В который раз у зеркала стояла, Считала свои лишние калории. И в ванной с кипятком, Не раз ты замерзала. Ты хочешь закончить всё агонией.
Миша не помнит, когда в последний раз нормально ел и заходил в магазин без опаски. Не помнит, когда честно отвечал на вопрос: «Ты ел сегодня?» — и не захлебывался в слезах после этого. В его холодильнике стояло несколько бутылок воды и питьевого йогурта, по крайне мере для него — ничего другого он позволить себе не мог. До того момента, как один раз не повёлся на поводу и не съел кусочек тортика на дне рождения своего лучшего друга — Кондратия Рылеева, который утверждал, что угощение приготовлено его мамой, и ему правда стоит попробовать. Музыка в тот вечер была особо громкой, а гости — слишком шумными. Все смеялись, шутили и развлекались как только могли: Пестель разбил несколько бокалов, Коля, приглашенный в качестве кавалера Паши, успокаивал пыл своего возлюбленного, постоянно отвлекая того на короткие, но очень страстные поцелуи. Все веселились. Все, кроме Миши. А потом всё как в прострации: сначала пошёл салат, затем картошка фри, торт, печенье, газировка с барбарисом, и вишенкой на торте являлось яблоко. Миша не знал, просто не понимал, как он умудрился натворить такое, но всё вокруг, включая даже Серёжу Муравьёва-Апостола, играющего на пианино, поплыло — светомузыка начала искриться пёстрыми звёздами перед глазами, превращаясь в дыру, яркую и захватывающую, проглатывая разум бедного Бестужева со всеми его тараканами. Да, Миша пошёл в туалет. Да, он заплакал, но дрожащими руками задёрнул щеколду, начиная кричать — музыка, бьющая из колонок, громкая, всё равно никто не услышит. Мышцы в ногах сами ослабли, а потому он упал — свалился рядом с корзиной с бельём, опустив голову вниз. В ушах до сих пор звенит, а дыхание или точнее его остатки начинали уходить. Запрокинув глаза вверх, Миша насчитал четыре лампочки, сам не зная зачем. Руки дрожали, и парень застонал, да так громко, что сам испугался. — Идиот, идиот… — шипел он про себя, пока смутные спазмы в животе отдавались точечной болью во всём теле. Больно было даже встать. Слёзы обильными ручьями текли по лицу, смывая остатки взбитых сливок возле губ. Миша хотел, чтобы все его проблемы смывались также просто. Тошнота подкатила не сразу и могла бы вообще не подкатить, если бы не одно «но» — Миша склонился в три погибели над унитазом, проклиная себя за все — за то, что начал, за то, что вообще купил весы и за то, что позволил каким-то нескольким словам сломать его жизнь. — Жалкий уродец, — а потом темнота. Он очнулся не сразу, а когда его начали трясти, крича при этом какую-то несуразицу.***
— Мишель, ты пойдёшь с нами? — Серёжа всего лишь улыбнулся, а Миша, кажется, забыл как дышать. Бестужев-Рюмин встрепенулся, поняв, что всю предыдущую часть разговора с друзьями он пропустил. Перемена была недолгой, всего лишь десять минут, но ребята всё равно решили именно сейчас пойти в столовую, аргументировав это тем, что перед физикой надо подкрепиться. Перед Мишей стояла порция макарон с котлетой, и рядом лежала вилка — но ни к чему из этого он не прикоснулся. Даже к яблочному соку, который раньше мог пить литрами. — Что? — Мы хотим в макдак сегодня сходить после уроков, ты с нами? «Это ловушка» — подумалось Мишелю, и тот отрицательно качнул головой: — Нет, спасибо. Заметив резкую перемену в лице Муравьёва-Апостола, Миша закашлял, улыбнувшись — губы растянулись в до боли приторной пародии на искренность: — У меня с деньгами все туго. «Я просто слил все деньги на пачку печенья и две бутылки газировки, а потом все выблевал, смешно, да?» Серёжа улыбнулся: — О, ничего страшного, я заплачу. Миша, сконфузившись, сжал пальцами гладкие края столов. Заметил, что все друзья ждут его ответа, окинул взглядом каждого, продумывая в голове свой последующий ход действий со всеми вариациями, коих было три: Он откажется, и на этом диалог будет окончен. Он согласится и пойдёт, но закажет лишь салат и воду. Миша прикрыл глаза, стараясь выпустить лишний кислород и дать мозгам поработать над третьей ситуацией, которая будет самой отвратительной, но её шансы гораздо больше остальных. Он согласится, нажрется и выблюет всю эту красоту, а потом будет ещё пять минут рыдать в туалете, после чего выйдет к друзьям и скажет, что пойдёт домой, так как плохо себя чувствует — и это единственное, что будет правдой. — Ты чего? Таблетка нужна? — спрашивает сидящий рядом Кондратий, прожигая Бестужева обеспокоенным взглядом карих глаз. — Нет, просто… Устал. Я не пойду, давайте в следующий раз, ладно? — и сжато кивнув, Миша выходит из шумной столовой, не отвечая на вопросительные возгласы друзей. Желудок сводит, а голова опять начинает трещать. Миша держится, чтобы не заплакать прямо сейчас.***
Кто назвал идеалом 45, Люби в себе все 60. Ты травишь тело, Снова и опять. И наплевать, что люди говорят.
