Исповедь Марии Третьяковой

Мария Третьякова всегда оставалась доброй — такова её натура. В отличии от той же Лауры Альбертовны, которой было выгонять учениц легче, чем остальным преподавателям. Нет, она была вовсе не злой, просто она лучше чувствовала людей. А Мария Владимировна со слепой любовью и верой надеялась на исправление каждого человека. Часто она использовала своё право вето, твердя себе и окружающим: «Она изменится, я знаю». И как же ей было больно, когда её ожидания не оправдывались. Но несмотря ни на что она всегда, всегда видела в людях лишь только хорошее, пыталась оправдать их, помочь им. Ей было часто тяжело оставаться верующей и благосклонной, но, как сама женщина говорила: «Строгость — не мой метод». Она действовала исключительно при помощи доброты и поддержки. Однако даже у самого вместительного сосуда есть края: так и у Марии. Она может быть бесконечно доброй, но когда это перестаёт быть оценённым по достоинству — гнева не миновать. Беспредел, пьяный бред, который устроила Костья, поначалу всем показался смешным. Лаура Лукина еле сдерживала улыбку, изредка посматривая на смеющуюся Марию Третьякову, что пыталась закрыть себя руками и чуть успокоиться. Но после началась неразбериха, и церемония выгона превратилась в настоящий балаган. — Я хочу на другой факультет... — еле выговорила пьяная девушка, а для Марии Владимировны это стало последней каплей. Господи, это же удар в спину. Бог знает, как в этот момент было обидно Третьяковой — той, которая вкладывает в каждую частичку души, дарит любовь и заботу; той, которая всегда беспокоится и иногда ворочается долгими бессонными ночами, когда голова забита мыслями о пацанках; той, которая пытается оставаться мягкой, потому что понимает, как тяжело на свете жить таким, как эти девушки. — Вы можете сейчас уехать домой, Костья, — предлагает она. Лицо приобретает серьёзный вид. У Третьяковой включился защитный механизм. «Ну что я делаю не так?» — проносится в её голове. Ей хочется убежать и спрятаться. Обычно, Мария жалеет всех. Но теперь помощь нужна уже ей самой. — Домой? — переспрашивает Костья. — Да. — Нет, — она мотает головой. — Да! — Третьякова вспыхивает и повышает голос. Такое случается нечасто. На неё обращено всё: взгляды пацанок, педагогов, объективы камер. Она опять одна против всех. — Домой? — Мария Владимировна снова выкрикивает «Да!», — я? Домой? — Пожалуйста, успокойтесь! — из последних сил она пытается быть милосердной, хотя в груди ноет от обиды. После значительной паузы невменяемая девушка продолжает гнуть свою линию: — Я хочу перейти... эээ... — Костья, немедленно покиньте нашу встречу, — не выдерживая нападок на Третьякову Лаура Альбертовна решает вступиться за своего первого заместителя. Мария Владимировна с благодарностью смотрит на Лукину, в то время, как на глаза выступают слёзы. Но она не плачет на камеру. Она всегда держит образ милой, но сильной и стойкой леди. Лишь только потом, поднявшись в свой кабинет, она сядет на удобное кожаное кресло, подопрёт руками голову и начнёт терзать себя разными мыслями. Она плачет, не останавливаясь, даже не услышав, как в помещение кто-то зашёл. Чьи-то тёплые руки ложатся на её хрупкие плечи, и она вздрагивает всем телом от неожиданности. — Тише, милая, тише, — она не оборачиваясь понимает кому принадлежит этот голос. Голос, от которого у пацанок подгибаются ноги, а у неё самой по телу идёт крупная неуёмная дрожь. — Лаура Альбертовна, — Третьякова тихо всхлипывает, — я делаю недостаточно? — еле выговорила и снова залилась слезами. Она почувствовала лёгкое, почти невесомое прикосновение губ Лукиной к своим волосам. Поцелуй в макушку будто передал ей немного энергии и силы. — Ты делаешь слишком много. Этой ночью состоялась своеобразная исповедь. Исповедь Марии Третьяковой. Она провела всё время в объятиях директора, изливая душу, рассказывая о том, как ей порой бывает обидно и больно. И Лукина слушала с нескрываемым интересом. Она увидела и узнала теперь настоящую Марию Владимировну, и она нравилась ей гораздо больше такой: ранимой и беззащитной. Только одного не хотела директор — видеть эту женщину расстроенной. Под утро, когда первые лучи солнца озарили Школу Леди мягким оранжевым светом, Лукина наблюдала за мирно сопящей блондинкой на своих коленях. Она сказала лишь одно: — Мы со всем справимся. Вместе.