостить подчинённых — как вдруг телефон на его столе взорвался звонком. Арнольд подпрыгнул на кресле, схватил трубку, испугавшись при мысли, что звонят о назначении нового главного врача, выпалил: «Старший санитар Арамона у телефона!» — Арнольд! — завопила трубка жениным голосом. — Включи радио! Быстро! — Что ты о… — Включи! Идиот! Говорила я тебе: Герард не с той компанией связался! **** Оллария, различные места Арно проспал всего пару часов — потому что в машине на сиденье, пусть даже машина стоит, а сиденье немного откинуто назад, спать страшно неудобно. Но когда он проснулся, он увидел, что Эмиля уже нет. Выходит, он проснулся ещё раньше… Арно протёр глаза, так как умываться тут всё равно было нечем, и вылез из машины. В катакомбах все уже, действительно, проснулись. В столовой-зале собралась целая толпа, и все что-то вовсю обсуждали, Эмиль мрачно смотрел перед собой — на стол, где лежала карта Олларии, Айрис Окделл, как показалось Арно, кричала на Эмиля (хотя, может, это она так разговаривает всегда? Трудно было понять), а тот только головой качал и временами пожимал плечами. Боясь им всем помешать — с одной стороны — и оказаться в поле зрения Айрис — с другой, Арно молча стоял возле двери и наблюдал за обсуждениями. Кроме Айрис и Эмиля, разговаривали граф Ариго, мрачный тип, чьё имя не запомнилось из-за какого-то огромного количества слогов и… тут Арно нахмурился: слева от графа Ариго сложив руки на груди, стоял Валентин Придд и тоже участвовал в разговоре, хоть и не слишком оживлённо. Этот-то что здесь делает? И вообще, вот он допущен к обсуждению, а его, Арно, даже не подумали позвать! До того стало вдруг обидно, что чуть слёзы на глаза не навернулись! Арно было уже повернулся, чтобы уйти, пока себя не опозорил хныканьем, будто ребёнок какой-то, но тут услышал голос брата: — Арно! Я тебя ждал, подойди, пожалуйста, у меня к тебе важная просьба. Не в силах, да и не желая сдерживать счастливую улыбку, Арно почти подбежал к Эмилю: — Да? — Нужно провести разведку в городе, Арно, — сказал Эмиль, опустив глаза на карту, — наши разведчики — ты помнишь их — хороши в полевых условиях, а вот в городе… — Я понял! — у Арно внутри всё кипело от радости: он сможет быть полезным! И об этом подумал брат, который наконец-то признаёт Арно взрослым, способным на помощь, а не только на помеху! — Я пойду! — Послушай инструкции, — усмехнулся Эмиль, а Айрис рядом вздохнула: — Я бы хотела с тобой, но… — Вы здесь понадобитесь, герцогиня, — сухо возразил Эмиль. Интересно, неужели брат за что-то злился на Айрис? — Не обязательно называть меня «герцогиня», маршал! — взвилась Айрис, но Эмиль внимания на неё не обратил. — Арно, ты пойдёшь к студентам, — продолжил брат, — ты знаешь, где находится Олларианский университет, иди туда и следи за тем, что происходит. Студенты скорее всего уже планируют беспорядки, нам нужно знать, на какой стадии их планы, чтобы прикрыть в случае опасности. Только надень шапку какую-нибудь. И родинку заклей пластырем из аптечки. — Шапку? — не понял и потому возмутился Арно. — Мне не пять лет, чтоб по такой погоде в шапке ходить! — Волосы прикрой, — влезла Айрис, а Эмиль нахмурился. — А! Только у меня нет шапки. Их разговор, к смущению копавшегося в аптечке Арно, уже успел привлечь внимание остальных. Смолк даже Жермон Ариго, который что-то с азартом объяснял типу с зелёной прядкой. — У меня есть коппола, — сказал вдруг последний. — Это вроде кепки… их морискипи носят. Но я не… — Да мы поняли уже, — грохнул Жермон. — У вас, герцог, просто зелёные волосы и красные кеды. Чего уж тут смущаться — со всеми случается, вот, помню, я, как когда-то Ойген… — Это никому не интересно, Герман, — как-то слишком поспешно перебил разошедшегося графа тот самый Ойген. — Коппола пойдёт, спасибо, Робер, — кивнул Эмиль, когда Арно даже рта раскрыть не успел. И, подождав, пока Арно наденет копполу, спросил ещё: — Как тебя будут звать? — Что? — Арно, — усмехнулся Эмиль, — ты не проснулся ещё? Ты же не скажешь, если спросят, что тебя зовут Арно Савиньяком? — Н-нет. — Арно почувствовал, что краснеет. Наверное, он действительно не проснулся, если так плохо соображает. И Придд ещё покосился уже несколько раз с очень странным выражением на лице. Хотя Придд, конечно, может коситься. Он-то не знает, что произошло! Ещё предателем его считает, наверное. Надо будет потом ему сказать, что Арно не предатель, что он ни за что не выдаст… Додумать Арно не успел, потому что неожиданно заговорил Валентин: — Насколько это разумно, маршал, отправлять вашего брата с таким поручением? — Герцог Придд, — спокойно сказал Эмиль, не позволив Арно проорать сразу все оскорблённые возражения, которые пришли ему в голову, — у меня нет оснований не доверять Арно. — Как скажете. — Придд пожал плечами и отвернулся. Арно не выдержал: — Я не предатель! Вы не смеете! — Я не смею быть осторожным в деле, которое представляется мне крайне важным? — снова повернулся Придд. Как бы хотелось дать ему по физиономии сейчас! Арно даже дёрнулся было, но Эмиль взял его за плечо: — Ты умеешь стрелять? — Что? А, да. Ещё в Савиньяке учился. — Хорошо. Арно не поверил своим глазам, когда Эмиль вручил ему небольшой автоматический пистолет. И две запасные обоймы к нему. — Спрячь. Не стреляй без самой острой необходимости. Иди. Иначе всё интересное пропустишь. И имя придумай. И на кого учишься, ясно? — Ага, — мгновенно успокоился Арно. — Только я не выберусь отсюда сам. — Снаружи люди Гирке. Они проводят, — Эмиль ещё раз сжал плечо Арно и отпустил, добавив совсем тихо, — удачи. Арно кивнул и быстро спрятал пистолет в карман брюк. Университет находился в центре Олларии, но достаточно далеко от Дворца, чтобы не бояться встретить кого-то знакомого. Огромное здание, только немного меньше Дворца и в его стиле, с башнями и колоннами, было довольно старым, насколько смутно вспоминалось Арно, построили его лет сто пятьдесят назад, а потом расширяли и достраивали. Поначалу в университеты принимали только дворян и, конечно, только мужчин. Шабли говорил, что недворянам довольно быстро разрешили получать высшее образование, а вот женщинам — каких-то пятьдесят лет назад, да и то очень неохотно и даже проходной балл для них до сих пор был выше. Арно как-то спрашивал Лионеля, где сам будет учиться, но Лионель толком ничего не говорил — и теперь Арно понимал, почему. Ни ему, ни Ричарду Окделлу, ни Придду не предусматривалось образования, потому что — Арно передёрнуло — они были всего лишь заложниками. К университету Арно явился, когда, наверное, уже шли лекции, потому что двор был пуст. Немного поболтавшись вокруг, Арно стал приглядываться к редким прохожим, которые все куда-то спешили, но подозрительного ничего в их спешке не было: обычный рабочий день. Арно подумал немного — и решил зайти в сам университет, чтобы поговорить со студентами, выяснить настроения и так далее. Звучало это неплохо: «выяснить настроения». Даже Эмиль лучше не придумал бы. Во Дворец приносили газеты, конечно, но Арно не читал их, а вот теперь жалел, теперь хотелось знать побольше и находиться в самой гуще событий! Тоже неплохо звучало: «в самой гуще событий», пожалуй, журналист — это как раз то, что надо. Если спросят, скажет, что он учится на журналиста и зовут его… Арсен Ченизу. Откуда этот «ченизу» выскочил, Арно не вспомнил, но и это звучало хорошо. В ближайшем ларьке Арно купил блокнот и карандаш — будет записывать, журналист должен записывать ответы! — и направился ко входу в университет. На ступеньках он заметил троих ребят, двое из которых были с подозрительно зеленоватыми волосами и в пёстрых жилетах, а третий в чёрном халате