Зеркало в его комнате давно закрыто простынью, а шторы завешаны. В спальне стоит прохладный полумрак, и Миша улыбается — в отражении телефона он не видит себя. На столе стоят три пустые бутылки и две пачки таблеток: слабительное и снотворное. На дворе уже поздно, и родители в соседней комнате давно спят, но Миша продолжает листать паблик в ВКонтакте, разглядывая картинки и вебинары с диетами. Больше всех ему приглянулась питьевая, но о последствиях он знает — распухнет ещё сильнее и угробит желудок. — А будто я его уже не угробил, — горько усмехнулся, понимая, что это не смешно. А не смешно потому, что правда. Потому, что временами его организм отказывается принимать пищу, и это одновременно пугает и приносит небывалое удовольствие. Ты сделал это? Превратил свой обмен веществ в полное дно? Молодец, Бестужев-Рюмин, так держать! Ещё немного и в гроб. А умирать не хотелось, но желания жить, по крайней мере жить так, как он сейчас — с голосом в голове, твердящим ему перестать есть, — было не больше. Вечная усталость и холод стали его закадычными товарищами, а зубная щётка или кончик фломастера — лучшими друзьями. Он приходил домой, закрывался в комнате и не выходил оттуда до вечера: либо заваливался спать, либо просиживал за уроками, боясь даже зайти на кухню. Кондратий Рылеев: Миша, ты не заболел? Просто в школе таким бледным выглядел.Михаил Бестужев-Рюмин: Всё в норме, не переживай;) Просто от химии устал.
Сергей Трубецкой: Почему-то ощущение такое, что ты пиздишь. Кондратий Рылеев: Захлопнись, Серёжа! Сергей Трубецкой: Влюбился, Рюмка?)Михаил Бестужев-Рюмин: Возможно.
Сергей Трубецкой: Воу воу воооооу Сергей Муравьёв-Апостол: Кто эта счастливица? «Счастливчик, если быть точнее, а если быть ещё точнее, то ты, слепой, блин» — усмехнулся Мишель, строча и удаляя набранное сообщение.Михаил Бестужев-Рюмин: Не скажу.
Павел Пестель: Кондраш, тут дело за тобой Миша хмыкнул, откинув телефон в сторону. В животе болезненно заурчало, и Бестужев откинулся на подушку, блаженно улыбнувшись — та была прохладной, и по шее пробежался быстрый табун мурашек. Поднял пальцы вверх, начиная разглядывать: кожа стала до того бледной, что друзья сравнивали его с мертвецом; худые длинные пальцы и маленький белесый шрамик на косточке указательного пальца; небольшие синяки покрывали весь периметр руки, и Миша удивлялся, откуда те вообще берутся. Ногти покрыты бесцветным лаком, и оттого поблескивали. Миша хотел купить блёстки, но денег тогда хватило только на жвачку. Чёрта с два он теперь что либо купит — последние карманные ушли на бисак и активированный уголь. Сергей Муравьёв-Апостол: Мама испекла пирог, сказала позвать вас на чай. Кондратий Рылеев: Анна Семёновна чудесная женщина!!!Михаил Бестужев-Рюмин: Я пас.
Обижать Серёжу — это последнее, чего хотел бы Миша, но такова суть защитной реакции. Он представил, как блестящий огонёк в глазах Муравьёва потух, а улыбка исчезла с лица. Ужасное зрелище, Серёже очень идёт улыбка. Сергей Муравьёв-Апостол: Почему? Кондратий Рылеев: Если гора не идёт к Магомеду, то Магомед идёт к горе. Жди гостей, Рюмка. Сергей Трубецкой: У тебя что-то случилось? План провален — он вызвал подозрения.Михаил Бестужев-Рюмин: Нет, с чего вы взяли?
«Действительно, Миша! С чего же они взяли?» — живот начал жутко болеть, и в голову пришла мысль съесть хотя бы яблоко, но Бестужев вспомнил, что их нет. Сергей Муравьёв-Апостол: Ты странный в последнее время. Хотя нет, не так Полгода, Миш, может даже больше. Что с тобой происходит? Мы твои друзья, мы поддержим. Павел Пестель: Согласен. Поддержать — поддержите, но не поможете ведь. Глупости, какие же это всё глупости. Кондратий Рылеев: Мы поможем тебе. — Как вы можете помочь мне, если я сам не в силах помочь себе?***
Миша начал замечать опухшие после чистки губы лишь спустя несколько месяцев, когда удосужился посмотреть в зеркало. Скривился, но с позором принял этот кошмар: воротник белоснежной рубашки был испачкан, а лицо красное, будто у него температура. Губы опухли и начали болеть. — Фу. Взгляд, полный омерзения, замер на носу. Оттуда текла тонкая струя крови, и Миша ужаснулся, отлетел от зеркала, как ошпаренный. Благо, в школьном туалете никого не было. — К черту, — сплюнул в раковину, чувствуя, как в горле застревает комок, перегораживающий доступ к кислороду. Слюна была ярко-багровой, и Миша еле сдержал испуганный вскрик. Поспешил открыть воду, вымывая это безобразие. Дверь открылась, и краем глаза Бестужев заметил знакомую толстовку. — Ты куда убежал то? — улыбнулся Серёжа, облокачиваясь на дверь. — В туалет захотел, а ты? — хохотнул Мишель, поворачиваясь к парню, о чем тут же пожалел: брови тёмные нахмурились, а улыбка исчезла. — Ты чего? — У тебя кровь из носу идёт. Миша мысленно ударил себя — забыл! Идиота кусок, называется. — Давление, наверное, — отмахнулся, надеясь, что Серёжа, уж до боли чуткий, поверит в этот бред, вылетевший больше по привычке. Но Серёжа не уходит, продолжая стоять и прожигать дыру в плече Миши, и тому показалось, что сейчас расплавится не только рука, но и он сам. Прохладные капли воды стекали по лицу, и Миша думал, что сказать другу — стресс? Последствия бессонных ночей? Ударился? Или рискнуть, сказав правду? «Тьфу» — подумал парень, наконец соизволив повернуться