рыцари и принцессы

20000501: домик на дереве, 20070210: огонь, 20100318: и отправление Гордость, с которой Саймон считал свои синяки, он хорошо помнил всегда. Его воспоминания всегда причудливо изменялись, но ушибы и царапины проскальзывали на худых ногах то там, то тут, напоминая каракули младенца. Насколько помнится, он часто играл с мальчиком из своего класса, даже при том, что Саймон запамятовал, как или почему они сдружились – он всегда был замкнутым и несколько мрачным ребёнком, а его друг – уверенным и серьёзно настроенным. Может, забавное совпадение. Гораций – Саймон хорошо помнил имя друга, так как отец всегда забывал его и Саймону приходилось напоминать – действительно был бодрым и взвинченным. Ему нравилось повторять за героями телевизионных шоу, обегать задний двор, представляя его джунглями, говорить с Саймоном во время положенного сна. Рядом с его домом располагался домик на дереве, в котором мальчики часто проводили время; из-за своей неуклюжести Саймону не удавалось спрыгнуть с него на землю, но ещё хуже было плакать перед отцом, потому он скрывался из виду вместе с Горацием и начинал реветь навзрыд. Гораций, сбитый с толку, широко распахнутыми глазами смотрел на друга до тех пор, пока приглушённые рыдания не кончались. Обычно именно Саймон подшучивал над Горацием, и он не понимал, почему в такие моменты друг не смеялся над ним в отместку. А ещё у него не было столько же ссадин, как у Саймона. Когда Саймон впервые из многочисленных раз заглянул к другу, Гораций тут же схватил его за руку и потащил в домик на дереве, талдыча «Это наше секретное убежище. Всё, что мы там говорим, должны хранить в секрете, ладно?» Саймон послушно кивнул, слишком смущённый сказать что-либо. Со временем он стал разговорчивее, всё ещё отличаясь от Горация. Беспечный мальчик, с которым он проводил детство, по своей бестолковости и душевной доброте не замечал чувства других, но от вечно пышущего энтузиазма невозможно было устать. Когда Саймон открывался, поверхностно его всё ещё нельзя было понять, если только ты не знаком с ним. Он чуть чаще хихикал, выглядел живее, выплёскивал всё, что скопилось на душе любому слушателю. Под маской со скромным выражением лица подавленного мальчика скрывалось ни что иное, как искра решительности. Однажды после того, как Саймон оступился и отделался на этот раз ушибом ладоней, Гораций повёл себя странно. Саймон, прикусив губу, взбирался по дереву, сопровождаемый развевающимися в лёгком ветерке волосами и листьями. Добравшись до верхушки, он сел, скрестив ноги, подул на ладошки, морщась от боли и пытаясь сдержать слёзы. Гораций со своим странным лицом заглянул другу в глаза и осторожно вложил его руки в свои. Он никогда не относился ни к чему с бережливостью, так что из-за заботливого взгляда и соприкосновений пальцев, избегая касания царапин, у Саймона нарастало странное чувство в животе. -...Мой папа держит меня за руку, когда я напуган, - объяснил он. Саймон поглазел на него, пытаясь понять, честен ли Гораций, затем тихо посмеялся. - Я напуган? - Слёзы, намеревающиеся выплеснуться, исчезли. - Ты уверен, что снова не играешь рыцаря? Ухмылка заставила Горация улыбнуться в ответ. Он быстро поднялся. Пальцы Саймона, лишившись поддержки, соскользнули. - Понятно же, что я всегда стремлюсь быть рыцарем. - Не уверен, что ты годишься для этого, - Саймон был беспощаден. - Разве рыцари не должны быть классными? - Что это должно значить? - Грубоватый протест соскочил с языка Горация, и он скрестил руки. - В любом случае, ты мне должен кое-что пообещать на мизинцах. Саймон оттопырил палец с горящим лицом. Гораций присел, чтобы заглянуть тому в лицо – он все еще сидел на полу. Под давлением Саймон уже не чувствовал контроль над ситуацией. Затем Гораций зацепился мизинцем, и, снова переигрывая в серьёзности, произнёс клятву: - Говори мне, если будешь бояться. - Саймон засмеялся и почувствовал на себе упрямый взгляд. - Не смейся...! Это супер-пупер как важно! На лице Саймона всё еще красовалась косая улыбка. Даже так, он слегка наклонил голову, рассматривая глаза Горация – намного искреннее, чем у него самого. Сжав мизинцы, они их потрясли, и игривым тоном Саймон произнёс: «Обещаю.» Гораций удовлетворённо расплылся в улыбке. Саймон подумал, что такие выражения лица – улыбки прямо до ушей, полные честности и жизни – он делает довольно-таки часто. Такая мимика всегда заставляла других расцвести в ответ, даже если это и было простой издёвкой. Но в этот раз Саймон тоже улыбнулся широко. Такие обыденные