вроде тех, что врачи носят. Проходя мимо, Арно услышал обрывок разговора: — …через полчаса лекция кончится. — Они точно подойдут! — Хорошо бы, иначе придётся втроём. Потому что я не… И Арно зашёл в здание. Перед ним простирался холл, в котором можно было на фульгате проехать и развернуться, задев разве что край колонны, из зала на второй этаж вела широкая лестница. По стенам холла были развешаны портреты и фотографии, флаг Талига — на арке над лестницей и плакаты с довольно похожим изображением Лионеля и его девизом, тем, с которым он пришёл к власти: «За прогрессивный Талиг». Арно ненадолго задержался у плаката: на нём Лионель немного улыбался. Нет, он не так уж похож на Эмиля, только слепой мог бы их перепутать! Но всё же тут лучше не топтаться — даже если Эмиль и Лионель не точные повторения друг друга, они братья и как братья похожи, и Арно похож на них обоих. Кто-нибудь внимательный может и заметить, если стоять прямо на фоне портрета. Но всё-таки Арно не удержался — и, встав на цыпочки (плакат висел довольно высоко, но и рост у всех братьев-Савиньяков был немаленький), несколькими быстрыми штрихами пририсовал Лионелю усы и бороду, чтобы совсем уничтожить сходство с Эмилем. Едва он отпрыгнул от плаката, как через холл прошёл какой-то старичок, наверное, преподаватель, который одновременно весело и укоризненно покосился на Арно, на плакат, но ничего не сказал. Потом из боковых коридоров донеслось хлопанье дверей. Наверное, закончилось время занятий. Сейчас появятся студенты, мелькнула мысль. Коридоры стали наполнятся гулом, который эхом отдавался в холле: множество голосов, среди которых были и женские, бурно что-то обсуждали — и вся эта лавина, нарастая, неслась к Арно. Тот встал сбоку от лестницы — как раз вовремя, чтобы не столкнуться с одним из первых студентов, невысоким и пухлым, что-то увлечённо объясняющим другим. — Это тебе всё граф Медуза сказал? — в голосе спрашивавшего послышалось сомнение. — Лекс, ты можешь не верить сейчас, но скажи, разве не твой старший брат сейчас осушает болото в Варасте? — тихо и сердито ответил первый, невысокий. — При чём тут это! — При том, что Протектор на всё способен! И граф Медуза, — он махнул в воздухе каким-то листком, видимо, запиской или листовкой, — это понимает! А ты нет! — А вдруг он подослан, Ристо?! Чтобы всех нас на болота отправить?! — Ты как хочешь, а я ему верю, — твёрдо и спокойно ответил тот, кого назвали Ристо. — И я пойду. Люди страдают, Лекс! И это надо прекратить! Протектор отбросил страну на круг назад, Лекс, ты сам знаешь, мы с тобой говорили об этом! Да что там — ты же первый заговорил о регрессе и необходимости восстания! И вот настало время. Ты со мной? Кто со мной?! Наступила заминка, на мгновение повисла тишина, а затем со всех сторон послышалось: «Я!», «Мы с тобой, Ристо!», «Пойдём!», «Пора!». Ристо молчал и смотрел в упор на того, кого называл Лекс, он позже всех ответил: «Я пойду с тобой, Ристо. Действительно, пора». — Ну и хорошо! — облегчённо улыбнулся тот и, уже было повернувшись, чтобы вести всех к выходу, едва не натолкнулся на Арно. — Я с вами! — выпалил Арно, сжимая блокнот и карандаш, а затем прибавил, хотя его никто не спрашивал: — Меня зовут Ар… сен Ченизу, я учусь на журналиста! — Журналисты нам нужны! — сказал Ристо, радостно улыбнувшись и хлопнув Арно по плечу. Арно покачнулся, но улыбнулся в ответ так же радостно: Ристо не мог не понравиться ему: круглое лицо в обрамлении вьющихся кольцами чёрных волос, длинный нос, крупные губы, казалось, всегда готовые к улыбке — лицо жизнерадостного и энергичного человека. Студенты толпой побежали к выходу, Арно пошёл за ними, размышляя, не стоило бы лучше остаться в университете? Но Эмиль сказал, студенты могут что-то замышлять… а эти очень походили на тех, кто в самом деле замышляет. На ступеньках по-прежнему сидели те трое — ребята с зелёными волосами и парень в чёрном, но теперь к ним присоединилось ещё несколько человек, среди которых Арно заметил одного, совсем подростка, чьё лицо показалось ему смутно знакомым. При приближении толпы студентов сидевшие на ступеньках вскочили. Ристо подошёл прямиком к парню в чёрном и протянул руку: — Меня зовут Аристотель, можно Ристо, мы не знакомы, но я с вами! Я слушал все передачи, какие смог подстеречь. И… вот ваша листовка. — А меня зовут Александр, — вмешался Лекс, подавая руку, как и Ристо, — и я хотел бы знать, откуда у вас сведения о Надоре? То, что вы назвались Сузой-Музой, ещё ничего не доказывает, его никто не видел никогда. — Понимаю, — кивнул парень в чёрном, — моё имя Удо Борн, раз уж вы все мне решили представиться. Я не могу ничем подтвердить то, что я выступал под псевдонимом графа Медузы. И тем более не могу сказать, откуда у меня сведения о Надоре. Но эти сведения вам не понравятся, поверьте. И нам лучше отсюда уходить. Листовки могли попасть в разные руки. — Да, лучше поторопиться! — крикнул кто-то. — Идём скорей! — А куда? — крикнул неожиданно для себя Арно. Ристо, Удо, белобрысый парень и даже Лекс удивлённо на него воззрились. — Как куда? — фыркнул Ристо. — К телевышке! Ты же журналист, понимать должен. — Зачем нам вышка? — Захватим телецентр! — бросил Ристо. — Сможем на весь Талиг рассказать… что там граф Медуза хочет рассказать. И все, словно по сигналу, куда-то побежали. Арно постарался не отстать и на бегу вспоминал, далеко ли отсюда бежать до телевышки, прозрачно серевшей на фоне белого неба, и сумеют ли они добраться туда пешком быстрей, чем за час, потому что такая толпа в трамвай не поместится. Потом, когда университет уже был в квартале от них, все остановились. Арно отметил, что место для остановки было выбрано отличное: вокруг никого, только какие-то задворки и мусорные баки, от которых воняло тухлятиной. Арно скривился и хотел было поделиться впечатлением, как заговорил одетый в чёрное, Удо Борн: — Внутрь мы сможем зайти без особых проблем. Дальше будет сложней. У кого есть оружие? Арно огляделся: вверх взвилось почти двадцать рук. И он неуверенно поднял свою. — Хорошо. Нужно будет продержаться хотя бы полчаса, пока я выясню, что и как там работает, пока я расскажу… то, что должен рассказать. Потом можно будет… можно будет позволить арестовать себя. — Нет! — твёрдо сказала одна из девушек. — Ещё чего. Двадцати минут мало, чтобы рассказать обо всём. И я не собираюсь идти в Багерлее. — Может, тогда уйдёшь, а? — Я хочу, чтобы люди вышли на улицы. Чтобы Лионеля прогнали из Дворца. А не покрасоваться перед камерой и пойти за решётку. Насчёт твоих планов, Лекс, я не знаю. Мои — такие. — Тихо, — резко сказал Удо. — Стрелять умеете? Все закивали. Арно тоже кивнул, хотя в последний раз стрелял почти четыре года назад. — Не стрелять без необходимости. Старайтесь только ранить, а не убить. Но если защищаете свою жизнь, защищайте. Но помните, что почти все эти люди ни в чём не виноваты. — Да, конечно, — фыркнул Ристо. — Нам нужно разделиться, — сказал Удо, как будто не заметив этого. — Иначе дальше ближайших патрульных не убежим. Сколько нас тут? Повисло молчание. И Арно сказал: — Тридцать… или тридцать один, я сбился, когда считал. — Молодец! — обрадовался Ристо. — Делимся… тридцать делится на шесть, но… давайте по восемь лучше, просто в одной группе людей меньше будет. — Самая маленькая группа пойдёт вдоль набережной. Там сейчас больше всего патрульных. Кто рискнёт? — Я! — немедленно вызвался Арно. Он плохо знал город, и улицы вокруг набережной Данара были почти единственными, в которых он мог ориентироваться. — Хорошо… как твоё имя? — Ченизу. — Все делитесь в группы по восемь. Кто остался, подойдите к Ченизу. Толпились минуты