к брюнету: — Ну что ты так смотришь, пошли лучше в класс, — и улыбнулся. Губы неуверенно дрогнули, а желудок пронзила немыслимая боль. Серёжа молчал, продолжая, как сканер, проверяющий лжёт ли человек или нет, смотреть на Мишу. Тишина не была неловкой, она была напряжённой. Давила на Мишеля, вытесняла, ложилась на исхудавшие плечи, которые из-под толстовки видно не так сильно. «Что он успел заметить? Я замарался? Лицо опухло? Пальцы грязные? Что? Что не так?» — тысячи подобных мыслей пролетали в голове, вонзаясь острыми иглами в пострадавшее сознание парня, который не хотел ничего этого. Всё вокруг накалилось, даже воздух, кажется, стал жарче. За дверью слышался смех одноклассников, и Миша тоже был бы рад сейчас посмеяться, дабы развеять эту гнетущую атмосферу, созданную ими двоими — парнем, который всего лишь беспокоится, и парнем, который просто хотел быть счастливым. Мигрень подстала совсем не вовремя — черепную коробку будто царапали маникюрными ножницами, вцепляясь то глубже, то лишь слегка притрагиваясь. Щёки вспыхнули, и всё, о чём думал Миша — дышать. Вдох, выдох. Вдох. Выдох. Лёгкие словно высохли. Небольшая судорога прошлась по всему телу, заставляя Мишу облокотиться рукой об раковину. Тот больше не улыбался. До звонка полторы минуты, а следующим биология, опаздывать нельзя, и Миша знал, что нужно напомнить об этом своему товарищу, но почему-то продолжал играть в переглядки, чувствуя, как новая волна подкатывает к горлу. Неприятный звон в ушах перекрыл коридорные потасовки, но вместе с этим голова начала буквально разбиваться. Глаза вот-вот закатятся, но Миша держится. Держится потому, что знает, что будет, если он сдастся. — Мишенька… От этого «Мишенька», такого ласкового и искреннего, подкосились ноги. Серёжа подошёл ближе, кончиками пальцев касаясь Мишиной руки. Пальцы блуждали по рукаву серой толстовки, а сам Муравьёв молчал, будто выпытывал этим молчанием правду. Касался второй рукой тонкой кисти, скручивая пальцы вокруг тощего запястья, совсем слегка надавливая на пульсирующую венку. Почему-то всё померкло: и свет, и горящая лампочка, и зелёные глаза Апостола — замерло, а потом начало сгущаться в смесь, которую Миша бы назвал: «Беги». — Пошли на урок, Серёж, — Миша вышел в коридор, чувствуя, как сильно саднит горло.***
Лежать в коридоре, на прохладном пыльном паркете, в компании включённого в туалете света было здорово. В правой руке тлела дешёвая сигарета, пока пепел серыми хлопьями осыпался прямо на футболку. Сергей Муравьёв-Апостол: Миша, ты где блин??!!?! Возьми трубку! Кондратий Рылеев: Какого черта, Рюмин?! Сергей Трубецкой: Что за дичь творится Миша смотрит на потолок, пока в его лёгкие проникает и отравляет дым, тихо смеётся и понимает, что это тьма. Мрак, из которого он уже не выберется. Кондратий Рылеев: Миша! Миша, ответь! Павел Пестель: Миш, вот скажи, ты вообще ополоумел? Ты куда пропал? Миша? Миша! Миша Рюмка Рюмочка На кухне играет телевизор, и Миша краем уха улавливает строки из песни, но не может понять, где и когда он её слышал. Терпкие боли, совершающие марафон от лёгких до желудка, от желудка до гортани, мешали сосредоточиться и заставляли корчиться, бесшумно стонать и закрывать глаза, пока силы покидают юное исхудавшее тело, скрытое широкими брюками и толстовками на три-четыре размера больше. Гардероб превратился в пристанище готов, даже родная maman начала задавать вопросы: «У тебя что-то случилось?» «Да, случилось. Я умираю, мам, слышишь? Я не то, что умираю, я позволяю организму убивать себя, я сам себя убиваю!» — хотелось кричать во весь голос, но выдавался лишь тихий хрип, и Миша понял, что обцарапал все до талого. — «Я не хотел этого, мам. Я подвёл тебя. Подвёл друзей. Я подвёл себя в поисках идеала» Здоровье и состояние Бестужева ухудшается: в глазах начинает темнеть гораздо чаще, а дыхательный аппарат даёт сбои. Постоянные пробежки до аптеки утомляют. На улице начинало всё таять, февраль все-таки, но выходить на улицу он стал чаще. Миша не помнит, когда именно начал считать калории, но в его тумбочке лежало пять блокнотов, каждая страница которого была исписана. «26.10 Сегодня я съел чипсы — 210 калорий Газировка — 890 калорий Два банана — 280 калорий Да, я свинья. Да, я обожрался, но уже завтра я пойду на пробежку!» Никуда он так и не сходил, ибо простейшие силы встать с постели испарились, а сознание не могло пробудиться. В тот день Миша просидел дома, чувствуя за собой вину, которая расползалась по всем нервным волокнам, отправляющим сигналы в головной мозг: — Жирный. Плакать уже не хотелось. Жить тоже. Сергей Муравьёв-Апостол: Мишель, если ты не возьмёшь трубку, я приду к тебе домой! Миша, ответь, пожалуйста Миш..... Докурив, потушил сигарету прямо о железный плинтус и приподнялся — перед глазами начали мелькать фиолетовые круги, создавалось впечатление, что Миша укурился в хламиду. Попытка встать не увенчалась успехом, и нервы, державшиеся на самом кончике нитки, сдали. Жалобный скулёж разрядил коридорную тишину, и юноша закрыл лицо ладонями, начиная неистово рыдать. — Ты справишься. Ты сможешь.***
Миша не смог встать с кровати, а сил на истерику не осталось.***
Да, 45 это красиво, Но зачем тебе больная красота. Лучше быть здоровой, И счастливой. Чем ходить на поводу у большинства.