воспоминания нельзя было с полной точностью вспомнить в начале. Настолько туманные и расплывчатые, будто часть его самого хотела закрыть их глубоко внутри. Попытки пережить те далёкие времена сопровождались мурашками по всему телу. Даже если он и вспоминал что-то счастливое. Даже если эти воспоминания окутывали теплом сильнее, чем что-либо ещё. Воспоминания всегда всплывали обрывками – один случай связывался с другим до тех пор, пока связь не ослаблялась и пропадала из виду. И они никогда не завершались. Изредка это был обмен парой фраз, или – намного чаще – несколько видений, которые возбуждали всё новые и новые, размораживая знакомые чувства, о которых Саймон и не понятия не имел. Их было больнее всего переживать заново – они рвали Саймона, как свежие раны. За день до пятнадцатилетия Саймон сбежал. В приюте, котором он жил на протяжении восьми лет, не осталось места размеренной жизни без слежки хищника, высматривающего добычу. Отец даже не пытался вернуть сына домой, и в итоге тот перестал надеяться на воссоединение. Со временем мысль об отце начинала пожирать изнутри, сдавливая горло. Вечно поглощающие спутанность и печаль сплелись во что-то иное, вроде отчаяния или безнадёжности. Обстоятельства, при которых он отдалился от отца, оставались такими же туманными, как и многие другие детские воспоминания. Ясно помнил усердие, с которым он наблюдал за временем, сидя в машине, как и просил папа. Помнил неожиданный груз, свалившийся на его щуплое тело, под которым он не мог двигаться. Помнил крик собственного голоса, настолько отчаянный, что живот надрывался, и непрекращающиеся извинения лучшего друга. Помнил чьи-то слёзы, скатывающиеся по его лицу. Память об этом не возвратилась сразу. Некоторое время он жил в том холодном приюте вместе с Горацием, а оттуда помнил лишь замутнённую радость и дружбу. Они непринуждённо болтали, играли и смеялись, и в такие дни казалось, что они сдружились вновь, уже как мальчики, не придававшие значения предательству. Но вскоре люди, места и слова, которых он не припоминал, начали мелькать в голове, и он бы пугался, съёживался при напоминании о том, что ему говорили раньше, настолько мысли о прошлой жизни его беспокоили. Когда воспоминания докучали, голова раскалывалась от боли, но никто не мог помочь ему. Он ворочался в маленькой кровати, звал и плакал, но никакой рыцарь не приходил спасти его от монстра. Почему мучеником был он, а не Гораций? Почему директриса приюта не могла прийти на помощь? Почему папа не спас его и где он сейчас? Почему он до сих пор не пришел? Почему? Так было до одного морозного вечера, когда Саймон вспомнил кое-что, до краёв полное слёз и ненависти. Как и обычно, ему не хотелось спать – одна лишь мысль об этом вызывала страх, но глаза слипались сами по себе. Он задремал, крепко прижимая подушку к лицу, и воспоминания вернулись во сне. «Мне нужно к папе!» Крики. Плач. «Остановись! Гораций, остановись, пожалуйста!» Руки не шевелились. Кто- то прижимал его к двери машины. Щека болела: она с силой впечаталась в замок двери. «Саймон, прости! Не могу! Я не могу, Саймон, мне жаль! Мне так жаль...!» Безумные оправдания. Саймон ослабил сопротивление. Плач стал фоновым шумом. «Прошу... Пусти....» Затем, после череды всхлипов, тишина. Теперь Саймон знал: такое воспоминание не могло быть простым кошмаром. После него в голову ударили и другие – состязание, сладкий привкус, гордость, которую он чувствовал за день до происшествия. Конечно, сейчас он беспомощно валяется в кровати, и наверняка разбудил других детей. Голова болела. Голова собиралась расколоться надвое. Он вскочил, споткнулся о свою кровать и еле держал равновесие. Босиком дотронулся до холодной плитки на полу. «Мне нужно найти мисс Роланд», подумал он. Ноги несинхронно пошатывали лестницу. Единственным звуком, держащим Саймона в реальности, были тихие шлепки его шагов в противовес пульсирующему мозгу. Холод пронизывал изнутри; даже будучи в здании он чувствовал обмораживающий ветер. Дошагав, он услышал до мурашек знакомый голос директрисы, стоявшей снаружи. Она сказала несколько непонятных слов, но затем она продолжила, и Саймон застыл на месте. Остальное уже было мешаниной ощущений, произошедших так быстро, что он не мог обдумать, даже если они и заняли пару минут. Босые ноги утопали в снегу. Сердце бешено колотилось, пока он задерживал дыхание, оглядывался с каждым шагом назад, прибирал тёмные волосы в сторону, пока за спиной разгорался пожар. Снег таял. Саймон пробирался обратно в приют на обмороженных