Сломанная деталь

Ливень хлещет жёсткими, холодными бичами по асфальту; бьёт тяжёлыми каплями в спину, заставляя сутулиться, испортить вид идеальной осанки. Себастьян прячется в напитанные ледяной влагой и противно липнущие к телу тряпки и натягивает рукава до костяшек в попытке хоть как-то согреться пока идёт до дома друга. Он думает, что это немного эгоистично, но ничего не может поделать. Ему больше некуда идти, а на ногах его держит лишь надежда, что Чес ему поможет: научит жить без сердца, как научил улыбаться и искренне радоваться обычным мелочам. И пусть он не знает о том, что днём его гоняют, проворачивая через мясорубку, но ночью исправно лепит из него что-то, издали похожее на человека, давая волю делать всё, что хочется. Через дыру в груди, кажется, свищет ветер; Глэм зябко передёргивает плечами от холода, настырно пробирающегося под одежду, и от мыслей о пустой просторной комнате, в которой каждый божий день препарировал собственное Я в призрачной надежде обнаружить в себе самом что-то такое, о чём прежде не подозревал. И о том, что Чес его ждёт не позднее послезавтра. А оно вот как вышло. Вообще, так выходит практически всегда. Видимо, отец был прав: Себастьян дефектный. К нему вся ненормальность липнет, как магнит к холодильнику. Он честно пытался исправиться, вот только это было больше похоже на то, как в пазле две детальки не подходят друг другу, а ты очень хочешь, чтобы подошли. Вот и Глэм не та деталь. В какой пазл его не вложи — рисунок не выйдет. В нëм останутся дыры. Уродливые, серые, с пустотой, которую ничем не заполнить, хотя нет, последний пункт не подходит: ведь нужно всего лишь заменить деталь с ошибкой. Нужно всего лишь заменить его кем-то другим. Перед глазами, словно фантом, появляется тот самый фургон, немного покосившийся от времени, но совершенно как родной. Со знакомыми обшарпанными стенами внутри и дряхлой дверью, которую Чес регулярно смазывает, чтобы не скрипела. В окнах ещё горит свет, поэтому было принято решение постучаться. Руки совершенно не слушаются, онемев от холода, и стук выходит совсем тихий. Блондин даже не уверен в том, что его услышат за шумом дождя, который постепенно начал стихать. Мгновение — и теплый свет врезается в глаза, заставляя те слезиться. — Глэм, — сонный голос парня полон удивления. — Я что, проспал? Уже послезавтра? — Чеснок усмехается. Но делает это нервно, по привычке. Неозвученный вопрос повис в воздухе, но скрипач молчал, глядя ему в глаза. Он не мог заставить себя отвести взгляд. И не мог заставить себя произнести ни одного слова. Его будто парализовало. — Что случилось? — Голос друга слегка дрогнул, но Себастьян продолжал молчать. Потому что говорить было больно. Потому что дышать было больно. А смотреть в серые глаза напротив — невыносимо. Но он заставил себя не отводить взгляд. Потому что это было бы трусостью, а ему не хотелось показывать еë, чтобы окончательно не показаться тряпкой. — Чёрт, Глэм, да не молчи ты! — Чеснок схватил его за плечи и сжал так, что наверняка останутся синяки. — Скажи хоть что-нибудь! Тебе что, плохо? — Плохо… — Собственный голос противен до дрожи, а слова даются с трудом, но собеседник его понимает, хватая за замëрзшие руки и затаскивая в тёплый дом. Блондин отстранённо отмечает в голове отсутствие мамы Чеса, когда его протаскивают через всю гостиную, но практически тут же забывает об этом, когда чувствует, что его тело начинает медленно оседать под грузом какой-то невидимой тяжести, которая тянула его к земле, словно привязанный к шее булыжник тянет утопленника на дно. — Нет, нет, нет, Глэм, не отключайся! — Чеснок резво подхватил его подмышки и, прижав к себе, оттащил в сторону кровати. А затем попытался снять с него мокрую одежду. — Смотри на меня, Глэм! Смотри! Видишь, я здесь, теперь всë будет хорошо! И блондин смотрит. Секунду, две. А потом неожиданно подаëтся вперëд, хватая за воротник и целуя. Жадно. Жёстко. Без намека на нежность. Он не хочет оставаться один, не может остаться один сейчас. Всё, что он хочет, это заверение, чьё-то тело, к которому он может прижаться. И Чес тут, рядом. Он позволяет обнимать себя, позволяет рукам Себастьяна блуждать по своему телу, не пытаясь оттолкнуть его. Блондин чувствует, как Чеснок целует его в ответ, переходя на подбородок и щёки. Его губы сухие и горячие, а поцелуи абсолютно беспорядочные. И бывший аристократ медленно расслабляется, позволяя тому заботиться о нём. Ему хотелось, чтобы друг вплавился в него, чтобы они стали единым целым: чтобы они, наконец, стали той правильной деталью пазла, которую не придëтся потом заменять на другую из-за того, что они не могут закрыть уродливые дыры в идеальной картине. Всё, что он хочет, — это потерять себя в ощущениях, забыться. Хотя бы на полчаса.