— Мишель, ты только погляди на эту красоту! — улыбался Серёжа, подхватывая сонного Бестужева-Рюмина под руку и уводя вглубь небольшого сквера, откуда был чудесный вид на весь, казалось, млечный путь. Миша идёт следом, широко улыбаясь. Его ведёт. Серёжа рядом, Серёжа такой красивый и родной держит его за руку, называет Мишелем и смеётся, пока в его глазах сияет все доброе, что есть в этом мире. До скрипа зубов идеальный, до ломоты в костях прекрасный и до боли в сердце чудесный. Похожий на произведение искусства, на звезду, самую яркую и блестящую, указывающую всегда верный путь. Миша знал, если бы рассказал Серёже обо всём да сразу — ничего бы не было. Он бы смог предотвратить это и заставить Мишу поверить в себя. Полюбить себя. Серёжа был бы рядом, поддерживал бы и утирал нескончаемые потоки слёз, шепча, что все пройдёт, что они пройдут через это вместе, и он его никогда не оставит. Но Миша придурок. Миша не рассказал ничего. — Миш, вставай возле фонаря, я тебя сфотографирую! — попутно доставая телефон из кармана пальто, воскликнул Апостол. Сердце пробило кульбит. «Страшный. Страшный. Не вздумай. Уродливый. Он посмеется. Не надо. Не надо» — твердил голос в голове, рассекая своим скрежетом ушные перепонки. — Не стоит, — улыбнулся Рюмин. Небо выглядит сегодня шикарно, но он смотрит на Серёжу, понимая, что бесповоротно влюбился — как семиклассник, а теперь боится этих чувств. Боится не потому, что быть геем — это плохо. А потому, что знает — Серёжа если узнает, а узнает он точно, то посчитает его больным и перестанет общаться. Ведь Миша не рассказал всё сразу, не попросил помощи, не обратился за поддержкой. «И к чему это привело?» — Ты очень красивый. «Врёт» Миша замирает на месте и улыбается: — Ты тоже. Сердце пробивает такой удар, что пальцы на ногах сжимаются, больно упираясь в подошву. — Я не вру. Честно. «И не краснеет» Мише хочется закричать о всей несправедливости этого мира и спросить Бога, почему такому чудесному юноше достался он — глупый мальчик-анорексичка-булимичка, который мало того, что ненавидит себя, так ещё и ненавидит его — не из-за злобы, а потому, что прекрасный. — Серёжа…? — М? — отрывает глаза от яркого дисплея. — А ты будешь со мной до конца? Миша садится на скамейку, чувствуя, как слёзы подкатывают совсем некстати, а потому он запрокидывает голову к верху, укрывая от любопытных светлых глаз влажные ресницы. Холодный ветер колышет волосы, и Рюмин качает головой от безысходности этой ситуации. Узнает ведь, точно узнает. Серёжа присел рядом, кладя голову на плечо одноклассника: — До конца и даже дольше. Хочешь кофе выпить? Мишу подкидывало — то вверх, то вниз, ломая напрочь все кости и выбивая последние вздохи. Он смотрит на небо, с усмешкой замечая, что взгляд расфокусирован: бледная пелена окутала глазное яблоко, скрыв естественные природные цвета. Внутри всё настолько болело, что было хорошо. Вот они — сидят и даже не подозревают о мыслях друг друга. Миша глядит на Серёжу, тихо напевающего что-то из своего плейлиста и держащего его левую руку, улыбается, ощущая, как бьющееся сердце ломает грудную клетку. Пальто уже не греет, но Мише всё равно. Глаза закрылись сами собой. Колючие мурашки заставляли вздрагивать. На небе, тёмном, таком приятно синем, пролетела звезда, и Бестужев тихо загадал желание, слегка улыбнулся, почувствовав, как Серёжа переплёл их пальцы. — Хочу. «Кофе — 280 калорий»***
Когда еда стала для Миши врагом он точно не помнит, ведь это произошло не в одну секунду, как будто что-то щёлкнуло и всё — это длиннейший интервал, разрастающийся и закрадывающийся под кожу, больно так затуманивая хорошие мысли и превращая все продукты пищевого производства в мусор. Когда он понял, что по вечерам родители дома, то попросил замок в комнату, но в итоге сам прикрутил ветхую щеколду. За его шторами лежали десятки пакетиков с рвотой и просто выброшенной едой. Синеватые ткани пропахли, и теперь Миша на постоянной основе проветривает комнату, чтобы не вызвать подозрений. На третьем месяце булимии он запомнил одну последовательность — пей больше, чем съешь. Противно, но эффективно. Сергей Трубецкой: Ребят, кто заблевал весь туалет в субботу? Это ж надо так пить Капец, конечно Миша вздрагивает, но решает промолчать — лучше вообще не говорить ничего, чем случайно взболтнуть лишнего. В субботу было весело до мозга костей: игры в карты, хорошая музыка и компания, интересный фильм и по классике — переговоры с белым другом. Он не помнит, что было после. Голова в тот вечер безумно кружилась, и Бестужев тогда испугался по-настоящему, стараясь изо всех сил не отключаться — ведь знал, что если заснёт, то может больше и не проснуться. Павел Пестель: Хз Я всё время у телевизора был Там такая битва ведь была!) Кондратий Рылеев: Миш, ты пару раз отходил Тебе плохо было?Михаил Бестужев-Рюмин: Я отходил покурить, а не в туалет