ногах и с сильнейшей головной болью, чем раньше. При всём испуге, встреча помогла осветить ещё одну важную деталь из прошлого – спасителя. Наёмный убийца, изменивший собственным принципам, чтобы спасти двух замерзающих шестилетних детей. В этом поступке было больше человечности, чем Саймон когда-либо чувствовал. Такова ли суть сострадания? Люди, убеждающие, что они на твоей стороне, не протянут руку лишний раз, пока такие изгнанники относятся с добротой к окружающим? Со своим малым жизненным опытом, Саймон посчитал это своим первым – возможно, и единственным – чувством теплоты. Жестом человеколюбия. И самим своим существованием освободитель подтвердил, что воспоминание о первом предательстве не было кошмаром, но реальностью. Он убедился, что отец пропал навсегда. Должно быть... из-за того, что натворил Гораций, Саймон никогда не увидит отца снова. Его никогда не спасут из приюта, который вскоре превратится в ад наяву. Потому-то и всё тепло, которое он получал от друга, исказилось до горечи. Внутри начала вскипать ярость. Наверняка это пламя гнева и не давало замёрзнуть до такой степени, что и чувствовать не сможешь. Внезапно настигло чувство отторжения и непринятия старых эмоций, напоминающих об уютном времяпровождении с другом. Так просто ненавидеть, видя только предателя в его лице. Той ночью Саймона под одеялом пробирала дрожь. Ноги мёрзли, а под копной волос чувствовался обжигающий лоб. Безостановочно мерещилась дверь, открывающаяся этажом ниже. После тщетной попытки задержать дыхание всхлип вырвался изо рта, и, стараясь заглушить его, Саймон зарылся в подушку. Задыхаясь, он продолжал тихо плакать. «Папа», - шептал он, - «Прости меня... Прости, что я не смог–». Мысль прервал скрип паркета, и он прикусил язык. «Он убил Папу. Он виноват. Это его вина, не моя. Его», - пронеслось в голове, пока сердце бешено колотилось в ожидании. Его точно заметили. Инстинкты подсказывали, что непременно произойдет что-то ужасное, что мисс Роланд сделает это что-то с ним. Но когда он заметил, как другие дети полусонно разлепляют глаза, получилось расслабиться, хотя страх всё так же не покидал. Боязнь наступления утра, когда наблюдатель за детьми не встанет проблемой. Саймон спал, но крайне осторожно и всё ещё трясся. И он продолжил убеждать себя: «Это не моя вина. Почему это происходит со мной? Не моя вина, не моя вина...» Так что когда он просыпался, хоть на завтрашний день, хоть на следующий за ним и так далее, он чувствовал неприязнь, видя улыбку, слыша беспокойство в голосе или перенимая другие знакомые привычки – Гораций не помнил, что он натворил? Возможно, его и не волновало? «Саймон, что-то случилось?» «Саймон, что хочешь посмотреть?» «Саймон, пошли спросим, может, нас отпустят погулять сегодня!» Каждое слово вставало комом в горле. Чем больше он улыбался, тем больше Саймон ненавидел его улыбку – ту самую, которой раньше искренне восхищался. Чем больше Гораций волновался, тем больше хотелось начать насмехаться над ним, говоря, что ничего хуже его самого быть и не может. За всё время Саймон твёрдо уяснил одну вещь – он ненавидел Горация Найтли, и каждый раз, когда тот не замечал такой очевидности, ненависть усиливалась. В конце концов, сбежать от всего было не так сложно. Его лучший друг детства покинул его, даже если он этого и не осознавал. Его отец уже давно мёртв, иначе он бы точно попробовал спасти сына не одну тысячу раз. Его постоянно допрашивали в этой замаскированной под приют тюрьме, приходилось терпеть пропитанные ядом взгляды и слова директрисы. Не было причин оставаться. Было много причин уйти. Утром дня побега Саймон подумал о смене прически. Вообще-то, он размышлял об этом и раньше – новый внешний вид помог бы избавиться от преследования. Но, стоя перед зеркалом в ванной, он не мог избавиться от волос. Какая-то слабость вечно удерживала его от сведения лезвий ножниц вместе и срезания волос смольного цвета. - О, Саймон, - он услышал грубоватый голос из-за плеча. Звучал... замкнутым, будто ожидал ответной атаки. Гораций. - М-м, ты... собираешься срезать их? - Да. - Саймон опустил ножницы. Не обернулся. - А. - Гораций не знал, как отвечать на холодность Саймона, но и учиться не собирался. – Не думаю, что тебе стоит. - Почему нет? - Ну, если накосячишь, мне придётся лицезреть эту красоту каждый день, - он тихо хихикнул, но между ними нависло напряжение. Саймон не смеялся. Саймон не ответил. Стояла утомительная тишина, пока Гораций не сглотнул и продолжил говорить. Его взгляд метнулся между затылком Саймона