Цветы и грех отрицания

POV первого из Столпов Пламени рода Ренгоку Случилось это в конце прошлой весны, а я всё до сих пор не могу найти объяснения той болезни. Она сразила Ёриичи Цугикуни внезапно, будто молния. Ёриичи вообще не походил на человека, который по зубам той или иной хвори. За пару лет нашего плотного знакомства он ни разу не простыл, хоть нам частенько приходилось спать на земле у костров, а иногда и вовсе жертвовать сном. Ни дурно сготовленная еда, ни отравляющие миазмы мелких демонов не могли поколебать его прочного, точно алый клинок, здоровья. Но вот что-то смогло. Что-то, что черпало из него жизнь с каждым часом. Мы с Ёриичи тогда путешествовали через горы, возвращаясь с успешного общего задания. В горах воздух бывает разрежен, и хоть для подготовленного охотника это не создаёт проблем, Ёриичи то и дело надрывно вздыхал. Его брат в ту пору впервые отправился на задание сам по себе, и я думал, что Ёриичи за него переживает. Однако вздохи становились всё чаще, пока в них не появился хрип. Что-то было не так. Ёриичи явно знал эти места. Прежде, чем я мог сам предложить помощь, он проинструктировал меня, куда мне нужно его отвести. Меня это тогда удивило: Ёриичи был из тех, кто всегда старается не доставлять хлопот другим, пускай даже и в ущерб себе. Раз он просил о подобном, значит, дело приняло серьёзный оборот. Когда мы достигли дома тех добрых людей, Камадо, я уже нёс Ёриичи. Сам он более не мог и руки поднять, только кашлял слабо и глухо. Кашель этот будто бы не приносил облегчения. Дом у Камадо был не такой уж большой, но хозяйка, Суяко-сан, положила Ёриичи в самую защищённую от сквозняков комнату. От неё я и узнал, что не так давно Ёриичи спас её семью от демона. Помимо хозяйки, в доме было двое детей (один — совсем грудной), а её супруг, Сумиёши-сан, как только увидел состояние Ёриичи, метнулся в соседнюю деревню за мико(1). Обернулся он к закату, и я, увидев старую мико, проделавшую столь неблизкий путь в такой короткий срок, был преисполнен удивлением и уважением. Однако радость наша была недолгой. У Ёриичи началась лихорадка. Он сильно вспотел, а губы — напротив — пересохли. Кашель и одышка не делали ситуацию легче. И, что хуже всего, оказалось, что Ёриичи не может выпить лечебный отвар: его горло будто забито чем-то, что не даёт ему глотать. Положив ему на лоб компресс, почтенная мико сказала, что больше она ничего не может сделать. Болезнь Ёриичи даже для неё оставалась неизвестной. Все мы знали, что ночь будет тяжёлой. Ёриичи то терял сознание, то вновь приходил в чувства. В один из таких моментов просветления он тихо позвал меня и попросил: — Не впускай... его... Я не сразу понял, кого он имеет в виду, но более Ёриичи не мог вымолвить ни слова, заходясь холостым кашлем. Когда я вышел на энгаву(2), Суяко-сан, только уложившая детей, вздохнула: — Хоть бы ночь продержался... — Ночь он переживёт, — заговорила вдруг старая мико, — а вот дальше... Там уже не в нашей милости... Она не закончила, но все мы знали, что имелось в виду. Сумиёши-сан оказался человеком из тех, которые мне нравятся больше всего: открытый, по-доброму прямой и тёплый. С ним-то мы и коротали первые часы ночи, развеивая тяжелые мысли простыми житейскими разговорами. И хоть от них мне становилось легче, в голове я бесконечно вращал мысль, которую озвучить не мог: «Как же я сообщу Мичикацу, когда... если Ёриичи не станет?». Я знал, что тороплю события с подобными размышлениями, но любой охотник приучает себя планировать наперёд с учётом худшего. Лишь услышав в потемневшем небе грозный голос чёрной вороны, я смог отпустить эту мысль окончательно. Я знал: теперь не придётся ничего сообщать. Теперь он увидит всё сам. Мичикацу вышел к слабо освещенному дому грозной тенью. Я не