четыре всего. Арно и заскучать не успел, как рядом с ним выстроились пятеро — три девушки и два парня, одним из которых — тот белобырысый. — Встретимся у вышки. Кто придёт первым, ждите остальных. Не привлекайте внимание. Просто стойте не на виду или гуляйте… там парк рядом. Не теряйте из виду вход в телецентр. Встречаемся там. Набережная Данара вся была увешана флажками — попеременно то в цветах Талига, то в цветах Урготского Принципата. Арно быстро шёл, стараясь не отставать, но и по сторонам глазеть не забывал. Интересно, «Великий герцог», или как там он называется, приплыл уже? Должен. Но он где-то ближе к Дворцу, конечно. Студенты тоже о чём-то болтали на ходу, но Арно едва разбирал их разговоры, а потому сам помалкивал. Белобрысый иногда оглядывался на Арно, как будто тоже пытался вспомнить, где они виделись. Но вряд ли где-то могли, решил для себя Арно. Показалось просто. Лет ему было не больше шестнадцати, одет он был очень просто, хотя и не бедно, но явно так, как одеваются в самых обычных семьях самые обычные люди, а с такими Арно почти и не встречался. Вышка медленно, но приближалась. Сначала она стала менее прозрачной, обозначились детали и можно уже было разглядеть неизменного дракона — мозаику, украшавшую смотровую площадку, потом и мозаики поменьше — на нижних секциях: гербы Талига и его герцогств. Они шли быстро, но Арно не чувствовал усталости: он достаточно насиделся в машине, чтобы радоваться часовой прогулке почти бегом. Медленный Данар — по правую руку, парк — по левую, столбы с объявлениями и флагами, ряд узорчатых фонарей, арки с плакатами (везде Лионель, хорошо, что человек с зелёной прядкой дал Арно свою копполу! Иначе его бы уже давно отправили во Дворец или в Данар выбросили бы. Дорога к телевышке по набережной Данара была одной из самых коротких, как оказалось, потому что группа Арно добралась к месту назначения первой. Они огляделись, и одна из девушек предложила подождать на лавочке на аллее парка рядом: все согласились, выбрали лавочку поближе к выходу, чтобы следить за площадью перед центром, за которым стояла телевышка. Второй парень сбегал за булочками и лимонадом для всех, они устроились поудобнее и стали знакомиться — надо же было скоротать время. — Жильбер, — представился темноволосый парень, — я на медицинском учусь, прихватил с собой аптечку. — Лина, — сказала та, что предложила посидеть в парке, — инженерный, как раз по телевышке нашей курсовую в прошлом году писала. И если бы мы хотели её взорвать… Все неуверенно засмеялись. — Аманда, — кивнула вторая с улыбкой, — я с иностранных языков, так что разве с иностранцами-охранниками помочь могу — кэналлийцами и багряноземельцами. — Алейна, — буркнула третья. Это она не хотела идти в Багерлее. — Арсен, — помахал всем рукой Арно, — я на журналистике. Видимо напишу что-нибудь! — Герард, — сказал белобрысый парень, — я… Я не учусь ещё в университете. Я в этом году школу заканчиваю. — Ничего себе! — воскликнул Жильбер. — А родители знают, где ты? Арно внимательно смотрел на Герарда, мучительно вспоминая, где же он слышал это имя… — Нет, — побледнел Герард, — но, думаю, скоро узнают. — Бедняги, — пробормотала Лина, — но ты молодец, конечно, что ещё в школе, а тоже о судьбе Талига думаешь. Герард опустил глаза — и тут Арно вспомнил! Герард! Герард Арамона, брат Селины, секретарши Лионеля! Герард и Селина, оба светловолосые, красивые, совсем не похожие на своих родителей дети Арнольда и Луизы Арамона! Вот так встреча… Вот так неудачная встреча… Они уже виделись на одном из вечеров, которые устраивал Лионель, и Герард мог вспомнить Арно. Как же невовремя. Потом они заговорили об университете и о том, что надо улучшить в программах, о преподавателях — кто за, кто против режима Протектора. Арно с отчаянием поглядывал на площадь — он ничего не знал об университете, а слушать, как ругают Лионеля, было тяжело, несмотря ни на что, да и Герард, который тоже не участвовал в разговоре, поглядывал на Арно с подозрением, явно пытаясь вспомнить его лицо. Поэтому Арно первый подскочил, когда на площади почти одновременно появились три оставшиеся группы студентов. — Пойдёмте? — спросил Арно. И все молча поднялись. — Все в сборе? — спросил их Ристо, когда они подошли. — Отлично! Тогда вперёд! Ристо и Лекс первыми подошли к проходному пункту: к удивлению Арно, который иначе представлял себе восстания, бунты и остальные общественные движения, Лекс, негромко и уверенно ответив на удивлённый переспрос из окошка проходной, получил свою сдачу и тридцать один билет — и повернулся к остальным. Заметив взгляд Арно на Лекса, Ристо улыбнулся: — Ни к чему шуметь на кассе, когда можно свободно пройти. Охранник ни при чём, убить нас захотят военные, вот с ними и подерёмся. **** Оллария, дворец Верховного Протектора Лионель скептически смотрел на листок, который принесла ему охрана утром из комнаты Валентина Придда. Комната оказалась пустой, Валентин сбежал — и записка, совершенно очевидно, оставлена была намеренно, вроде прощального письма. Новость о побеге Валентина Придда, ещё недавно показавшаяся бы крайне неприятной, сейчас не задела. Слишком далеки были мысли Лионеля от того, что творилось во Дворце, в городе и в стране — всё, и хорошее, и плохое пока не способно было его задеть. Но всё же стихи, оставленные Приддом, задели. Плохой рифмой, точнее ошибкой в строчке. Мог бы герцог и постараться ради такого случая, а так всю торжественность момента смазал. Листок с аккуратными строчками лежал перед Лионелем, и он рассеянно скользил по строчкам: Я не рождён для войн — и сожалею, Иначе раньше объявил бы вам войну. Я спал. Мне вы и ваша свора как будто виделись в бреду. Я не рождён для войн — и сожалею, За всё, что я проспал, готов держать ответ суду, Но только вместе с вами, бывший маршал, я на суд пойду. Я не рождён для войн — и сожалею, Иначе раньше объявил бы вам войну. Триолет, эта форма называется триолет. Когда-то такими стишками топили политических противников и разбивали сердца наивным девушкам. Теперь уже стихи почти не пишут, но Придды любят вытряхивать на свет древности, пусть не самые удачные. День Протектора начался очень рано — с торжественного прибытия в город «Великого герцога». Наверное, Придд воспользовался отсутствием Протектора во Дворце и тогда исчез. Впрочем, без разницы. Урготский корабль теперь стоял на причале, вселяя гордость в сердца талигойцев — так говорили в новостях и именно Лионель предложил эту формулировку. Такая мелочь — и уже все ходят по уши в гордости. Так просто, невыносимо, тошнотворно просто ими управлять. Конечно, был ещё и Эмиль. Он мог бы… но не стал удивлять Лионеля. Он мог бы не спасать надорцев — и тем самым не засветился бы на Кольце Эрнани, он мог бы не уходить в эти приддовские катакомбы, где его так легко выследили шпионы Лионеля, он мог бы, в конце концов, начать наступление прямо сейчас, когда Лионелю не до него. Эмиль мог бы оказаться повнезапней. В конце концов, у них личные счёты: любимый младший брат Арно столько томился в плену темноты, полного невежества и трагического заблуждения относительно политической ситуации в целом и драгоценности собственной жизни — в частности. И всё же Эмиль совершил все эти промахи, полные торжественного идиотизма, прискорбного человеколюбия и осторожности. Неужели никто не способен в этом мире на отчаянные и непредсказуемые действия? В дверь постучала Селина. Лионель отложил триолет-инвалид герцога Придда и разрешил войти. При Селине не нужно было строить из себя Протектора. Она сможет принять и такого Лионеля — погружённого в мысли о будущем. Возможно, она пришла, чтобы известить о