и ножницами. – Так... - Мне не нужна твоя помощь, - Саймон почувствовал, как его выражение лица переменилось, но отвёл взгляд, - тебе нечем получше заняться? Гораций, может, и был идиотом, но Саймон знал, что даже такой мог понять, когда он был ни к месту. Очевидно, что его лицо приобрело менее напряжённый вид – скорее уставший. Уставший, сбитый с толку. Понимающий. Последняя возможность для Саймона увидеть лицо лучшего друга. Даже если этого и заслуживал настолько ненавистный ему человек, он никогда не видел такой смиренности в глазах Горация. Помнится, тот взгляд его чуть ли не преследовал. Кто-то настолько бесчувственный, как Гораций, уловил собственную беспомощность. Во время побега шёл дождь, влажный воздух наэлектризовался. Резиновые сапоги Саймона разбрызгивали воду из уличных водостоков. Сколько бы он ни хотел, вернуться уже было невозможно – ни за детством, ни за другом, ни за отцом. Даже не оглянулся в последний раз, не оставил заявление о мести тем, кто его угнетал. И так и не срезал волосы. 20150319: воссоединение - ...Саймон. У распахнутой двери стоял Гораций, повзрослевший на пять лет с тех пор, когда Саймон в последний раз видел лицо лучшего друга. Лицо, запечатлённое в памяти крайне мутно, но пугающе знакомое. Именно то, которое он никогда не ожидал и не хотел увидеть. Хотя сначала он и не мог разглядеть деталей – не мог заставить взгляд сфокусироваться или выдавить из себя слова. Непроизвольно он отошёл назад и вытянул руку, удерживая равновесие. На мгновение просто застыл, пытаясь всполошить мозговую деятельность. Сердце забилось невыносимо сильно, и голова вспомнила знакомую боль. Прошло пару секунд, прежде чем Саймон пришёл в себя. Сбитый с толку, он пристально разглядывал давнишнего друга. На его лице было написано несколько эмоций – надежда, волнение, обеспокоенность. Более того, он выглядел необычно уставшим. Это вызывало тревогу, ведь в памяти он всегда был таким беззаботным и полным энергии. Он уловил эмоцию Саймона и подошёл ближе. Прежде чем Саймон вообще мог предположить, что Гораций собирался сделать, он запнулся на шаге назад. Он почувствовал провал в животе, и всё подсказывало ему, что так не должно было произойти. Что он должен был убежать далеко-далеко. Что если бы он продолжил стоять, будто пойманный в ловушку, гробовая тишина убила бы его самого. Так что он заговорил. - Не попадайся мне на глаза. - Он действительно произнёс первые за пять лет слова в сторону лучшего друга без раздумий. Но они были сказаны с таким убеждением, что у него невольно затряслись руки, и он крепко сжал их в кулаки. Голове болела. Чёрт возьми, она болела. Эмоция Горация переменилась от внезапного всплеска, но не так, как этого ожидал Саймон. Он выглядел виноватым. И совершенно не удивлённым. - Саймон, послушай, - он дотянулся до запястья Саймона, чтобы попытаться его успокоить. Такой жест он наверняка делал сотню раз, когда они жили в приюте, но Саймон действительно никогда не придавал этому значения. Гораций делал так, когда его друг начинал плакать, когда они ругались, когда он пытался убедить его в чём-то. Но теперь Саймон лишь ударил по его руке, отталкивая, и демонстративно уставился на него, как ребёнок, несогласный с матерью. Тогда он впервые заметил, насколько Гораций увеличился – не только в росте, но и в телосложении. В итоге он пошатнулся, как на качелях, будто он всё ещё был ребёнком. - Я сказал тебе уйти, - повторил Саймон ломающимся голосом. - Саймон, я, - Гораций даже не попробовал сдвинуться в этот раз. – Прости. Мне не стоило ждать, что всё останется прежним. Саймон глубоко вздохнул и глазел в ожидании. Гораций уставился вниз, подбирая слова. Саймон усмехнулся; не думать о последствиях – прямо в стиле его друга. Сделать что-то такое, когда жизнь Саймона стала идти своим чередом. Конечно, он бы на такое решился. И конечно Саймона бы кто-то нашёл, после принятия стольких мер по заметанию следов. И кто ещё из них был небрежным? После того, как Гораций открыл рот, выглядело так, как будто он всё ещё размышлял. Но когда он начал свою скудную речь, слова полились расторопно. Видимо, он так и не использовал эти пять долгих лет, чтобы надумать, что стоит сказать. Тоже совсем как он. Возможно, на Горация сейчас и свалилось больше ответственности, но его черта быть узкомыслящим идиотом никуда не исчезла. Гораций начал со вздоха: «Ты... ты понимаешь, как напугал меня? Через какое дерьмо я прошёл, ища тебя?» Как обычно, слова опрометчивые и грубые, но тишина после сказала всё за него. Время шло