знал, как именно он установил наше местонахождение, но не сомневался в быстроте и надежности охотничьей сети коммуникаций: ворона Ёриичи, которой давненько не было видно, устраивалась под крышей вместе с пернатой товаркой. Сухим кивком поприветствовав хозяев дома и меня, Мичикацу снял обувь и молча отправился в дом, без указки зная, где его близнец. Его отказ от церемоний никто из присутствующих не осудил: ситуация позволяла пренебречь этикетом. И лишь когда прохладный весенний ветер донёс до меня грубый запах гвоздичного масла, что так часто кружил вокруг Мичикацу, я осознал, кого именно Ёриичи просил не впускать. К тому времени фусума(3) в дальней части дома уже с глухим звуком открылась и тут же закрылась. Я решил оставить всё как есть. Мичикацу Цугикуни, которого я знал, не совершил бы необдуманных действий, что могли бы навредить его брату. Должно быть, Ёриичи просто не хотел причинять ему беспокойство. Говорят, между близнецами бывают особые узы. Как знать, может, именно они сделают своё дело и облегчат страдания Ёриичи? Сумиёши заварил ещё чаю и предложил всем вернуться в дом. Мне оставалось лишь ждать. Окончание POV *** Войдя в слабо освещённую комнату, Мичикацу долго стоял, не двигаясь. Стоял и смотрел, а потом негромко спросил: — Так ты заболел, Ёриичи? Спросил спокойно, но так, будто болезнь могла быть для живого человека чем-то неслыханным. Однако для Ёриичи Цугикуни она была именно такой. Сколько Мичикацу его помнил, Ёриичи почти не болел. Даже в детстве, когда считалось, что у него слабое здоровье. Даже когда весь особняк Цугикуни, включая большинство слуг, слёг с сезонной заразой, Ёриичи оставался здоровым. Что же за недуг обладал достаточной силой, чтобы подкосить его вот так в одночасье? Ожидаемо не получив ответа, Мичикацу подошёл ближе и присел на татами(4), чтобы лучше рассмотреть то, что давным-давно мечтал узреть: Ёриичи слабого, Ёриичи бессильного, едва живого и сражающегося за каждый вдох. Душу на миг кольнула греховная радость: по такому жалкому Ёриичи он почти скучал. Однако в превосходстве над больным братом, в чём бы оно ни выражалось, не было никакой чести. И всё-таки Ёриичи лежал перед ним. Лежал на спине, беспомощный и простёртый, в одном лишь светлом лёгком кимоно, распахнутом то там, то здесь. Взмокшие распущенные волосы разметались далеко за пределы футона и топили в своём тревожном море серьги с изображением похожих на солнце цветов. На увенчанном полыхающей меткой лбу покоился влажный компресс, который Мичикацу тут же поменял, отметив про себя, каким страшным жаром пылала кожа близнеца. Солнце сжигало само себя изнутри. Потревоженный прикосновениями, Ёриичи наполовину открыл глаза, направил на брата мутный, нечитаемый взор, а потом вдруг рывком перевернулся на живот и помог себе дрожащей рукой приподняться. Простыни мялись под хваткой отчаянных пальцев, точно больной карабкался по отвесной скале, а не пробовал выполнить элементарное для здорового человека действие. Взлохмаченная чёлка тенью упала на бордовые глаза, а по пылающим жаром щекам скатилось несколько капель. Мичикацу не мог понять, был ли то пот или слёзы. — Прошу... уходи, — вот и всё, о чём попросил Ёриичи. Попросил голосом тихим, страшным и едва узнаваемым, точно его голосовые связки превратились в стебли чертополоха. Отлипший компресс сорвался с его лба и упал на футон, а вскоре за ним последовал и сам Ёриичи, успев лишь накрыться с головой белыми простынями. Первые секунды после этого Мичикацу не двигался с места. Не желать доставлять кому-либо неудобств... в этом весь Ёриичи. Однако даже он не стал бы прогонять брата после того, как тот проделал ради него такой путь. Подвинувшись ближе, Мичикацу наклонился вперёд и сдернул с младшего брата простыни безжалостным жестом, каким