какой-нибудь ещё катастрофе, ведь катастрофа непременно должна была произойти, если расчёты верны — и нарушение носителем божественной крови кровной клятвы в самом деле влечёт за собой катастрофу. Только это сейчас важно. — Господин Верховный Протектор, — Селина появилась на пороге в жемчужно-сером костюме. Все надели траур по бывшей королевской чете, даже она. Впрочем ей идёт траур, её нежной коже и голубым глазам под тонкими линиями бровей. — Да, Селина? — Лионель поднялся ей навстречу, не гася этот порыв, сегодня ему можно немного вольности. Только сегодня. И, любуясь едва заметным румянцем, проступившем на её бесстрастном лице, добавил: — Говорите, я вас слушаю. — Я вспомнила, как мне кажется, важную деталь. Это касается герцога Алвы. Ах, вот он, ответ мироздания на вопрос, кто ещё может удивить Лионеля. Алва. Алве нужно задать несколько вопросов, и лучше, если отвечать на них он будет, находясь под воздействием того же препарата, что так легко развязало язык и разум герцогу Окделлу. Жаль только, что мироздание не отвечает так быстро на другие вопросы. Итак, Алва. — Утром того дня, когда была убита госпожа Оллар, — продолжала Селина, румянец вновь исчез с её щёк, — я случайно встретилась в её комнате с герцогом Окделлом. От него я почувствовала запах духов герцога Алвы. Я не сразу вспомнила, когда я чувствовала этот запах прежде. Однажды герог Алва, — она сделала паузу, — чтобы попасть к вам, Протектор, на аудиенцию, позволил себе… поцеловать меня. Насильно. Тогда я чувствовала тот же запах. — Она замолчала, ожидая какой-то реакции. Может, осуждения? Но за что её осуждать? Кто не растеряется от поцелуя Алвы? Лионель опустил глаза, но только на секунду. Селина тем временем договорила: — Из этого я сделала вывод, что герцог Алва приходил к герцогу Окделлу, а значит, вероятнее всего, герцог Алва скрывается во Дворце. — Благодарю вас, Селина, — ему было приятно произносить её имя. Оно так подходило ей, — отправьте на поиски герцога Алвы несколько человек из «Пегой Кобылы». Как вы понимаете, шума от них не должно быть, скоро во Дворце ожидается торжественный приём гостей. Селина всё поняла и записала, конечно же, потом ушла, Лионель проводил её взглядом, чего обычно не позволял себе, и потому заметил, как она странно задержалась на пороге всего на одно мгновение — и на краткий миг обернулась, а потом исчезла за дверью. Около полудня по прямому телефону позвонили из Багерлее. Лионель запретил всем протекторам звонить без самой крайней необходимости, пригрозив, что в противном случае всякий, кто ослушается, на двадцать восемь дней отправится в Багерлее, а потом будет уволен с должности, какой бы высокой она ни была. Это, пожалуй, была шутка, но до сих пор ему по прямому телефону звонили крайне редко. По пальцам одной руки все звонки за два года пересчитать можно. И вот теперь. — Да? — раздражённо произнёс Лионель, сняв трубку. В полдень должен был состояться расстрел Дьегаррона и Ноймаринена-младшего. Не с ними ли связан звонок? — Господин Протектор, произошло нападение… И, мгновенно заскучав, Лионель выслушал сбивчивый рапорт о том, как кэналлийцы напали на Багерлее, как они искали герцога Алву, как они помешали расстрелу Дьегаррона и Ноймаринена. — Достаточно. Ваш рапорт выслушан, — сухо оборвал Лионель вопли на том конце провода и положил трубку. Не до того сейчас. Однако Росио остаётся единственным неизвестным в этом до тошноты скучном уравнении, способным удивить Лионеля. За одно только это его следовало оставить в живых. Эмиль теперь, конечно, начнёт действовать, ему некуда деваться. Телефон снова зазвонил ближе к двум часам дня. Лионель нахмурился, чувствуя, что от этого трезвона начинает болеть голова. Надо было отключить телефон. — Господин Верховный Протектор! — Говорите тише, — поморщился Лионель. — Господин Верховный Протектор, — поправился голос, — телевизионный центр Талига захвачен какими-то студентами. Около тридцати человек. Они вооружены. Ну, что за идиоты. — Объясните, что означает «захвачен», — нетерпеливо потребовал Лионель. Объяснение вышло коротким: в здание телецентра под видом экскурсии вошли около тридцати студентов. Оказавшись рядом со входом в телестудию, эти студенты стали грозить пистолетами, затем прорвались в студию, выгнали оттуда всех, кто к ним не пожелал присоединиться, захватили аппаратную, ранили трёх охранников. Теперь забаррикадировались в студии и, очевидно, пытаются наладить вещание. Он сделал паузу, затем пробормотал, чувствуя, наверное, головокружение от такой наглости: — Наладили. Господин Верховный Протектор, осмелюсь вам посоветовать включить телевизор. И в это же мгновение, забыв постучать, влетела Селина, бледная и испуганная. — Господин Верховный… — Я уже в курсе, Селина, — кивнул Лионель, — идёмте к телевизору. Послушаем, что говорит Суза-Муза. **** Оллария, Телецентр Внутрь они попали без проблем, однако драться пришлось куда раньше, чем ожидал Арно: просто так им никто не уступил главную студию, откуда и шло центральное вещание на весь Талиг. Пришлось грозить пистолетами, кричать, кто-то даже выстрелил в стену, кто-то сцепился с охранником, кому-то сломали нос. Арно всё порывался достать пистолет, но не успел: всего четыре минуты сумятицы, криков и выстрелов — и вот они уже в студии, из которой разбегаются испуганные операторы, телеведущие и кто там ещё сидит в студии во время эфира. — Уходите, мы вас не тронем! — кричал Удо. — Но вы можете остаться, если вас волнует судьба Талига, если вам надоело лгать зрителям. Кто-то даже остался, хотя, на взгляд Арно, крики эти звучали не очень-то убедительно, и сам бы он на месте этих людей сделал ноги как можно скорей. Из новеньких Арно заметил бледную блондинку-телеведущую, всем давно примелькавшуюся, и какого-то рыжего коротышку, который позже оказался уборщиком. Блондинка… Ивонн нервно всхлипывала, но выглядела решительно, а рыжий немедленно присоединился к баррикадированию всех входов и показал дверь чёрного хода, которую никто не заметил. — Как тебя… Ченизу! — крикнул Ристо, как только они с Удо стали разбираться, что к чему в проводках и камерах. — Иди сюда, помоги разобраться, а то от наших новеньких никакого в этом толку. Ты же журналист, что-то вам уже про всё это рассказывали? А то, знаешь, я с исторического и отношения к таким вещам не имею. — Я… не умею, — после паузы ответил Арно — все посмотрели на него озадаченно, и тут Герард вскрикнул: — Точно! Я вспомнил! — Он громко и чётко произнёс, указывая на Арно: — Никакой он не Ченизу! И не журналист! Он брат Протектора, Арно Савиньяк! Он может выдать нас! Я его узнал, потому что… — Договаривай! — заорал Арно, которому сейчас больше всего на свете захотелось выкинуть из окна студии этого молокососа: — Ты узнал меня, потому что мы виделись на обеде у Лионеля, куда всю вашу семью он сам, лично пригласил! Потому что твоя сестра служит секретаршей у Лионеля! Герард замахнулся на Арно, он чуть не плакал, но Арно так и хотел — пусть поплачет, мальчишка! Его просто душил гнев. Сначала Придд, теперь этот предателем ругается! Разобрались бы сначала, а потом уже!.. — Какая разница, где работает Селина! Я не имею к этому отношения! А ты! Ты предатель! Ты всех нас выдашь! — Докажи, придурок! Пока они орали друг на друга, несколько человек обступили их плотным кольцом, растерянные и в то же время определённо намеренные не пускать скандалистов к самому интересному. — Так, — встрял Удо, — обоих связать и посадить у стены, нам не до них. Я разобрался, Ристо, Лекс, пора начинать, пока нас тут не поубивали всех бездарно. Заберите у Савиньяка пистолет. Он нам пригодится. И нужно чтобы кто-то