медленно; Саймон наблюдал, как Гораций прикусывает губу и отводит взгляд. Он почувствовал, как ногти впиваются в ладони. Гораций вздохнул ещё раз, но теперь скорее с нежностью, напоминая простую брань: «Я думал... я думал, больше не увижу тебя. Я думал... что потерял тебя, Саймон». Саймон смотрел тупо и безжизненно, без эмоций. - Меня не волнуют детали, - умолял взгляд Горация, - но никогда... не покидай меня вот так. Пожалуйста. Саймон вдохнул. Гораций и впрямь стал ещё более жалким с прошлой их встречи. Эмоциональный. Беззащитный. Боящийся одиночества. И он отчаянно пытался угодить – Саймон задавался вопросом, что могло произойти с его другом и превратить его в такого труса. Если бы ему не было настолько безразлично, он бы, может, и почувствовал жалость. - Гораций... – Саймон произнёс его имя так мягко, как мог. Легко, и вправду. Просто говори, что он хочет услышать, и как он хочет услышать. Сейчас пробивалась его вторая личность, которую выносить было довольно тяжело. – Боже, ты такой идиот... Правда думаешь, что я уйду? Гораций почувствовал облегчение. Он даже не маскировал это в своём голосе, когда сказал: «Хорошо. Хорошо...» Вскипевшая злость ошпарила Саймона изнутри. Как же отвратительна радость Горация. Как же легко ему искривить любую эмоцию по одному лишь велению. Почему он так смотрел на Саймона, если не было дела до отношения к нему? Даже человек с одной извилиной задался бы вопросом, почему его избегают. И до сих пор стояла главная проблема – он не помнил? Не был ли непростительным поступок Горация? И теперь не он ли здесь стоит по одной только милости Саймона, моля о пощаде? Гораций, не услышав притворности в мягком тоне голоса, подумал, что Саймон смягчился и стал терпимее к нему. Выждав скоротечную, но тяжёлую паузу, Саймон хихикнул и указал на него. - Ты вырос за эти годы, хм? – пробормотал он, смотря на Горация снизу вверх. Гораций ухмыльнулся в ответ: «А ты теперь рыжий». - Просто захотел поменяться, - соврал Саймон, - потому что я их так и не срезал. - Это здорово. - Это раздражает. Беспечная улыбка всё еще красовалась на лице. Саймон всё еще чувствовал себя тошнотворно от внезапного появления Горация, его слов, его выражений лица. Знакомые детали, которые однажды и остановили Саймона. Это было так давно – почему бы и не простить его? Но что он вообще сделал, чтобы заслужить прощения? Вспышки белого света мелькали перед глазами. Мысли и голоса неумолимо сталкивались в голове. Чувство, что череп сейчас расколется надвое. Воспоминания в виде слов – невыразимо ужасающие и не заслуживающие прощения. Чувства, смешивающиеся вместе – отвращение, ступор, отрешённость. - Мне жаль, - он начал без эмоций, - если ты хотел слезливое воссоединение. – Затем он слабо заулыбался, показывая легкомыслие. Хотя можно было бы и поярче. - Не, я понимаю. Хорошо даже просто быть с тобой, - Гораций произнёс это и улыбнулся. Прямо до ушей. И Саймон почувствовал, как когда-то давно уже видел такое же выражение лица, запрятанное где-то далеко, но в то же время настолько же близко. Но сейчас всё изменилось. Он был сильным, а трусом стал Гораций, пытающийся дотянуться до него. Что вообще такой, как Гораций, знает о жизни? По сравнению с жизнью Саймона его просто лелеяли. Он не переживал те же кошмары. Он не корчился от боли с раннего возраста, и его не считали преступником за спасение жизни. Он никогда не поймёт чувства изгоя. Нет. Гораций не может быть прощён. 20151207: безопасность Услышав шаги, Саймон проснулся. Он прищурился, пытаясь разглядеть источник шума в тёмной комнате, лёжа на диване и не помня, как заснул на нём (хотя был совсем не удивлён этому). На журнальном столике напротив были разбросаны шахматные фигуры, остатки ужина из доставки и какие-то документы Горация, до которых ему не было дела. Повернувшись, полусонный, он заметил натягивающего пиджак Горация у двери. Видимо, он тоже заметил, так как остановился и бросил пиджак. - Звиняй, я тебя разбудил? – извинился он, подходя к дивану. - Неа, - ответил сонный голос. Гораций вздохнул: - Тебе же не нужно допоздна сидеть, дожидаясь меня. Моя новая работа тебя быстрее прикончит, чем меня самого такими темпами. - Всё нормально, - Саймон посмотрел на возвышающегося над ним Горация, притворно заверяя, - мы всё равно никогда не видимся из-за твоей дурацкой работы. Я привык. Гораций выдавил усталую улыбку. По его взгляду была заметна отрешённость и взволнованность, но Саймон промолчал. - Я серьёзно, Саймон... - В холодильнике еда ещё осталась, - Саймон отвернулся