Сергей Муравьёв-Апостол: Ты куришь???Михаил Бестужев-Рюмин: Ну да
Сигареты снижают аппетит.***
А потом Серёжа узнал. Миша не понимал, где и как он прокололся, почему вообще позволил другу всё выяснить, и когда именно Апостол начал что-то замечать. Эта ночь была одной из самых тяжелых: Бестужев закинулся бисаком и запил всё это дело водой с активированным углём. Он лежал на полу в собственной спальне и пытался найти смысл жизни или хотя бы его остатки. Глаза красные, заплаканные, смотрели в потолок, рисуя воображаемых ласточек потому, что так легче. Они свободные, они лёгкие и прекрасные — они могут улететь отсюда, а вот Миша — нет. Родителей дома нет, а потому он разрешил себе вызвать рвоту целых три раза — мог и четыре, но в третий раз на пальцах остались сгустки грязной, но свежей крови. Миша испугался. Внутренняя истерика перебиваемая абсолютным пофигизмом медленно, но очень ровно разрезала каждую венку, заставляя шумно глотать воздух и терять сознание. Пол тёплый, воздух свежий, окно открытое, зеркало чистое, учебники сложенные, телевизор выключенный, лампочка мигающая, кровать застеленная… И Мишель — полумёртвый. Он считает дни, недели и возможно месяцы, сколько ещё сможет продержаться. Боли в желудке усилились, а голос сел — разговоры приносили дискомфорт. Он сжёг несколько блокнотов, куда записывал свои ощущения и зарождающиеся привычки. На пламя было приятно смотреть: тепло огня грело замерзшие ладони, а бумага сгорала, превращаясь в пепел, который разлетался по воздуху, исчезая насовсем. Миша невольно сравнил себя с этой бумагой. Сергей Муравьёв-Апостол: Нам надо поговорить Рюмин отключает телефон и проваливается в беспокойный сон.***
Он не успевает выйти из туалета, как врезается в чужую грудь и чувствует, как его хватают за плечи. Это конец? Миша нехотя поднимает глаза, ощущая, что всё накопившееся просто растворяется, все отмазки, придуманные заранее, по щелчку пальцев исчезают из головы, оставаясь лёгким забытием где-то в чертогах больного разума. Он тихо выдыхает, ждёт его слов, как судебного вердикта. — Зачем ты это делаешь? — шепчет Серёжа, чей голос сорвался, и последние буквы не были услышаны. Муравьёв-Апостол возвышается над ним, смотрит в карие глаза, сам дрожит, стараясь унять тревогу в груди: ему все ещё хочется верить, что Мишель объяснится, скажет, что он неправильно всё понял. Ему хочется верить, что всё это ложь. — Прости меня… — судорожно лепечет Рюмин, зажмуривая глаза до зелёных искр и качая головой, пытаясь прогнать это чуждое сновидение, но ведь это не сон. На что ты надеешься? На его воротнике остатки рвоты, и Мише стыдно — хочется спрятаться, укрыться от этих глаз и больше никогда в них не смотреть. Совесть загрызёт. Серёжа берёт в руку его правую ладонь, смотря на костяшки, расцарапанные зубами в кровь, и на шрам, так мерзко расположившийся на указательном пальце. Миша не дышит. Голос в голове затих и теперь там звенящая тишина, которую хочется заполнить песней или французскими цитатами, но всё, что Бестужев помнил — улетучилось в прекрасное далёко, до которого ему далеко. — Michelle, — Серёжа шепчет его имя с акцентом, и Миша поднимает взгляд, тут же чувствуя неприятный укол совести: в светлых глазах собрались слёзы, вот-вот вырвутся наружу. — Почему ты плачешь…? — качает головой Мишель, закрывая глаза. Позор. Позор. Позор. — Мне так жаль, Michelle. Мне так жаль… Я… — Серёжа запнулся, продумывая каждое слово, — я ведь мог это предотвратить? Почему… Почему ты раньше не сказал? «Я просто трус, Серёжа. Я влюблённый трусливый идиот, которого ты считаешь другом» — таится на кончике языка, но удерживается невидимой верёвкой, завязанной в петлю, которая душит, душит и душит. Тишину разрезал звонок, оповещающий о начале шестого урока, но Миша знает, что не пойдёт, и знает, что Серёжа тоже не пойдёт — это же Муравьёв-Апостол! Завсегдатый герой и лучший ученик в параллели, по нему все девочки сохнут. Все девочки и Миша, кхм. Вот и сейчас, как верный друг, которому небезразлично состояние товарища, он стоит и пытается узнать, что происходило и происходит с его Michelle. Держит за руку, чуть ли не плачет, нежно шепчет, хотя хочет закричать: «Не бойся меня! Всё будет хорошо!» — вот только Миша знает, что уже ничего не будет хорошо. Точка невозврата была пересечена и сейчас с сожалением глядит на верно умирающий организм. — Serge, pardonne-moi..... je ne voulais pas je ne voulais pas (Прости меня… Я не хотел, я не хотел) — срывается на вой Бестужев, бессильно садясь на колени. Закрывает лицо руками. Чувствует, как его подхватывают и прижимают к себе, начинают гладить по волосам. Мишель прильнул ближе, пока невероятный стыд за