будят заспавшихся после полудня малолетних лентяев. — Ты что-то от меня прячешь, Ёриичи, — сказал старший. Расслабленное тело больного было тяжёлым при манипуляциях, однако он не сопротивлялся, что само по себе уже было помощью. Мичикацу приподнял Ёриичи, развернув к себе лицом, и расположил его спину так, чтобы она нашла опору в виде братского плеча и предплечья. Смахнув с мокрой щеки Ёриичи прилипший завиток, старший из близнецов усмехнулся сам себе. «Я столько раз просил небо, чтобы ты умер, а теперь сам же тебя спасаю». Тёмный отвар, плескавшийся в маленькой плошке, густо пах лекарственными травами. Понадобилось проявить кое-какую сноровку, чтобы взять плошку одной рукой, второй по-прежнему удерживая Ёриичи в полусидячем положении. Посуда наконец коснулась сухих губ, и лечебная жидкость заструилась вниз по подбородку, по шее, огибая выпуклый кадык, на оголённую грудь. Куда угодно, только не внутрь... Мичикацу нахмурился. Брат не может глотать? Или что-то мешает ему пить? Колебаться было нельзя. Покачав головой, Мичикацу пригубил плошку. Отвар отдавал горчинкой и слегка вязал рот. Мичикацу набрал совсем чуть-чуть, чтобы брат не подавился, и наклонился к чужим приоткрытым устам. Спасительная влага небольшой струйкой побежала из здоровых губ в сухие. А когда она иссякла, за привкусом лекарства Мичикацу уловил что-то ещё. Нечто столь навязчиво знакомое, что аж тревога брала. Нечто приятное телу и вместе с тем звенящее в душе колокольчиком бессильного страха. «Вкус цветов и крови». На мгновение поймал Мичикацу эту мысль перед тем, как губы Ёриичи вдруг шевельнулись, а язык подался в отверстый для него чужой рот. Странное движение поначалу походило на поцелуй, но им не было. Рефлекс абсолютного отчаяния. А сразу следом — толчок в плечо, да с такой силой, которой от больного и не ждёшь. Под ошарашенным взглядом Мичикацу плошка со звоном разбилась вдребезги. Отвар растёкся вокруг мрачной бурой лужицей. Но это Мичикацу более не волновало. Он смотрел перед собою, и он не верил. Прямо у его ног разверзлось безграничное благоухающее поле мелких лиловых цветов. Волна за волной они всё прибывали с каждым новым приступом то ли кашля, то ли рвоты, что Ёриичи так силился сдержать. Он шатко стоял на четвереньках, прикрывая рот ладонью, но головки цветков были столь мелкими, что сочились меж пальцев. Казалось, так прошла вечность. Кашель всё не прекращался. Пока Ёриичи выгибался в очередном спазме, Мичикацу успокаивающе гладил брата по спине и думал, что лучше бы ему не знать значение происходящего. Лучше бы им обоим не знать. Болезнь цветов(5) была не из тех, с которыми могла совладать сельская знахарка или мико. И не из тех, от которых предохраняло крепкое здоровье. — Кто же эта женщина? — Мичикацу, увидев, что брату ненадолго полегчало, позволил себе издёвку. — Или... не женщина вовсе? Он хорошо понимал, над чем имеет наглость смеяться. Понимал куда лучше, чем кто-либо ещё. Уложив Ёриичи на бок, старший Цугикуни поднял с татами несколько мокрых цветочных головок и, рассматривая поближе, потёр между пальцами. Знакомый запах. Четыре лиловых лепестка и белая ареола сердцевинки. Лунария — цветок на первый взгляд неприметный, скромный. Кажется, весьма под стать Ёриичи. Какая ирония, что теперь именно этот цветок забивает его горло. Позволив подсохшим цветам слететь на футон, Мичикацу неглубоко кашлянул и настойчиво потёр грудь сквозь дорогую ткань фиолетово-чёрного кимоно. А потом сжал ворот, точно в попытке сдержать что-то, что могло сквозь него прорваться. Выровнял дыхание. Надолго ли поможет? С ранних подростковых лет, когда уже начал уверенно осознавать себя, других и окружающий мир, Мичикацу кашлял цветами лунарии. Приятный запах. Четыре лиловых лепестка и белая ареола сердцевинки. Лунария — цветок неказистый и хлипкий, совсем Мичикацу не подходящий. Один лишь цвет нравился мальчишке. Первый лепесток вылетел из его рта в тот день, когда умерла мама, а Ёриичи покинул поместье. Следующие дни кашель понемногу нарастал, принося с собой лепесток-другой, а следом и по цветку в день. Юный Мичикацу сперва списал происходившее на нервы: в считанные дни он подвёл отца, потерял статус наследника, лишился матери и оказался разлучен с братом. Разве не могли бы такие переживания странным образом отразиться на здоровье? Вот только жизнь его, достигнув в день похорон матери наихудшей своей точки, стала налаживаться, а загадочный кашель лепестками всё не отступал. Напротив, он лишь ухудшался. О болезни своей Мичикацу никому не говорил: стыдился. Ему казалось это чем-то девчачьим — цветочками кашлять. А мысль о том, чтобы вновь попасть в немилость к отцу из-за очередной физической слабости вовсе не делала его моральную ношу легче. Но истинный страх пробрал Мичикацу, лишь когда прибавились боли в груди, а лепестки начали выходить с кровью. Однако к тому времени секрет этот казался ему столь глубоко скрытым и постыдным, что, даже умирая от букета удушающих лепестков внутри, он не позвал бы на помощь. Стыда добавляло и то, что всякий раз, взирая на вышедшие с кашлем лепестки у себя в ладони, Мичикацу мог думать лишь о Ёриичи. Ни о ком другом. «Это, наверное, потому что я ненавижу его», — думал Мичикацу. Пока дочь служанки как-то раз не упомянула «болезнь цветов» и не обозвала её недугом влюблённых. — От неё и умереть можно, — объяснила она. Сначала Мичикацу не поверил девчонке. Всё это казалось нелепой сказкой, но лишь до тех вечеров, когда он ворочался в постели, хватая ртом воздух, до крови кашляя и расцарапывая себе ноющую грудь коротко остриженными ногтями. Казалось донельзя обидным, что некие божественные силы приняли его ненависть за любовь и наслали на него столь отвратительную хворь. Это была ошибка, чей-то промах, ведь даже боги не бывают идеальными, размышлял тогда Мичикацу, а потом вспоминал про Ёриичи. Бывают. Чем дальше в прошлое уходила та ночь, тем легче Мичикацу было поверить, что он ненавидит Ёриичи. И с каждым новым днём праведной веры в это кашель его слабел, точно ёкай(6) в присутствии священной статуи Будды. Слабел, пока не превратился всего лишь в раздражающую перхоту, а затем — в редкое щекочущее недомогание. Окончательно болезнь так и не отступила: давала о себе знать раз в несколько лет спокойной и полной приятных забот жизни. Впрочем, былого дискомфорта недуг уже не приносил, и Мичикацу с успехом таил его и от вышколенных слуг, и от кроткой жены, и от невнимательных боевых товарищей. В путешествиях и военных походах слыхал он обрывки всяких толков о цветочной болезни. И хоть сложно было разобрать, где правда, где домыслы, все вторили одно: эту болезнь порождает невзаимная любовь, и если возлюбленный не даст больному знать, что питает к нему ответное чувство, смерть — единственный возможный исход. Долгая, удушливая и мучительная. Слушая подобные россказни, Мичикацу всегда усмехался. Ведь он знал по себе: есть и другой способ спастись от этой болезни. Однажды особо настойчивый буддистский монах спросил его, какой именно. Мичикацу долго смотрел на свою пустую ладонь, а потом проговорил: — Отрицание. Иногда, при редких в то время приступах Мичикацу откашливал белые полупрозрачные хлопья — плоды лунарии. Он настолько сдержал заболевание, что немногие развившиеся внутри него растения успели отцвести и дать плоды. Плод у лунарии был плоским, овальным и походил на бледное лицо с множеством глаз-семечек внутри. Глаза всякий раз вопросительно смотрели на Мичикацу, желая знать ответ на вопрос «Почему?». Ответ не менялся никогда. Отрицание. Верно. В его