вёл наблюдение за окнами. — Я не предатель! Не верьте ему! Я тогда ничего не знал! — сопротивляясь связывающим и одновременно пытаясь отбросить назад упавшие на глаза светлые пряди, вопил Арно. С него давно свалилась коппола, так что все могли заметить, что он в самом деле очень похож на своего брата. — Пустите! Я хочу помочь вам! Вас же мало! И я могу… — Тогда ты не предатель, а дурак! — огрызнулся Герард, которого тоже связали и усадили рядом. Верёвки, а верней какие-то провода, держали не слишком крепко, но Арно вдруг решил проявить хитрость: посидеть немного спокойно, а потом как-нибудь доказать, что он не предатель и получить свой пистолет обратно. «Расстреляют всю обойму, — подумал он, — расстроятся, а тут я скажу, что у меня ещё запас! И они поймут…» **** Хексберг, авиабаза «Альбин» Олаф задумчиво пролистывал альбом с подборками листовок и вырезок из газет. Альбом принадлежал Ротгеру, но он всё равно ушёл, а книга по географии Талига была выучена Олафом чуть ли не наизусть. Ротгер как раз накануне выслушал от Олафа монолог о книгах — и сегодня решил заглянуть в местную библиотеку, чтобы найти что-нибудь интересное для своего страдающего без приключенческих романов дриксенского коллеги, у него-то самого на полках стояли учебники по авиации, политологии, дриксенско-талигойский словарь и собственно учебник дриксенского языка, атласы, журналы по инженерному делу, сборник высказываний Чезаре Марикьяре, в самой глубине книжного шкафа Олаф обнаружил зачитанный томик гайифских поэтов, а книгу по географии Талига где-то отыскал Руппи, и Ротгер испытывал к ней какое-то необоснованное ироничное неодобрение. Подборка листовок Верховного Протектора Талига и газетных вырезок — главным образом хвалебных статей о Лионеле Савиньяке — говорила сама за себя. Даже если бы взгляды хозяина альбома не были известны просматривающему альбом, он бы сразу ощутил всю глубину преданности и веры, которую излучали листовки и вырезки, любовно подписанные датами, откомментированные карандашными заметками на полях, сделанными чётким крупным почерком. Все комментарии были такими искренними и пылкими, что Олаф только головой качал и всё больше погружался в задумчивость. На одной из первых листовок с призывом менять политический строй Талига, потому что он устарел и тянет страну назад, было подписано после даты: «Удивительно и очевидно, но эта очевидность не мешала мне быть слепым и не замечать того, что так хорошо и прямо обозначено Л.С.!» На полях критической статьи с немалой долей скепсиса в ней: «Как они могут, ведь Л.С. первый пошёл по этому пути! У него не всё получается, но ведь Талиг — большая страна, нельзя сразу ломать тысячелетние устои, они сломают тебя самого! Л.С. прав, а тот, кто написал этот возмутительный материал, не пробовал управлять бардаком, творящимся здесь, где каждое герцогство тянет одеяло на себя, Эпинэ всё время порывается отделиться, Надор — депрессивный регион, вся Ренкваха — огромное болото, лучшее выражение нашей сущности, Придда замкнута на себе и феодальна до мозга костей, то же с Ноймариненом, а Кэналлоа не желает давать никакой экономической и политической поддержки! Нас задавят Дриксен и Гайифа, раздерут по кусочкам, нас дожрут Ургот и Кагета, если мы не возьмёмся за ум. И Л.С. готов стать тем, кто потащит на себе весь этот тяжеленный ригидный груз, так надо помочь, а не топить инициативу!» Листовка Лионеля Савиньяка против церкви «О крысах и благоглупостях» была обведена красным карандашом и отмечена несколькими восклицательными знаками. Олаф невольно улыбнулся проблеску критики возле статьи Протектора о необходимости налаживать более крепкие культурные связи с Багряными Землями и остальными континентами: «Не рано ли нам? Кажется, это слишком далёкие планы, сначала надо у себя навести порядок». Альбом закончился, несколько страниц остались чистыми. Олаф аккуратно закрыл его и положил на письменный стол. И, похоже, вовремя: раздался стук в дверь, и в комнату вошёл Ротгер. Он сжимал в руках смятую фотографию и выглядел очень растерянным. Может, потому что его волосы были растрёпаны сильней обычного — второй день погода стояла очень ветреная. — Ротгер, я уже думал… — начал было Олаф, но тот как будто и не услышал, продолжая вертеть фотографию. — Я забыл зайти в библиотеку, Олаф, простите меня, — голос Ротгера, обычно полный бодрости, звучал как-то глухо и расстроенно, — я проходил мимо почётного стенда… А впрочем, не важно, просто извините мне мою забывчивость. — Что же, — неуверенно отозвался Олаф, — мне продолжить чтение «Географии Талига»? Ротгер даже скривиться или иронически ухмыльнуться забыл, а ведь до сих пор любое упоминание злосчастной книжки вызвало именно такую реакцию. Да что же произошло? — Боюсь, я не смогу больше тянуть время, Олаф, — не глядя на него, сказал Ротгер. Так вот в чём дело. Конечно, рано или поздно эта минута должна была настать, но по тому, как защемило сердце, Олаф понял, что наступила она слишком рано. — Дело в этом? — осторожно уточнил он, потому что Ротгер наконец выронил фотографию — и стало видно, что это всего-навсего какой-то официальный снимок самого Ротгера. И где-то Олаф этот снимок уже видел. — То есть, я надеюсь, дело не в том, друг мой, что вы неудачно вышли на фотографии? Потому что, — он потянулся и поднял фотографию, — на мой взгляд, весьма неплохо. — Это старая фотография, — глядя в сторону, сказал Ротгер, он по-прежнему был напряжён и не слышал ни шутки Олафа, — года два назад фотографировали. С тех пор на доске почёта и висела. До сегодняшнего дня. — Ветром сорвало? — предположил Олаф, внимательно следя за реакцией. Ротгер молчал, наверное, минуту, затем покачал головой: — Судя по тому, что на её месте кто-то написал «предатель», это не случайный порыв ветра. — Из-за нас, Ротгер? — тихо спросил Олаф. Он молчал и смотрел теперь перед собой. — Ротгер, я прошу вас, говорите, — не выдержал молчания Олаф, — я ещё до внезапного… прихода герцога Алвы подозревал, что вы действуете… вопреки приказу, а после… — После того, как герцог Алва так очевидно решил вас заинтересовать этим вопросом, вы всё поняли окончательно, — хмуро закончил Ротгер. — За это я до сих пор невыразимо благодарен герцогу Алве. Встречу — непременно выражу благодарность. Несколько раз. По лицу. — Не надо так, Ротгер, — мягко заметил Олаф. — Он не хотел вас обидеть или задеть как-то. К тому же мне помогло это понять то, что до этого не увязывалось. — Хотел он меня задеть! — выкрикнул Ротгер, повернувшись, наконец, к Олафу. — И не защищайте его! Он… — Маршал Талига, хоть и бывший, и ваш вполне действующий король, насколько я понимаю. По крайней мере, той половины вас, что с юга. — Да, — вспышка гнева унялась также внезапно, как и разразилась. — Хотя не важно. Это всё не важно, и фотография в том числе, Олаф. Я больше не смогу тянуть время. Сегодня пришёл приказ… Олаф встал и подошёл к Ротгеру, ласково и осторожно взял его за руку, Ротгер вздрогнул. — Договаривайте, я давно готов к тому, чтобы отправиться в столицу и предстать перед судом Верховного Протектора, хотя, признаться, не понимаю, почему это так необходимо, но не мне обсуждать законы чужого государства. Только Руперта жаль. — Вот в Руперте вашем и дело! — вновь взорвался Ротгер. — Если бы не он!.. Не его родство с президентом!.. И, знаете, я бы давно уже отослал его, но я вижу, как он вам дорог, и потому до сих у меня получалось убедить Протектора. Но сейчас… Он вдруг осёкся, высвободил руку и сел на стул возле письменного стола. И потёр лоб, невидяще глядя перед собой. — Сейчас в Олларии что-то просиходит, Олаф. Протектору очень нужен зачем-то