все, что он натворил, топил его с головой — вот-вот из носа польется вода, а кожа посинеет и распухнет. Желание зарыдать в голос была подавлено, и Миша, глядя на кусочек сиреневой рубашки, куда падал размытый взор, тараторил что-то на французском — то ли извинения, то ли маты, не разберёшь. В глотке застряла кость — большая, колючая, не дающая произнести чётко, что так давно хотелось сказать. В коридоре тишина, а значит все разошлись по кабинетам. Шанс быть найденными техничкой или завучем слишком велик, но сил встать с пола и пойти на урок не было. Их отругают, а Мише то как потом в глаза эти красивые смотреть? Изумрудные — цвета летней свежескошенной травы, куда, если ляжешь, то встать уже не сможешь. Вокруг цветы, небо и бескрайние поля. Становится сразу спокойней, словно ничего плохого в этом мире не было и не будет, словно солнце всегда сияет, словно люди говорят по делу, а любовь… Любовь так и останется любовью, только она не будет чем-то постыдным. В этом мире, названном «Серёжей Муравьёвым-Апостолом», всё хорошо. Там нет грусти и печали, там можно танцевать с полночи до зари, можно целовать и читать романтические поэмы. Там звёзды блестят каждую ночь, там нет мороза и холодной стужи. Там радуга пересекает голубой небосвод и вызывает самое настоящее восхищение. Там всё прекрасно, как в самой доброй сказке, куда Миша бы прыгнул без всяких вопросов. — Je t'aime. (я люблю тебя) Серёжа прижимает крепче, целуя лохматую макушку.***
Какая разница, сколько весишь ты при жизни, Если всё сравняется с землей, Даже если идеал капризен, Тебе не обязательно дружить с змеёй.
— Помнишь, как в седьмом классе Паша подбросил дымовуху в лабораторную химички, и там все бабахнуло, а нас всех потом отвели к директору? Миша заливается смехом, вспоминая, как оно действительно было. Времена, когда они были детьми, и в их жизни не было точных наук, экзаменов, факультативов, давления со стороны педагогов — лучшие времена, которые будет помнить каждый из них. — О, о, — заискрился Рюмин, — а помнишь конкурс стихов? Когда Кондраша читал поэму собственного сочинения. Серёжа хитро щурится: — «Поэма о радужном флажке»? — Поэма о радужном флажке! Они оба смеются, не замечая, как начинает вечереть — за окном тёплый апрель, на стуле висят ветровки, а в их сердцах пляшет любовь — вальсирует по всему залу, отбивая каблучками особенный ритм. Они сидят на полу, доделывая их общий подарок для Ипполита — альбом с фотографиями, на которых запечатлены самые ценные и родные моменты. Вот Поля целует Стасю, который в первое же знакомство очень Серёже понравился, вот они с Матвеем на рыбалке, а вот он с Серёжей и Мишей на катке — все счастливые и довольные. Рядом стоит чашка чая без сахара, и Серёжа улыбается, наблюдая, как Миша идёт за второй порцией напитка. Сам не верит, что они уже месяц встречаются, но ведь это и есть жизнь? Некоторые вещи должны происходить спонтанно. Миша сидит близ Муравьева и то поцелует, то щекой потрется о плечо, то начнёт путать русский с французским, мешая всё в одну кашу, которую Серёжа готов слушать вечно. Мишель улыбается, зовёт его на улицу и сам бежит одеваться. Они идут вдоль парка, и, кажется, даже за руку, совершенно наплевав на то, что могут подумать окружающие. И говорить с Серёжей уютно, и молчать тоже. Серёжа сам по себе ходячий уют. Греет руки тёплым дыханием, заставляя щёки Мишелевы вспыхнуть, как закат в майский вечер. Между ними целая дорога, в них — вселенная, а впереди — всё самое лучшее. Мише впервые за последнее время так хорошо и он говорит об этом, широко улыбаясь, пока Серёжа сцеловывает выступившие на глазах слёзы кивает. Тормошит светлые пряди и целует, целует, целует — со всей любовью и страстью, вкладывая в этот интимный жест всего себя. Без остатка. — Серёж, а поехали летом в Москву? — Чем же тебе Петербург разонравился? — Ой! — закатывает глаза, с ухмылкой сверкая весёлыми глазенками. — Мы там не были, а знаешь как там красиво! Это же столица, Серёженька! Взмахивает руками, начинает рассказывать все, что только знает об этом городе, приправляя свою речь рассказами дяди и матери, по молодости бывавшие там — «Ух, какой город! Всем городам город! Каждый уважающий себя россиянин должен побывать там!». — Хорошо, Мишенька, хорошо! — смеётся Серёжа, уводя Бестужева за руку в какую-то открытую парадную. Прижимает к стене, наклоняется, начинает целовать, опустив при этом одну руку на талию — Миша отвечает, Миша всем нутром желает и не боится. Становится жарко, что приходится стянуть джинсовку. Муравьёв-Апостол оставляет на разгоряченной шее не менее горячие поцелуи, вызывающие мурашки, и наслаждается Мишелем. Лампочка тухнет, но любовь между ними только распаляется.***