чувствах к Ёриичи не было ни капли любви, потому что он её отрицал. Отрицал так яростно, будто от этого зависела его жизнь — а она зависела. Ничтожен шанс получить взаимность от твоего брата-близнеца одного с тобою пола. И ещё ничтожней он, если вы не виделись столь давно, что позабыли бы лицо друг друга, не будь оно у вас одно на двоих. Так рассуждал Мичикацу. И хотя его логика была правильной, она не учитывала исключение. А Ёриичи всегда был исключением из всех законов, что говорили «невозможно». Почему всегда ты, Ёриичи? Почему и в этот раз тоже? Предавшись воспоминаниям, старший Цугикуни не сразу понял, что и сам кашляет в унисон с младшим братом. Сначала по чуть-чуть, но затем всё сильнее и сильнее — зуд внутри сороконожкой полз по горлу вниз. Нарастал, как снежный ком. А язык отчётливо различал выраженный и до боли знакомый вкус. Вкус цветов и крови. Ёриичи к тому времени больше активно не кашлял, лишь хрипел, раскрыв рот в немом крике, пока не позволил подкосившимся конечностям повалить его назад на футон. Мичикацу осторожно перевернул близнеца с живота на спину, подхватил, будто пытаясь взять на руки, и усадил к себе на колени. Ёриичи тут же запрокинул голову, точно безжизненная кукла, и Мичикацу пришлось придерживать её одной рукой, чтобы брат не подавился в очередном приступе. Сам он ещё держался, но уже чувствовал, как неприятной щекоткой распирает в районе кадыка. Давно он не кашлял цветами. Плоды в последние годы были чаще. Сухие семянные пластинки лунарии хорошо хранились — их частенько использовали для икэбана. Мичикацу носил их в кармане рукава кимоно, точно монетки на удачу. Напоминание, что он превзошёл болезнь, пускай и не одолел её окончательно. Но удача покинула его в ночь, когда на войско напал демон. И пускай алый клинок Ёриичи обезглавил душегуба, жизнь Мичикацу безвозвратно перевернулась с ног на голову. Оставив семью, он сделался охотником за демонами, как и брат. Чтобы сравниться с Ёриичи, он обучался у близнеца особой технике дыхания, которую позже именовал дыханием Луны. И пускай поравняться с Ёриичи старший брат всё никак не мог, дыхание вскоре принесло неожиданную пользу: многолетнее давящее чувство в груди ушло, будто внутри появилось третье лёгкое, что работало лучше первых двух. Впервые за десяток лет Мичикацу Цугикуни задышал полной грудью. Ему казалось, он мог втянуть одним вдохом весь ветер мира, а боевые товарищи отмечали колоссальный прогресс в развитии его боевого стиля. Воодушевление, что Мичикацу ощущал с каждым вдохом, оборвалось в один вечер. Он встретил тогда Ёриичи после купальни — разморенного и непривычно разговорчивого. Какого-то радостного. Мичикацу тогда почудилась тошнота. Он запил её предложенным близнецом саке, но легче не стало. А потом Ёриичи заснул у него на плече, и Мичикацу весь вечер старался не закашлять, чтобы не пробудить брата. Утром он нашёл у себя на подушке сиреневый лепесток. Жизнь, что до этого гладко летела птицей по свободному небу, теперь катилась под откос оторвавшимся от повозки колесом. Торговка тканями, которую Мичикацу и Ренгоку спасли от о́ни(7), по секрету поделилась, что чем ближе больной к объекту любви, тем усерднее разрастаются цветы в его груди. Этим словам Мичикацу поначалу не предал значения, а теперь не мог подумать о них без горькой иронии. Отрицание, что хранило его жизнь все эти годы, больше не работало. Может, и впрямь от его близости к Ёриичи. А может, потому что дала сбой причина ненависти, которую Мичикацу так удачно приладил к своим чувствам. Причиной этой был дар Ёриичи, его талант, выпавший случайной картой не тому из близнецов, кто его жаждал. И пускай из семечка детской зависти Мичикацу удалось взрастить иллюзию ненависти, это жалкое растение вмиг отцветало и вяло, стоило