к подушке, - спокойной ночи. Гораций закатил глаза и накинул одеяло на него с ухмылкой. - Ночи. В последнее время Саймон не испытывал проблем со сном. Видимо, воспоминания перестали мучать его после стольких лет. Всё, из-за чего ему сейчас приходилось засиживаться, было просто детским лепетом в сравнении с теми кошмарами. Например, куда ему придётся уйти, когда Гораций неизбежно самостоятельно купит себе новую квартиру со своей невероятной секретной работой, или как ему самому стоит найти себе подработку, чтобы покупать еду. Ночи протекали спокойно, и Саймон стал чувствовать себя удовлетворённым. Его перестала обременять необходимость примерять маску из-за своей постоянности. Но ненависть к равнодушию Горация была непреодолима: его всё ещё было так просто вести за собой, и как же плохо он различал мелочи в голосе и выражениях лица. Но его стала преследовать мысль – почему бы не проглотить гордость? Может, он мог бы смириться с этой закипающей злостью в груди. Иногда эта мысль приносила покой, иногда ужасала. Но ненавидел он её в любом случае. Одной ночью он снова почувствовал себя отстранённо, на этот раз лёжа на привычном футоне вместо дивана. Закрывая глаза, он подумал, что снегопад намекает, что Гораций сегодня припозднится. Такие обыкновенные мысли всегда посещали его перед сном. И сразу же – по крайней мере, этой ночью - он увидел сон. А ещё он слышал звук, похожий на статичный треск, как будто переигрывал воспоминание в голове, так что он решил, что это был вовсе и не сон. Он мёрз так сильно, что кожа трескалась. Задыхался, глотая холодный воздух. Кровь стыла в жилах – он сидел в машине. Задняя часть знакомой машины, те же серые кресла и их высокие спинки. Ему панически хотелось дышать, но воздух витал такой плотный, что он мог лишь откашливаться. Он остановился, лишь почувствовав кровь на лице и руках. Единственным, что не заледенело и всё ещё могло двигаться, было колотящееся сердце. Тень нависла над ним, затем и вес. Прекрати, ему хотелось кричать, но он не мог дышать. У человека сверху не было лица, но он узнал его по запаху и маневрам движений. В этот раз он молчал, не извиняясь и не плача. Саймон мог лишь вдыхать опустошённый воздух без возможности кричать или умолять. За силуэтом сверху он заметил искривлённое небо, затмевающееся сильным снегопадом. Отметины на запястьях, сдавленных галстуком, пульсировали в такт сердца. Папа пропал. Папа пропал. Кровь стекала на пол машины. Саймон попал в ловушку. Он мог лишь беспомощно наблюдать за убийством отца. Он проснулся из-за тряски. В первую очередь он обратил внимание на то, что Гораций держал его за руку. Затем он понял, что кровь на щеках была слезами. Гораций обеспокоенно наблюдал. - Ты в порядке? Что случилось? – сказал он. - Ты ворочался и разговаривал во сне, а потом стал метаться и кричать, я пытался тебя разбудить и сделал только хуже, ну и... Он паниковал. Лицо бледное, глаза широко раскрытые. За руку он держал очень крепко. Он выглядел... огорчённым? Почему его это так заботило? Он не был в опасности. Страшно и бессмысленно. В груди Саймона заболело. Как ему сказать, что он сам виноват? Почему Гораций из кошмара и Гораций, стоящий перед ним, выглядящий так, будто повидал смерть, настолько различались? Он отпрянул от Горация и вытер лицо. Руки разъединились, и вялым голосом он сказал: «Ничего». - Это не, - Гораций вдохнул, стараясь не повышать голос, - это дерьмо. Это не могло быть– - Что ты знаешь? – отрезал Саймон, развязав язык. – Говорю же, ничего. Гораций, ошеломлённый, смягчил тон голоса: - Саймон, послушай. Мы можем не поднимать эту тему. Меня не волнуют детали, пока у тебя всё в порядке. Саймон затих. Он заметил сброшенное одеяло и съехавший футон. - Не волнуйся об этом, - пробормотал он с толикой вранья. Он не знал, специально ли надламывал голос. В момент тишины они не могли встретиться взглядами. Гораций вздохнул и указал на Саймона. - Вставай, я заправлю постель. Саймон смотрел безжизненно и не двигался. - Ты не будешь спать, - звучало скорее как замечание, нежели вопрос. – Чёрт. Мне из-за тебя приходиться расправляться с кучей разного дерьма. Саймон скривился, и понимал, что Гораций старается подбирать слова осторожнее. Он улёгся снова, не принимая заботу. - Тебе же завтра на работу? Иди спи, я в порядке. Гораций покачал головой, остановился, затем поднялся и поднёс журнальный столик к футонам. Он отодвинул мусор и поставил шахматную доску в центр стола. - Мы давно не играли, что думаешь? Саймон закатил глаза, но дополз до стола