Средь шумного бала

Средь шумного бала, случайно, В тревоге мирской суеты, Тебя я увидел, но тайна Твои покрывала черты. Лишь очи печально глядели, А голос так дивно звучал, Как звон отдаленной свирели, Как моря играющий вал. Мне стан твой понравился тонкий И весь твой задумчивый вид, А смех твой, и грустный и звонкий, С тех пор в моем сердце звучит. В часы одинокие ночи Люблю я, усталый, прилечь — Я вижу печальные очи, Я слышу веселую речь; И грустно я, грустно так засыпаю, И в грезах неведомых сплю... Люблю ли тебя — я не знаю, Но кажется мне, что люблю!

        В суете и шуме балов я, кажется, потерялся совсем давно. По молодости любой человек, имеющий хоть малейшую возможность, хотя бы год протаскается по балам, пусть от балов будет там одно название. Мне за годы службы в Петербурге удалось побывать как и в пыльных гостиных окраин, так и в просторных залах самых роскошных дворцов, благодаря разнообразным знакомствам, хронической скуке и войне с Наполеоном, участникам которой везде были рады.       Дамы, все укутанные рюшами, фестонами и лентами, для меня смешались в одну, усредненного возраста, достатка и положения, исключая, разве что, хороших моих знакомых. Господа держались немного разрозненнее: чиновники, помещики, разнообразные офицеры и вездесущие денди без определенного статуса. Пусть многих я и помнил поименно, подробности их жизни пролетали мимо ушей, но то шло им только на пользу: об одной лишь помолвке чьей-то хромой племянницы мне рассказывали не менее десяти раз, и то только после того, как я начал считать.       Сам говорить я не стремился — жизнь в полку текла мерно, скучно, да и многие из высшего общества не смогли бы понять моих военных радостей и печалей. Присутствие мое ограничивалось парой бокалов шампанского, в тощие лета свиной котлетой, короткими разговорами ни о чем и изредка танцами, на которые соглашался я неохотно, будучи вмеру нелюдимым.       Привыкши к балам, даже к тем, где обещали необычное, я предпочитал посещать дома поменьше и победнее, где обстановка по-своему уютна, а деньги тратятся по большей части на еду. Разговоры там так же пусты и однотипны, но домашняя теплота располагает и в десятый раз послушать о рождении, помолвке, смерти и многих других радостях нашего существования. В домах же известных меня постепенно забыли, потому как мало чем отличался я от массы молодых офицеров, что сменяются слишком часто, чтобы их запоминать.       Но на именины какой-то особы, знакомой, конечно же, всем, но в то же время незнакомой никому, ведь сливается она с другими именинными особами, я был приглашен Кондратием Федоровичем, хорошим моим другом и единомышленником. Количество гостей было впечатляющим, многие мои товарищи, в большинстве своем тоже благодаря Рылееву, присутствовали, но беседы быстро стихли — обстановка не позволяла говорить о деле, перебивая шумом и музыкой.       Вышло так, что спустя час после моего появления, я благополучно остался сидеть в углу небольшой комнаты, наблюдая за гостями и размешивающим шампанское Кондратием. Ужин обещал быть нескоро, шатание по залам не представляло никакого интереса, а для танцев было слишком душно.       Присутствующие разбились на несколько групп, толкуя о своем и внимая речам отдельных гениев, что говорили то ли о политике, то ли о моде — слов разобрать не удавалось, а лица были столь непримечательны, что интереса к какой-либо сфере в них не угадывалось.       Из более просторного зала в комнату зашел молодой человек в форме, стараясь изобразить неспешный шаг, но своим опытным глазом я понял — убегает от танцев и, возможно, назойливой барышни. Стройная фигура его невольно противопоставлялась сбившимся в кучки людям, одиночество его трогало сердце, я вспоминал, как сам так же бродил по залам, ища понимания. До чего же необъяснимо, просто душевно приятно было смотреть на него, до чего же было радостно, что я могу им любоваться. В груди почувствовалась приятная пустота, а после закипела уже забытая заинтересованность, которую не хотелось отпускать.       