брату попасть в беду. И сейчас, окинув взглядом крепкое поджарое тело на своих коленях, так услужливо оголённое сползшим с него кимоно, Мичикацу поверить не мог, что его обладатель теперь не в силах даже поднять катану без чужой помощи. Убогое зрелище, на которое отчего-то не получается не любоваться. Мичикацу осторожно развернул к себе мокрое от слёз лицо брата, подпирая его голову предплечьем. Тот кинул в ответ мутный нечитаемый взгляд и вновь едва слышно захрипел. Как знать, переживёт ли больной следующий приступ? Мичикацу сдвинул брови: если он разгадал все признаки верно, Ёриичи будет излечен и, быть может, излечит его самого. Если же ошибся, то... ошибся. В таком случае, и его собственная гибель не за горами, а значит, признанию самое время и место. Покуда брат ещё способен к речи, Мичикацу решается на последний уточняющий вопрос: — Как давно это, Ёриичи? Младший брат в ответ с трудом выдавливает три слова: — Сколько... себя... помню. Этого достаточно. Яснее талой воды становится и корень болезни Ёриичи, и причастность дыхания, которым он с рождения наделён, к тому, как долго он с этой болезнью прожил. Вот только оба брата знают: дыхание больше не поможет. Теперь у них есть только один шанс. Ёриичи, точно желая что-то сказать, тянет руку к лицу Мичикацу, но тот ловит её и прижимает чужое запястье к мокрому рту, впивается губами в ладонь. Он не уронит своё достоинство пылкими юношескими речами о сердечных переживаниях. Слова — пустое, в них — ложь. В действиях лжи быть не может. Действиями он и признаётся, роняя обнаженного Ёриичи на перину лиловых лепестков, омывая прикосновениями рук, как лунным светом. Ёриичи ахает, стоит брату начать терзать мелкими укусами его шею, и это первый звук за ночь из его уст, отзывающийся совсем не страданием. «Неужто работает?» — думает Мичикацу и удваивает усилия. Красноречиво расписывает шею и плечи близнеца влажным жаром языка. Спускается отведать жёсткие выступы ключиц, запятнав их любовными синяками. Волосы у Ёриичи всегда пахнут сладкой мятой, а кожа солёная от пота, и Мичикацу насытиться ею не может, сцеловывая вкус, что спасительно глушит мерзкий осадок кровавой сладости во рту. От проклятой болезни ему всё ещё дурно, а Ёриичи уже хорошо. Ёриичи извивается в томном дурмане, отзываясь телом на каждое прикосновение и безмятежно прикрыв глаза. Вероятно, цветы всё ещё в нём, но они больше не мешают шумным дрожащим вздохам. У Мичикацу этот вызывает зависть, самую малость злит, но — по-своему — радует. Без остатков жалости он прибивает запястье младшего брата к выстланному татами полу и вдыхает ему в губы свою любовь. Это — его финальная исповедь, самая громкая из всех, хоть и без единого слова. В ответ на неё Ёриичи ослабленной рукой поглаживает его затылок, а потом вдруг подаётся губами в губы, с жадностью обнимает и тянет к себе за шею, такой бесстыдно нуждающийся и любящий до последнего лепестка. То, что ведал разум Мичикацу, теперь ведает и его тело. Признание принято, распознано, и за грудиной что-то вспыхивает приятным теплом, будто набившиеся туда цветы плавятся, как свечной воск. Оторвавшись от губ Ёриичи, Мичикацу венчает коротким поцелуем багряную метку на лбу брата, а потом спускается ниже и утыкается лицом в мокрую от испарины вздымающуюся грудь. Закрывает глаза на минуту, а когда открывает, слегка отстраняется, не веря в реальность видимого. Перед его глазами в тусклом свете ночных огоньков за решёткой рёбер благоухают мелкие лиловые цветы, переплетаясь зеленью с вздымающимися в спокойном дыхании лёгкими. — Так вот, как ты его видишь... прозрачный мир, — тихо молвит Мичикацу, не в силах сдержать восторг. А потом щурится и замечает, как сердце брата сокращается всё размереннее. До бессилия измотанный отступившей болезнью, Ёриичи