***

Чес с трудом понимал, что происходит. Нет, пожалуй, это ложь. Потому что он вообще ни черта не понимал. Он был до усрачки напуган не столько тем, что Глэм свалился на него, как снег на голову, в прилипшей к телу белой рубашке, потемневшей от воды, и кажущейся почти чёрной форме, сколько бледным, как смерть, лицом с пустыми, мертвыми глазами и прокушенной до крови губой. Расспросы ничего не дают: друг молчит как рыба, и парню от этого только страшнее. — Черт, Глэм, да не молчи ты! — Чеснок хватает его за плечи, сжимая едва ли не до хруста, — скажи хоть что-нибудь! Тебе что, плохо? — Плохо... — Ответ блондина выходит на хрипе; его голос звучит сухо и сипло, как на старой пластинке. И Чес понимает, что тут не просто Плохо — тут пиздец. Конец света. Он затаскивает его в комнату практически на себе, потому что сознание Марсианина от холода уже машет ему платочком, начиная обратный отсчёт до запуска на орбиту. Только почему у него такое чувство, что если это произойдёт, то кто-то сто процентов не переживëт этой ночи?! — Нет, нет, нет, Глэм, не отключайся! — Чеснок резво подхватил его подмышки, прижимая к себе и на буксире оттаскивая в сторону кровати. Прислонив плывущего в небытие подростка к стене, он попытался снять с того мокрые вещи. — Смотри на меня, Глэм! Смотри! Видишь, я здесь, теперь всë будет хорошо! И Глэм — слава тебе Господи! — смотрит. Вот только взгляд у него ненормальный, больной. Зрачки затопили радужку, и, кажись, если Чеснок ничего не сделает, из их тёмной глубины вот-вот попрут внутренние демоны. Но Чеснок не знает, что делать! Ответ приходит оттуда, откуда не ждали. Потому что аристократ вдруг набросился на него с таким остервенелым отчаянием, с каким утопающий хватается за спасение. Чес чувствовал его руки, его губы, его лихорадочно горящие глаза… Его хриплый шепот, в котором невозможно было ничего разобрать. Подобная страсть была для друга совершенно несвойственна. Такого поведения парень мог бы ожидать от себя, но никак не от Глэма. Но этот странный порыв, из-за которого они оказались в постели, и не был страстью. Это был какой-то дикий коктейль из паники, отчаяния и глухой обречëнности. И Чес даже приблизительно не мог представить, что такого должен был сказать или сделать отец подростка, чтобы довести того до подобного состояния. Блондин целует его всё сильнее, всë отчаяннее, словно желая слиться с ним полностью, всем существом, без остатка. Сбрасывает с него куртку, рвëт ворот и что было сил кусает за ключицу. — Почини, почини, — шепчет отчаянно между поцелуями. По его лицу текут слезы, блестят в отсветах фонаря с улицы. — Я всë тебе отдам! Даже себя, забирай! Всего забирай, я уже сам себе не нужен!.. — Глэм, не надо… Глэм… Успокойся… — Он почти целомудренно прижимался губами к гладкой коже, стараясь одарить лаской каждый сантиметр, пока блондин плачет, уже не пытаясь скрываться. А потом вдруг кричит, как загнанный в угол раненый зверь, бьëтся под парнем, словно в припадке, пытаясь выбраться из захвата, но Чеснок хоть и с трудом, но не даёт ему этого сделать, навалившись всем телом, он валит подростка на кровать и придавливает собой. — Прошу тебя, Глэм, — шепчет ему в ухо. Мягкий, глубокий и обволакивающий голос производит успокаивающее действие. А может и просто силы закончились. Постепенно Себастьян обмякает и унимается. Теперь слышно только его тяжелое неровное дыхание. — Чес, — хрипло зовёт он. — Я здесь, — отзывается парень, — я рядом с тобой. Всё хорошо. Я тебя не брошу. И мне ничего не нужно, ты только живи, ладно? Ты меня слышишь? — Да, — сипит в ответ друг, овиваясь вокруг него всеми руками и ногами, — да, да, да… Чеснок не знает, сколько они так лежат и когда успели заснуть, но наутро Глэм просыпается… Другим… Да, с ознобом, да, с дерущей болью в горле, но… Живым. Он больше не сломанная деталь. Он — отдельный рисунок совершенно иной картины.