Кровь мелкими резкими каплями скатывается по подбородку и падает на пол, создавая не самый приятный «дзынь». Миша пошатнулся, совершенно не понимая, что произошло — вот он зашёл на кухню, вот начал грызть яблоко, и вот опять темнота… А потом кровь из носа. Он глядит на испачканные пальцы и подходит к раковине, дабы не засохло, но тревога внутри начинает разрастаться. Вот уже неделю он питается нормально, но вес продолжает уходить.***
«13.05. Дорогой дневник, сегодня у меня был просто замечательный день! Наконец открыли парк аттракционов, и мы с парнями ходили туда. Как же было весело, мы сделали кучу фотографий, а ещё Серёжа выиграл плюшевого пингвина в тире. Мы назвала его Петрушкой. Целый день гуляли: ходили везде, прокатились на всех аттракционах (Кондрашу, кстати, вырвало после американских горок). Мы хохотали, ужас! Было тепло, и я оставил куртку дома. Билеты, которые мы покупали, мы решили положить в капсулу времени, которую мы закопаем в августе во дворе нашей школы. А потом, лет так через десять, когда мы будем состоявшимися людьми, откопаем! Это же гениально! Идею предложил Кондратий, сказал, что прочитал где-то про это, предложил нам. Мы положим туда наши фотографии и какие-нибудь памятные вещички. Я хочу положить пионерский галстук, купленный мною на аукционе в прошлом году, покладу записки, магнитик, о, а ещё письмо себе будущему. А ещё сегодня мы катались в тележках, Серёга Трубецкой предложил угнать из Ленты пару тележек, так и поехали! За нами охранник, а мы в тележки — Я с Сереженькой, Кондраша с Трубецким и Паша с Колей. О разбитых коленях, пожалуй, умолчим. Ах, до чего же же было прекрасно! Мы словно в детство вернулись, аж ностальгией повеяло. Этот день точно войдёт в список лучших дней моей жизни. Сегодня я впервые за очень долгое время не думал о еде».***
Проснись
Миша, словно от удара, распахнул глаза и вскочил с кровати. Дикое желание есть разоряло желудок новыми болевыми потоками, заставляя того издавать подобные боли крики. Парень приподнялся на кровати, смотря на электронные часы, неоново-зеленые цифры которых показывали — 4:36. — Зашибись… — спросонья прошипел Бестужев, откинувшись обратно на подушку, лишь бы скорее провалиться в сон. Перед глазами всё мутилось, словно Мишель выпил прошлым вечером не менее двух бутылок шампанского. Хотя, внутри ощущалось все также — бурлилось, болело, сжималось, будоражилось. За окном начало рассветать, и Миша мысленно поблагодарил себя за то, что додумался закрыть шторы. Сознание не могло сосредоточиться, и Миша позволил себя расслабиться, буквально расплывшись по тёплым простыням. Лёгкая улыбка дрогнула на губах. В ту ночь Мишель так и не уснул.***
Миша чувствует сильное головокружение, сопроваждаемое пересыханием в горле — он заливает в себя литровую бутылку воды и съедает два банановых кекса. Через пять минут Мишу вырвало прямо на пол.***
Михаил Бестужев-Рюмин: Серёжа… Мне кажется, что-то не так.
Ответ приходит сразу. Сергей Муравьёв-Апостол: Что случилось???Михаил Бестужев-Рюмин: Сильная слабость в теле Серёж, я не могу есть. Серёжа, я не хочу, чтобы это повторялось… Серёж… (сообщение не отправлено)
Мишин телефон разрядился, и тот с отчаянным стоном забросил устройство в рюкзак, заваливаясь прямо посреди лестничной площадки.***
— Я же выздоровлю, Серёж? — сквозь слёзы шепчет Миша, смотря на сидящего возле его койки Муравьёва — тот держал тарелку с бульоном и остужал ароматное блюдо собственного приготовления. Брюнет поднял глаза, тепло улыбнувшись: — Конечно, Миша, ты вылечишься. Скажи, ты сколько уже набрал? — Два килограмма. — Ты большой молодец. Серёжа начинает рассказывать о произошедших событиях в школе: сложная контрольная по физике, увольнение трудовика, роман между руссичкой и музычкой, — при этом хохочет, припоминая реакцию директора. Миша улыбается, осторожно поглаживая колено возлюбленного, будто трогает в последний раз. Окно распахнуто, и с улицы слышится музыка — кто-то включил Пугачеву. Пахнет супом, весной и романтикой. А ещё Серёжиными духами, которые тот купил на распродаже. Говорит, почти бесплатно отхватил. — Я люблю тебя… Больше всего на свете, — улыбается Сергей, поглаживая Бестужева по волосам. Миша кивает и заливается слезами: почему ему досталось это чудо? За какие такие заслуги? Нет, Миша не тряпка. Он просто боится, что в один день не проснётся, а Серёжа так и останется тут — будет стоять возле пропахших тухлой едой занавесок и глядеть в окно, размышляя, почему он не смог помочь. Почему не успел, почему не решился, почему не обратился к врачу, почему не заставил. Слишком много почему и Миша не может расслабиться даже в присутствии Серёжи. — Я тоже люблю тебя. Спасибо за всё.***
В который раз у зеркала стояла, Считала свои лишние калории. И в ванне с кипятком, Не раз ты замерзала. Ты хочешь закончить всё огонией.