Руперт. И… я должен доставить его. Сегодня же. Чем скорей, тем лучше. И вас тоже, конечно. Но о вас в приказе полслова. Так что, может… Он поднял голову и встретился взглядом с Олафом. Никогда, наверное, Ротгер Вальдес не чувствовал себя таким… растерянным? Испуганным? Беспомощным? Олаф не мог понять наверняка, но после того, как позволил себе жест нежности, удержаться уже не смог: он скользнул ладонью по тёмным кудрявым прядям на макушке Ротгера. — Может, Ротгер, всё может быть, — успокаивающе сказал он и, видя, как меняется взгляд притихшего Ротгера с растерянно-испуганного на взволнованный, но по-другому и другим, улыбнулся, — прежде всего, прежде, чем мы с вами станем обговаривать дела, которые вас печалят, позвольте мне… — Сейчас? — болезненная морщинка залегла между бровей Ротгера. — Именно сейчас, Олаф, как же это тяжело. — Я боюсь не успеть сказать, — стало грустно, невыносимо грустно из-за всего несбывшегося, которое могло бы, но не позволило себе, не успело явиться между ними, из-за самого Ротгера, истинного патриота Талига, усомнившегося в правоте любимой страны, из-за того, что Ротгеру ещё предстоит испытать и пережить, Олаф хотел бы уберечь такого молодого, такого пылкого, такого искреннего, но не мог придумать, как уберечь, — что люблю вас, что вы мне дороги и что вашей вины во всём происходящем нет. — Есть. Я поддерживаю… поддерживал политику Протектора, не подозревая, что когда-нибудь… — Когда-нибудь вы столкнётесь с несправедливостью? — кивнул Олаф, снова проводя ладонью по спутанным жёстким кудряшкам. — Вы не подозревали — и столкнулись. Вы сделали выводы. И теперь всё будет иначе. Мне жаль. Но я полечу с вами. И Руперт… жаль, что ему тоже придётся. — А мне нет! Ничего мне не придётся! — воскликнул Ротгер, хлопнув по столу раскрытой ладонью. — И я не собираюсь это терпеть! Я вас вызволю! И вашего Руперта тоже, конечно, если вы так настаиваете. — Ротгер, — Олаф опустился на одно колено возле стула и теперь смотрел в глаза Ротгеру, так сидеть было неудобно, всё-таки ему уже не двадцать и даже не сорок лет, — если не выйдет, вы должны понять и не губить себя. — Я не собираюсь молчать! — А Ротгеру, кажется, по-прежнему было шестнадцать. — Я буду добиваться справедливости! Меня послушают! Они должны… Олаф со вздохом поднялся: — Давайте я приведу вам пример того, как относятся к жалобам и протестам на вашем телевиденье, Ротгер. Проанализируем вместе, может быть, вы тогда поймёте, что ваш мальчишеский порыв неуместен. — Это не… — Сейчас как раз время новостей, — неумолимо перебил Олаф и включил телевизор. Сначала шли помехи, что-то шипело и трещало, а потом — когда Ротгер пару раз хлопнул по крышке — изображение стало чётким, и появился нормальный звук. Они оба застыли перед экраном, напряжённо вглядываясь в лица каких-то молодых людей, один из которых, в чёрном халате медбрата, перекрикивая шум, рассказывал о Надоре, как можно было догадаться. Во всяком случае, именно в Надоре недавно были землетрясения, настолько разрушительные, что Олаф сначала не поверил, что такое могло произойти в регионе, который не отличался сейсмической активностью. — …эта ложь и то, что мы все в неё так легко поверили, выдаёт в нас оглохших и ослепших баранов, которых ведут на убой, а они даже не сопротивляются, потому что до этого им дали пощипать травку на лужайке! Люди гибнут от лжи Савиньяка и нашего безразличия! Если нам не жалко наших же сограждан, давайте задумаемся, надолго ли мы сами в безопасности? До первого землетрясения, наводнения, пожара, до первого несчастья, до первого нашего слова поперёк существующей власти! Когда власть превращается в тиранию, которая душит медленно, подушкой во сне, надо проснуться и оттолкнуть подушку, оттолкнуть бесчеловечную тварь, вовсю использующую «Циллу» и психушки для подавления любого порыва освободиться, любого проблеска сознания! На заднем плане слышались выстрелы, взволнованные и испуганные молодые голоса, голоса девчонок и мальчишек, студентов, а паренёк в халате вдруг отошёл от камеры, и стало видно, что за его спиной нагромождены стулья и столы возле двери студии: — Нас скоро захватят, мы долго не продержимся без вашей помощи, граждане Талига, мы узнали правду и поделились с вами, теперь и вы знаете правду, вы знаете, как действовать, так не медлите! На экране появился совсем молоденький парнишка, очень бледный, с широко распахнутыми от страха глазами: — Там, кажется, вертолёт! Да! Там вертолёт! — закричал он. Они молча и потрясённо смотрели на мелькающие на экране кадры: светловолосая девушка что-то быстро говорит, потом камера резко разворачивается — и видно, как в окно вытается залезть кто-то, одетый в форму, а двое подростков пытаются столкнуть его — и третий стреляет. Потом кто-то крикнул: — Там люди в лиловом! Они вооружены… им, что ли, мало этих, с вертолётов? — Нет, Арно, они отгоняют военных, и патрульных… они отгоняют! Они за нас!.. Стреляй! Стреляй! Там, в окне снова!.. По экрану вновь пошли помехи, но на сей раз хлопок не спас, пришлось выключить. После мгновения тишины Олаф сказал: — Там дети, как же… Нам непременно нужно лететь в Олларию. Вы согласны? — Да, Олаф, — отозвался Ротгер и голос его звучал твёрдо, в нём больше не было ни растерянности, ни беспомощности, ни боли. Он всё решил, и ему стало легче, потому что пришла ясность, больше выбирать между верностью Талигу и личными переживаниями не приходилось: Талиг для Ротгера означал людей Талига, а не власть, — мы летим. — Я скажу Руперту, чтобы… — Нет. Руперт остаётся здесь. Мы летим не для того, чтобы передать его Протектору. Мы летим помочь. На максимальной скорости и если погода не подведёт, доберёмся меньше чем за час. Надеюсь, они продержатся. **** Надор — Надорская трасса — Оллария Дорога была пустынна, но какой ей ещё быть, когда всю её изрезали трещины, и во многих местах поперёк лежали сваленные деревья? Зато обочина уже подсохла после недавних дождей, и можно было даже сесть на камни, не боясь измазаться ещё сильней. Хотя — Дик оглядел себя и поморщился — куда сильней-то? Выглядел он как последний бродяга: один ботинок где-то потерял, второй снял, чтобы идти было удобней, брюки внизу были заляпаны грязью, ветки успели разорвать на плече рубашку, те же ветки исцарапали руки и лицо, пальцы на ногах Дик не чувствовал — и это, наверное, было не слишком хорошо, но он толком не успевал об этом задуматься. Дик и отдохнуть-то присел не потому, что чувствовал усталость, а просто чтобы осмотреться, вынырнув из воспоминаний ненадолго. Невдалеке виднелась речка. Это мог быть Надь. А мог быть Лукк, и скорее всего Лукк. А это означало, что дорога — это Надорская трасса, и прошёл Дик уже много, хотя не понимал, как мог он за такой короткий срок. Но дорога — пусть даже развороченная и несмотря на грязь, на ветки, на холод — как будто под ноги ложилась, камни словно перекатывались и несли на себе, убыстряя путь. За спиной послышалось поскуливание и в локоть что-то ткнулось. Щенок? Здесь? Щенок, чёрный с белым хвостом, лапа перевязана грязной тряпкой, лез под руку и отчаянно облизывал рубашку Дика. — Ты кто? — спросил Дик, удивившись собственному голосу. За это время он отвык от его звучания. Щенок ответил повизгиванием, мог бы — заговорил. Ему, видимо, тоже надоело молчать. — И откуда? Под грязной шёрсткой легко прощупывались рёбра и позвоночник. Щенок, конечно, голодал. Но и Дик в последний раз ел так давно. — Хорошо, — задумчиво кивнул Дик щенку, когда тот полностью залез на колени и там притих, — понесу тебя на руках. А как до жилья какого-нибудь дойдём — покормлю. Потерпи. Пока идёшь, надо не смотреть вокруг, а