проваливается в крепкий сон. *** POV первого из Столпов Пламени рода Ренгоку Утро поприветствовало нас радостными лучами солнца, и я подскочил им навстречу с опаской и надеждой. Мне было несколько неловко, что я позволил себе уснуть в такую судьбоносную ночь, но меня извиняло то, что сон мой был чутким. Проснуться я был готов в любой момент, а мой верный клинок с гардой(8) в форме языков пламени надежно хранил покой всего дома. В своём внимательном сне я даже слышал, как незадолго до рассвета ушёл Мичикацу: я хорошо знал его поступь. Следом за мной проснулись и Сумиёши-сан со старой мико: оказалось, не один я был начеку всю ночь напролёт. Крепче всех спала Суяко-сан: молодая мать отдавала всю себя заботе о детях — неудивительно, что к вечеру она оставалась совсем без сил. Уход Мичикацу означал, что стряслось либо что-то совсем дурное, либо что-то однозначно хорошее, потому, отодвигая фусуму в комнату, где отдыхал Ёриичи, мы не ведали, чего ожидать. Однако сегодня богиня солнца была к нам благосклонна: Ёриичи мирно спал без следа вчерашних тревожных симптомов. Пока Мико искала пропавшую плошку и готовила новый отвар, он пробудился и даже сумел сам сесть. Глядя на вчерашнего больного, я мог с уверенностью сказать, что теперь он почти стал тем же здоровым Ёриичи, каким при мне был всё время. Жара больше не было: Ёриичи кутался в кимоно подальше от утренней прохлады. Вокруг его шеи была обмотана шарфом лента желтовато-белой ткани. Сам же Ёриичи глядел на всех будто с каким-то смущением. Он отвёл взгляд, даже когда кивнул почтенной мико в ответ на протянутый ему отвар. Увидев, что больной успешно выпил лекарство до последней капли и не закашлялся, пожилая мико принялась собирать дорожную сумку. У изголовья постели Ёриичи она нашла несколько пожухлых цветов и сухих плодов, с удивлением их рассмотрела и зачем-то отдала мне. — Лунария. Цветок честности. Такое в здешних краях не растёт, — сказала мико перед тем, как отправиться в путь. Сумиёши-сан кинулся её провожать, а Суяко-сан, которая с детьми на руках всё выглядывала из-за дверей, не решаясь войти, довольно кивнула и удалилась готовить еду. Все были столь довольны отрадными утренними новостями, что никто, похоже, не задавался главным вопросом о природе и скоротечности загадочной болезни. Что её вызвало и, важнее, что заставило её столь скоропостижно отступить? Меня не оставляло чувство, что мико что-то об этом знала, но намеренно сохранила молчание. Впрочем, Ёриичи, по всей видимости, был в безопасности. — Как ты себя чувствуешь? — бодро спросил я, когда нас оставили одних. Ёриичи кивнул и через несколько мгновений добавил: — Скоро смогу в дорогу. Я покачал головой: неужто совсем о себе не печётся? Даже в такой час хочет быть удобным для других и готовым выполнять наш тяжкий и опасный труд. Не было и речи о том, чтобы выдвигаться сегодня, да и вороны наши пока молчали. Я решил дать Ёриичи ещё времени на сон, но прежде, чем уйти, отдал ему платок с найденной у изголовья лунарией. Глянув на содержимое свёртка, мой напарник долго молчал, а потом вдруг поднял голову и посмотрел куда-то в пустоту полумрака комнаты. — Братец, — вымолвил он, — так те цветы, что я видел растущими в тебе... причиной им был я... Загадочные слова Ёриичи повисли золотыми пылинками в налитом рассветным солнцем воздухе, и как я ни крутил их в голове, объяснения им найти не мог. Быть может, болезнь, что оставила тело, всё ещё мутила его разум. А может быть, в тревожном нездоровом сне ему привиделось что-то вне человеческого понимания. Что бы это ни было за наваждение, какой бы призрачный секрет оно ни таило, Ёриичи был бесстрашно обращён к нему со всей присущей ему любовью. Когда за мною задвигалась дверь, на губах Ёриичи цвела безмятежная улыбка.