и упёрся подбородком. Довольный Гораций принялся расставлять фигуры. - Я выиграю в этот раз, вот увидишь, - сказал он. Саймон не мог сдержаться и усмехнулся. Во время шахмат его эго раздувалось больше, чем у кого-либо. Даже если он выглядел чертовки уставшим, он всё ещё оставался мотивированным. После недолгой партии Саймон одержал победу. Гораций уже готовился к реваншу, но Саймон улёгся на стол. Веки потяжелели, несмотря на то, как сильно он боролся со сном. Глаза слиплись под стук шахматных фигур. Даже после расстановки фигур его не окликнули. Он всегда ненавидел засыпать первым, но в этот раз чувствовал себя под защитой и позволил Горацию наблюдать за его погружением в сон в четыре часа утра. Наутро он оказался на футоне. К такой жизни Саймону было привыкнуть трудно. Но со временем нерешительность и страх изжили себя, хоть и не совсем. Впервые за долгое время Саймон ощущал хоть какое-то подобие защиты. Потому эти ночи и не угнетали так, как раньше. Иногда, следя, как Гораций уходит, и мямля вялое «спокойной ночи», он даже намеревался выдать всю подноготную. О преступлении девять лет назад, настолько блёклом, что уже было неясно, произошло ли оно на самом деле. О человеке, спасшем их обоих. О воспоминании о той гнетущей зимней ночи. Звучало хорошо, но эту идею он всегда откидывал. Но, конечно, такие мысли не задерживались надолго. Саймон не знал, какой монстр стоит за преступлением Горация, произошедшем девять лет назад, монстр, который навсегда отпечатался в его сознании. Это чудовище манипулировало безвольным Горацием, кем-то, кого Саймон держал на расстоянии вытянутой руки. Но даже так до покоя было слишком далеко. Человек ужасной души был так близок с ним, и он беззаботно жил, не чувствуя себя виноватым. В ловушке. Когда Саймон понимал, что его идиотский лучший друг был против него, насколько бы эта мысль ни была трусливой, он чувствовал себя безнадёжнее всего. Гораций даже и не подозревал, что бьёт по больному месту. Как он может защищать такого прогнившего человека? Как можно продолжать жить с такой ужасно запятнанной кровью ложью? Такие размышления внушали отвращение, но Саймон и вправду не удивился бы, если кто-то такой, как Гораций, заставил его испытывать омерзение. С головной болью и кошмарами время от времени вернулось и жжение в груди. Ноющие виски лишь напоминали о ненависти к людям, порушившим его жизнь, и к мальчику, который притворялся, что ни в чём не виновен. Мальчику, который так и не смог избавиться от крови, запятнавшей руки, просто потому, что не видел дальше своего носа. Мальчику, который вечно строил из себя рыцаря, хотя на деле не представлял из себя ничего, кроме палача. 20170319: кольцо

саймон я сегодня задержусь. не засиживайся. серьёзно

Даже без подписи было ясно, что никто, кроме Горация, не мог оставить столь надоедливую записку и прилепить Саймону на лоб, пока он спал. Полусонно, он оторвал её и перечитал, возбуждённый любопытством. За окном с воодушевлением пели птицы, видимо, потому что Гораций оставил окно открытым. Он также слышал свистящий весенний ветер, пробивающийся сквозь листву деревьев. Обычный день. Саймон вылез из кровати, и, скомкав, выбросил бумажку в мусорку. Он закатил глаза; конечно, он не послушает. 2:49 Даже в глубокой ночи, Саймон краем уха слышал возвращение Горация, сопровождаемое звяканьем ключей в кармане и осторожным открытием двери с намерением не разбудить сожителя. Он застыл и притворился спящим, чтобы не пересекаться с Горацием – обычно это не вызывало проблем, но... Как только Гораций прошёлся по комнате, Саймон заметил неустойчивость его походки и то, как он схватился за голову, будто охваченный болью. «Может, он напился», - подумал Саймон, не представляя, как или почему. Вдруг Гораций остановился рядом. Он подсел к футону Саймона и некоторое время глазел на него. Что он делал? Саймон сглотнул, когда друг приблизился к его лицу. Окутал знакомый аромат – не то дерева и пепла, не то кофе, не то искусственно пахнущего клубничного шампуня. Он был достаточно близко, чтобы запах витал вокруг; что странно, запаха спирта среди прочих не было. Саймон лежал неподвижно, и надеялся, что Гораций не почувствует напряжения. Сначала он впутал пальцы в рыжие волосы с темнеющими корнями. Это длилось недолго, возможно, только для того, чтобы Гораций понял собственные движения, прежде чем прикоснуться к щекам Саймона. Он неуверенно и неуловимо прильнул к его губам, чего было явно недостаточно для поцелуя. Саймон хотел скорчиться под ним и оттолкнуть, собирался