вспоминать, перебирая вспыхивающие в памяти события — так ярко вспыхивающие, что кажется, будто они случились какие-то дни назад. Вот, скажем, Дворец. При мысли о жизни во Дворце — не те дни, после смерти эра Августа, — сердце сжималось, но не от страха, а от гнева и… гордости? Да, от гордости. За время, проведённое в больнице Святой Октавии, Дик почти забыл, что способен на гордость. Первые дни во Дворце он бунтовал — отказывался есть, бил стёкла в зарешёченных окнах, портил мебель. Никакой радости, даже злорадства особого, от этого не было, но так он хоть чем-то мог себя занять, хоть как-то мог выплеснуть бессильную злость, бессильное отчаяние, охватившие его. Ему пытались грозить жизнями матери, сестёр, дяди Эйвона, но он как будто не слышал этих угроз, как будто чувствовал, что грозившие блефуют. И продолжал бунтовать, не в силах поверить, что кто-то из домашних выдал его, а ведь уже тогда ясно было, что кто-то выдал — не мать, не может быть! Но кто? Айри? Эдит? Дейдри? Совсем немногие знали, где прячется Дик. Совсем-совсем немногие, только самые близкие, только те, кому верили. Было бы куда легче, если бы среди них оказался хоть кто-то чужой… Думая об этом, Дик кулаком бил сквозь прутья оконной решётки, прямо по стеклу, пока то не треснуло, оставляя порезы на руке. Потом появился Август Штанцлер. Он долго говорил с Диком тогда. Размеренно, будто убаюкивая, будто внушая самим темпом речи, голосом, интонациями, что надо сидеть тихо и ждать. «Посмотрите на герцога Валентина Придда, — сказал тогда он, — вы знаете, что недавно арестовали его семью? И теперь отца судят, наверняка приговорят к смертной казни. Но Валентин, бедный мальчик, не ломает стулья, не режет обивку кресел, не бьёт посуду…» Дик не знал о Приддах. И его возмутило до глубины души то, что произошло с ними. Да какое же Савиньяк имел право так обращаться с людьми? Эгмонт Окделл открыто выступил против Дорака — и был наказан, но Придды — они-то всегда верны любой власти, хотя бы внешне. Игра, это всё политическая игра и интриги, с целью подчинить герцогства, сломить их дух, уничтожив сердце. Ричард тогда понял, что он не Валентин, он не сможет… выжидать, Валентин наверняка просто выжидал, а может, был напуган, его запугали смертями остальных родственников, как пытались запугать Дика. Но если он подчинится, даже формально, даже бунтуя в душе, если Валентин склонится перед Савиньяком, то всё равно ни мать, ни сёстры, никто другой не будет в безопасности. Савиньяк продолжит запугивать, убивать, доберётся до всех. А ведь, если подумать, Кэналлоа и Ноймаринен верны власти, Эпинэ сломлена… если Надор и Придда склонятся, что останется? Потому Дик и не мог никак успокоиться даже после того, как ему позволили заниматься вместе с Арно и Валентином, сообщив заодно, что эта привилегия будет отнята, едва только он станет демонстрировать непокорность. Едва только… Савиньяк жал на все известные ему рычаги, давал конфетку — отнимал конфетку, играл, как с детьми, за детей принимая. И Ричард оказал неповиновение. В ночь перед расстрелом Вальтера Придда — человека с фиолетовыми стёклами в очках, человека, подговорившего Эгмонта Окделла на восстание, бросившего его в этом восстании, но всё-таки человека, всё-таки герцога Придды — в ту ночь Дик пробрался в спальню Савиньяка, когда тот уже должен был спать, и попытался задушить его. Ничего не вышло, Савиньяк оказался сильнее, на шум прибежала охрана, скрутила Дика. На неделю его заперли в комнате, пуская к нему только Августа Штанцлера. Тот говорил и говорил, иногда больше двух часов подряд. Дик отмалчивался, понимая, что это новый способ Савиньяка уже не запугать, а убаюкать. Но Вальтера Придда расстреляли. Потом, когда Дика выпустили, на испытательный срок, как сказал Штанцлер, ещё некоторое время Дик не пытался убить Лионеля. Ждал, пока потеряют бдительность, отвлекутся, пока секретарша Савиньяка перестанет следить. И тогда он повторил попытку. На этот раз Дика заперли не в комнате Дворца. Его отвезли в психушку. «Буйно помешанный» — так записали на заведённой под именем Ричарда Окделла карточке. — Хотя, — сказал Дик щенку, — во Дворце было неплохо. То есть, было бы. Ты понимаешь. Там было вроде последнего класса школы, только на троих. И учили хорошо. И уроки рисования давали. Лучше, чем в школе. Там-то вообще толком не учили рисовать. И у меня получалось даже… то есть, мне казалось, что получается. Во всяком случае, — он улыбнулся, — немного лучше, чем писать стихи. Впереди послышался звук, который Дик не мог ожидать здесь, точнее мог, всё же это трасса, но не ожидал. Машина, грузовик, заляпанный грязью, с помятыми дверцами, выскочила словно из-под земли. Дик прищурился и разглядел водителя — копна чёрных волос, сросшиеся на переносице брови, усы; выглядело всё это, в общем, довольно жутко, тем более на совершенно пустынной дороге, но Дик не испугался — сейчас машина проедет мимо и можно будет продолжать путь. Щенок напрягся и тявкнул, но не испуганно, как показалось Дику, а словно бы приветствуя кого-то хорошо знакомого. Грузовичок остановился точно напротив Дика. Дверца со стуком открылась, и усатый водитель крикнул: — Подвезти? — Мне в другую сторону, — быстро ответил Дик, едва не уронив щенка, который неожиданно замахал хвостом так сильно, что чуть не выскочил из рук. — Я в Олларию. — Оллария тоже в другую сторону. — Ну так я развернусь, долго ли! — хмыкнул водитель. — Поехали, или ты без ног остаться хочешь? Дик уставился на свои ноги. — А что с ними? — Отморозишь, если уже не отморозил. Щенок не боялся. Он вилял хвостом и прямо рвался из рук в эту машину. А животные, наверное, чувствуют злых людей. Впрочем, — вспомнив чужую кровь на руках — не ему теперь беспокоиться о злых людях. Подумав об этом, Дик кивнул. Сначала он выпустил на сиденье щенка, а потом забрался сам. Получилось неловко, он ударился головой о потолок машины, потом долго не мог нормально сесть. Грузовик тем временем уже тронулся. Смотреть на дорогу из окна — совсем не то же, что смотреть, когда идёшь по этой дороге. Пейзаж как будто неуловимо переменился. Заметней стали и поваленные деревья, и развороченная дорога, и какая-то серая муть, как будто затянувшая всё вокруг. Какой-то туман, которого не было, пока он шёл. Серые клочья вились между деревьев, затягивали дорогу впереди, плыли прямо мимо окон машины. — А что за туман? — спросил Дик, когда убедился, что муть эта ему не мерещится. — Какой туман? — беззаботно переспросил водитель. — Очень хорошая дорога. Тут, кстати, радио ловит. Включить? «Странный какой-то», — мелькнула мысль. Туман — не просто лёгкая дымка — серостью затягивал всё вокруг, стирая даже силуэты деревьев, а он знай себе рулит. И радио включить предлагает. Хотя радио можно. Кто знает, что произошло с тех пор, как… Дика передёрнуло. Лучше вспоминать о другом, о том, что было раньше. Что-то щёлкнуло, и включилось радио. — Там люди в лиловом! Они вооружены… им, что ли, мало этих, с вертолётов? — Нет, Арно, они отгоняют военных, и патрульных… они отгоняют! Они за нас!.. Стреляй! Стреляй! Там, в окне снова!.. Мы продолжаем удерживать телецентр. Как вы могли догадаться, нам на помощь пришли военные, видимо, люди герцога Валентина Придда. Мне, признаться, больше нечего вам рассказывать, но мы не сдадимся и не уйдём. Пока радио и телевидение в наших руках, мы можем говорить правду на весь Талиг… да что там — на все Золотые земли, а это дорогого стоит, согласитесь. Что вам сказать, чтобы вы меня услышали? Что у нас ненормальный правитель? Он ненормальный, вы сами поймёте это, если подумаете хоть немного. Поставьте себя на его место — вы бы поступили