Он опустился на кресло у противоположной стены, примыкая к компании из студентов и юных дам. Взгляд и выражение лица его не вписывались в общую картину окружения, таили за собой что-то большее политики, моды, помолвки хромой племянницы, а потому выглядел он разочарованно и печально. По окончании пылкой речи один из студентов заметил юношу и поздоровался, пожимая руку и справляясь ходом дел его.       Пришедший вежливо улыбался, отвечал что-то тихо, слов разобрать я не мог, и через мгновение влился в разговор, надеясь еще на осмысленность собеседников. Голос его в споре звучал все громче, до меня долетали обрывки фраз, кажется, спорили о литературе и пошлости, впрочем, спор был скорее шуточный, дамы хихикали, прикрывая рот ручкой, а пришедший офицер заливался звонким смехом, сжимая плечо соседа. Грусть вернулась в его взгляд с пониманием, что дискуссия продлится недолго, и что половина из участвующих даже не разбираются в предмете, улыбка не сходила с молодого лица его, но была так печальна, что я сам несколько раз порывался встать к нему. — Кондратий, а кто этот офицер вон там, у окна? — Не сдержавшись, спросил я у приятеля, неизменно мешающего шампанское в бокале. — Какой? Тот, с усами? — С усами. — Так не знакомы вы до сих пор? подпрапорщик Бестужев-Рюмин, Михаил, помнится мне. — Рылеев искрился шуткой, я сконфузился, что мог видеть офицера и раньше, но почему-то не запомнил его. — Не видел ни разу, ну точно тебе говорю. — Ну, не видел так не видел. А что вас, знакомить? — Кондратий Федорович приготовился уж встать и мешать шампанское стоя, но я отрицательно помотал головой. — Потом, mon ami, потом.       К ужину сели заполночь, большинство уже успели наесться закусками и за столом интересовались только алкоголем. Я, чтобы вспомнить былое, откушал свиную котлету, помешал шампанское за Кондратия, пока он отлучался, и передал прелестнейшей женщине розетку с какой-то субстанцией.       Михаил сидел за столом, проницательным взглядом рассматривая людей вокруг, но не ловя моего ответного взгляда. Я старался запечатлеть в памяти все черты его, все короткие движения и смех, я готовился к мечтаниям и восторженной тоске до изнеможения. Я обдумывал слова, что скажу ему когда-то, я жаждал узнать больше, но сдерживался, чтобы пожить еще в этой сладкой муке неизвестности.       По окончании трапезы он поднялся из-за стола и, попрощавшись с кем-то, несдержанно быстро направился к лестницам. Я проследовал за ним в относительно тихий вестибюль, где шаги его оставались эхом. Денщик открыл перед ним дверь, сердце мое замерло, перехватывая дух. Я произнес: — Мишель! Подпрапорщик обернулся, удивленно глядя на меня. Я с улыбкой продолжил: — До свиданья.       Несколько ночей провел я в мечтах, вспоминая печальный взгляд его и веселый смех. Мечтал о искрящихся темных глазах, в которые так и не смог заглянуть со всей честностью, мечтал о словах, о спорах и шепоте среди всего этого шума. Изводился, пытаясь придать нарисованным головкам хоть каплю сходства, но взгляд тот передать невозможно. Восхищение захватывало меня и во сне: я кружился с Михаилом в вальсе, я рассказывал ему о помолвке чьей-то хромой племянницы, я нежно держал его руки и никак не мог проститься, стоя на сквозняке из приоткрытой денщиком двери. Я как наяву чувствовал мелкую волнительную дрожь в его пальцах, тепло ладоней, видел влажный блеск в глазах и лихорадочный румянец на щеках, слышал неровное дыхание и смех.       Долго не смогу я избавиться от мыслей о нем, а может и до самой смерти от них мне не избавиться.       Люблю ли его — я не знаю, но кажется мне, что люблю.