Кондратий Рылеев: Ребята, ребята, ребята!!! Открыли новую кондитерскую Мама сказала, что там бомбезные торты! Павел Пестель: Мы поняли, Кондраш, можешь не продолжать) Сергей Муравьёв-Апостол: Ого, звучит здорово, можно сходить после классного часа в пятницу. Сергей Трубецкой: Так. ща Ну в принципе… Сейчас я проверю свой ежедневник Тааааак Кондратий Рылеев: Ясно, Трубецкой с нами. Сергей Трубецкой: А может у меня дела!!! Павел Пестель: Серёж, пить пиво из бокалов в подъезде — это не занятие Сергей Трубецкой: Тьфу на вас, плебеи ленивые! Сергей Муравьёв-Апостол: Ахахаххахаха Кондратий Рылеев: Балтика по акции и он с нами Хотя, он и так с нами)))) Павел Пестель: Я обожаю семейство Трубелеевых;) Кондратий Рылеев: Непонял Сергей Трубецкой: Не понял??!!??! Сергей Муравьёв-Апостол: *голосовое сообщение* Господи, прости… Кондратий Рылеев: Угараю со смеха Серёги Павел Пестель: Тащусь Кондратий Рылеев: От Коли? Сергей Трубецкой: Под Колей;) Павел Пестель: Слыыыышь, ты! Кондратий Рылеев: Ахахахвххвхвх Сергей Муравьёв-Апостол: Сколько брать с собой, Кондраш? Кондратий Рылеев: Не знаю… Сколько дадут — столько и берите.Михаил Бестужев-Рюмин: Я с вами)
Двадцать первого мая Миша впервые за год не задумался о последствиях вкусной еды.***
Такого удовольствия Мишель не испытывал уже давно — торт и правда оказался изумительным, и Миша, как человек, который обожает сладкое, но слишком долгое время поедал и не естественным путем отвергал пищу, сегодня смог распробовать каждый бисквитик, каждый квадратный миллиметр начинки и воздушного крема. Он ел медленно, стараясь понять, нравится ли ему или нет. Нравится. Он с неприкрытым удивлением смотрел на Серёжу, будто говоря: «Мне нравится! Мне действительно нравится!» — Муравьёв-Апостол с гордостью и искренней радостью за возлюбленного кивал, держа его за руку, ведь знал, как много мыслей, наверное, сейчас пролетело в этой юной красивой голове, подвергнутой слишком большому для его возраста стрессу. Серёжа смотрит и улыбается — он лечится. Миша начинает выздоравливать, выбираясь из этой пучины. Серёжа гордится и находится в состоянии счастья не менее Бестужева. На лице Миши сияющие глаза и искренняя улыбка, он звонко смеётся и болтает с друзьями, чувствуя себя превосходно. Энергия бьёт через край, и Рюмину кажется, что ещё немного и он взлетит — высоко-высоко, туда, где отсутствие кислорода вскружит голову, туда, где солнечное небо слепит глаза, а в душе — гармония. Покраснения с рук постепенно уходят, а царапины в горле заживают. Он ест спокойно, не ощущая дискомфорта.***
Утро началось не с будильника, а с первых утренних лучей, просочившихся в комнату сквозь тонкие белые занавески. Миша улыбнулся и открыл глаза, сонно хлопая ресницами. Сегодня двадцать пятое мая — сегодня последний звонок. Бестужев-Рюмин с потрясением и внутренним счастьем понимает, что спазмы в животе ушли.***
Громкая музыка бьёт по ушам, даже оглушает и вызывает противный звон, отчего Миша хмурится, заходя в уборную. Праздник проходил в загородном доме Ани Бельской, хорошей подруги и примерной ученицы, закончившей с красным аттестатом. Аня собиралась поступать в медицинский, а потому в спирте и влиянии алкоголя на организм разбиралась. Выпив несколько бокалов шампанского и где-то столько же вина, Рюмин ощутил эйфорию — взлёт-посадка, опять взлёт. Он стоит напротив зеркала и старается держаться, чтобы не зарыдать, ибо эмоции сдают. — Почему ты такой слабак? — шипит он своему отражению и слышит, как собственный голос дрожит, как струна арфы под натяжением — раз и порвётся. Пальцы трясутся, держась за керамическую раковину, как за спасательный круг — отпустишь, и все канет во тьму: бесконечную яму, где тебя вывернет наизнанку. Взгляд опустился на пальцы: — Нет, нет, нельзя… Шрам так и не исчез — пожизненное клеймо, позорное и некрасивое. Он скажет, что упал с велосипеда, но истинная причина скроется в уголках его памяти — самых тёмных и пыльных, куда заглядывать не стоит, — но не исчезнет. Он сожжет последние записи дневника, вырывая страничку за страничкой, но строки, написанные в порывах абсолютной апатии и зарождающегося счастья, останутся в голове, как внутренняя татуировка, которую захочется стереть, но возможности уже не будет. Он сожжет старые вещи и постельное белье — все пропахло трухлятью, а ещё выкинет плед, которым закрывал зеркало в самые страшные дни, когда он был на грани жизни и смерти, и лишь чудо спасало его. Он уничтожит всё, что будет напоминать ему об этом расстройстве, застрявшем под венами, как наркотик, но вот оно никуда не уйдёт. Всё, что строилось часами, днями, минутами — разрушилось. Чувство вины поедает изнутри, оставляя рубцы и зияющие дыры. Оттягивает волосы до боли и искр в глазах, пытаясь отогнать эти голоса, а те кричат, смеются и угнетают. Приглушенный свет лампочки мигает, но Мише кажется, что тот совсем потух. Галлюцинации? В кармане вибрирует телефон, а трубку брать стыдно. Он не сможет опять надеть эту маску счастливого дурачка, не сможет — голос дрогнет, и Миша заплачет, не в силах больше остановить истерику. Больной. Да, он проиграл. — Прости… — перед кем извиняешься? Перед собой? Перед Серёжей? Перед своим убитым организмом? Он засовывает два пальца в рот, зажмуривая глаза. За дверью включили медленный танец.