так, как поступает он, если бы вам дали власть? Вы бы бросили целую провинцию без помощи, которую легко можете оказать без особой потери для бюджета? Вы бы стали запугивать остальной мир «Ирэной», вместо того, чтобы наладить диалог с другими странами? А эксперименты над людьми, о которых вы, конечно, не слышали, потому что кто же вам об этом скажет, кроме меня! Вы бы стали отправлять сушить болота людей, виновных только в том, что они не согласны… С чем именно, кстати, они не были согласны? С каким именно пунктом программы Лионеля… какой, кстати, программы? Вообще кто-нибудь может вспомнить, чего он хотел, смещая короля? Почему за ним пошли? Прогресс, Талиг — в центре мира, свободный от религии и монархии — кажется, как-то так? А что мы получили? Массовый гипноз Лионеля Савиньяка, туман в головах всех талигойцев и мигрень — у остальных стран. Вы и так всё знаете. И пока я здесь, пока мы здесь, я хочу сказать: не бойтесь! Нас — всего кучка студентов, но мы не испугались и говорим теперь перед всеми. Если вы не будете бояться, если вы выйдете на улицы, то и вас услышат! То, возможно… — Удо, не глупите, никто не говорит «возможно»! — раздался женский голос. — То вас услышат! И что-то изменится! Станет меньше вранья! Больше не будут… — Ивонн, не лезьте. Больше не будут убивать тех, кто… Раздалось шипение, водитель выругался и выключил приёмник. — Этот голос, — пробормотал Дик. — И его назвали Удо… я знаю его! Он… он работал санитаром в больнице… Щенок свернулся на коленях и уже спал. Машину почему-то не трясло — и вспоминалось легко. Первые дни в больнице его никто не трогал. Иногда заходил эр Август. Да, теперь его следовало называть так, он настойчиво предложил это Дику, и проще оказалось согласиться, в конце концов, какая разница, как называть Августа Штанцлера? Только немного раздражало, что он сам говорит с Диком слишком лично, почти по-отечески, хотя даже не родственник и не старший друг. Раздражало ещё то, что он поминутно повторял, что заключение в психушке — это из соображений безопасности, что здесь Дика никто не тронет… а ещё он постоянно заговаривал об отце, вспоминал его, будто близко знал. Дик сначала молча слушал, а потом вслух удивился, что отец никогда эра Августа не упоминал. Он хорошо помнил, как изменилось в тот момент лицо Августа Штанцлера. Он в тот день ушёл раньше обычного, чем очень обрадовал Дика, а появился на следующий день со странным сообщением: — Мы долго не сможем обманывать Протектора, Дикон. Если ты «лечишься» здесь, то необходимо создать видимость этого лечения, понимаешь? Чтобы не вызывать подозрений. И в тот же день Дик понял, что это за «видимость». С тех пор каждый день был отмечен провалом, который не восстанавливался даже сейчас, когда почти все воспоминания вернулись — это момент между уколом и появлением Одинокого, чёрная пропасть в памяти на месте воспоминаний. Маленькая чёрная точка на месте всего нескольких секунд, полностью трансформирующих личность. Из личности — в безличное, из незнания — в понимание и способность видеть всё сразу, связывать всё сразу. Каждый новый факт, который узнавал Дик Окделл, Одинокий помещал в огромную, фантастически сложную картину мира, мироздания, судьбы. Из самого мелкого знания он мог сотворить бусину Ожерелья. И каждый раз вслед за этим взлётом наступало бессилие ещё большее. После ухода Одинокого оставался Дик — без сил, без понимания, без воспоминаний, без поддержки. Одиночество — вот, что связывало Дика и хранителя Ожерелья, одиночество одного проникало медленным ядом в сознание другого. Никого постепенно не оставалось вокруг Дика — гасли картины прошлого, как испорченная плёнка в диафильме — рвались, прерывались и оставался только свет на белой простыне. Дик уменьшался, а Одинокий рос — вот и всё, что оставалось от Штанцлеровой «видимости лечения». На месте пустот, оставленных исчезнувшим прошлым, «простыня» до боли ярко светилась, и надо было чем-то закрыть дырки, что-то нарисовать на ней или повесить поверх. Поверх дырки на месте отца — на месте всего, что воплощал отец, — уже был Август Штанцлер. Эр Август, называющий Ричарда «Диконом», сочувственно похлопывающий по руке эр Август, без которого и шаг страшно сделать, мерило правильности поступков, защитник от внешних угроз, поддержка в борьбе со всем вместе взятым. Но оставалось ещё много свободных мест. Нужно было чем-то замаскировать отсутствие тепла и любви. Дик-ребёнок получил своего «родителя», а вот Дик-взрослый страдал в абсолютной пустоте. Именно тогда в палате повесили портрет Катарины Ариго. И всё, чего не хватало — свежий воздух, небо над головой, лица родных, дом, друзья — всё это стало её лицом, ею самой. И теперь Дик, если он ещё был Диком, а не пустой оболочкой, из которой вышел Одинокий, не мог обойтись без этого лица. А потом появился Рокэ. — Эй, — водитель толкнул Дика в плечо. — Не спи. Мы приехали. — Как? Куда? — переполошился Дик. — Уже? Он помнил долгую поездку в ночь, когда за рулём был Карваль. Многие часы дороги, страх, отчаяние. А тут — хорошо, если час прошёл! Или просто всё так со временем смешалось? Дорога по Надору тоже вышла какой-то короткой… пешком так не ходят. — Куда-куда, в Олларию. Мы уже даже пост на въезде проскочили. — Но там же, — Дик нахмурился, вспоминая, — там же куча солдат. — Не заметил, — пожал плечами водитель. — но дальше я не еду. Ты город-то знаешь? — Не очень. — Вот ещё один! — он хохотнул и хлопнул по рулю. — Иди вот по этой улице, там потом мост будет. Ты его перейди и по другому берегу шагай… там найдёшь. — Что найду? — Да что-нибудь точно найдёшь. Всё-таки ненормальный он какой-то. Хотя щенку понравился. Может… — Вам щенка оставить? — На кой мне щенок сдался? Он твой. А если не твой, так хозяйка отыщется. Иди давай, мне некогда. Через несколько минут Дик уже брёл по странно пустой улице, прижимая щенка к груди. Ни людей, ни машин. А ведь когда Алва повёз его в Тарнику — сердце сжалось, а пальцы как будто онемели — улицы были оживленными: куча машин, толпы народа. Может, и не настоящие толпы, но Дику, который столько времени просидел в больнице, хватило. А теперь никого. Или почти никого — если приглядеться, то время от времени мимо пробегали какие-то люди, при этом они озирались, будто совершили что-то противозаконное — и спешили скрыться в ближайших подворотнях или подъездах. На Дика эти странные личности оглядывались с выражением ужаса на лице, да он бы и сам на себя так оглянулся, если вспомнить, сколько часов он провёл, продираясь сквозь ветки. А ведь если судить по чистеньким новым зданиям район был, если не новый, то хороший и ухоженный. В таких местах людям нечего бояться, с этим бы даже матушка согласилась. На мосту Дик вдруг почувствовал усталость, которой прежде не было. Щенок вертелся в руках, пытался вырваться, но Дик его не пускал, боясь потерять. Это отнимало неожиданно много сил, и вот уже каждый новый шаг начал даваться с трудом. Но Дик всё равно шёл и шёл, оставив далеко позади мост, потом и совершенно пустынную набережную, увешанную какими-то флажками, потом и прилегающие к набережной кварталы. Он не знал, куда идёт, но водитель сказал… сказал, что что-то найдётся — то ли нужный дом, то ли хозяйка щенку. От усталости в голове всё смешалось, и Дик решил, что идёт к этой самой хозяйке. Чтобы как-то поддержать себя, он приговаривал щенку: — Тише ты, скоро будем дома уже. Щенок скулил и рвался из рук, Ричард, шепча ему что-то успокоительно-несвязное, брёл, давно потеряв направление и даже не поднимая головы, так что в какой-то момент в буквально смысле столкнулся лбом с железными воротами — и упал рядом с ними на траву.