закричать «Как такое могло произойти?» и «Почему?» до изнеможения, но не раскрыл глаза. На самом деле это не было так уж неприятно. Рука Горация, мягко придерживающая лицо, напоминала о чём-то знакомом, и почему-то на неё хотелось опереться. Что-то сжалось в груди – неясно, о чём это говорило. Но сейчас должна была волновать не приятность ощущения. Разум подсказывал, что это опасно, что нужно всколыхнуться и проявить напористость, сказать, чтобы он больше никогда не пытался выставить себя заботливым. Разум говорил ему заплакать. Я напуган. Саймон был напуган. Нет, его ужасало. Ужасало знание, что между ним и Горацием больше нет преград, держащих их порознь. Удерживать на расстоянии вытянутой руки человека, не обращающего внимания на других ещё с детства, было всё труднее и труднее. Настолько зацикленного на себе, что даже не заметил широко распахнутых глаз Саймона во время поцелуя. Настолько одурманенного любовью, что игнорировал свою роль пешки в руках объекта обожания. Обещание рассыпалось. Сейчас его Гораций и не вспомнил бы: «Скажи мне, если будешь напуган». Но обещание действительно было непросто сдержать, и Саймон точно пару раз нарушил его. Потому что такие детские обещания – ещё один из страхов Саймона. После поцелуя Гораций с осторожностью убрал волосы Саймона с лица, задержавшись рядом с ним на момент. Я напуган. Гораций поднялся, собираясь уйти. Стараясь не испугать, Саймон схватил его за запястье. Сонливо, он прищурился и заметил панику, написанную на лице Горация. Сдерживая смех, он выдал хитрую лисью улыбку. Он тихонько потянул за рукав, говоря: «И это ты зовёшь поцелуем?» Саймон не мог описать реакцию Горация одним словом – он испытывал несколько одновременно. Облегчение. Смущение. Тоска. Недоверие. Он попытался улыбнуться, заверяя, и притянул Горация к себе. Если он так себя чувствовал – по-идиотски, наивно, алогично, - то Саймон мог бы воспользоваться этим. Мастер манипуляции, в конце концов, с лёгкостью мог отыскать слабости. Так что неожиданность, с которой он обнаружил секрет, напрягала. Но если нужно импровизировать, адаптироваться, то почему нет? Что ещё он мог сделать? - Саймон, ты...- Гораций схватил руку, держащую его за пиджак. Этот по-детски искренний взгляд узнавался слишком просто. Но выглядел он уж очень нервозно. – Ты уверен? Слова воткнулись в грудь, подобно ножу, и он не знал почему. - Конечно, - голос звучал низко и уверенно, - ты так реагируешь, будто я собрался забрать у тебя девственность или типа того. - Ты выглядел странным на минуту, - бормоча, оправдался Гораций с краснеющим лицом. Что-то опять сузилось в груди, но Саймон лишь закатил глаза. - Господи, заткнись и поцелуй меня. Гораций снова посмотрел с недоверием и не сдвинулся. Сгорая от нетерпения, Саймон отпустил его запястье (хватка ослабла в неуверенный момент) и потянул за воротник. Свободной рукой он, повторяя Горация, коснулся лица. Желание поцеловать друга детства заставляло Саймона чувствовать себя уязвимым, даже если его и было так просто использовать. Со спрятанными сомнениями он наклонился к Горацию, видя лишь неуверенность. Этот поцелуй значительно был лучше предыдущего, но ощущался совсем по-другому. Даже когда он всё взвесил, даже когда Гораций убрал волосы снова, даже когда рука Саймона поскользила с щеки к воротнику, что-то казалось неправильным. Через несколько мгновений Саймон отстранился, его сердце вздрогнуло, и он прикрыл рот Горация своей рукой, надменно промурлыкав: «Видишь? Легко.» Саймон убрал руку и тут же почувствовал навалившуюся на него сверху тяжесть. Неожиданно нахлынувшее ощущение отступило, как только их губы соприкоснулись. После первого поцелуя, затяжного и глубокого, он почувствовал руку на шее, притягивающую его невозможно близко. Голова Саймона опустела, когда с него слетела рубашка, и его ноги обхватили талию Горация. Губы двигались от рта к его уголкам, затем от щеки к подбородку. Что... происходило...? Гораций на мгновение остановился между подбородком или линией роста волос Саймона. Впустил пальцы в пряди рыжих волос – он сделал это снова. Чёрт возьми. Что-то настолько бессмысленное, как бережные прикосновения к волосам, не должно вызывать столько нежности. Он всё еще чувствовал прикосновения губ на себе, когда Гораций пробормотал: «...Ты знал?» Вопрос нисколько не обвинял: Гораций лежал прямо здесь, обхватывая Саймона руками – суть кристально ясна, но при этом кровь Саймона стыла в жилах, и он боролся с желанием вздрогнуть. Он не знал. - Конечно, - соврал он, не зная, колеблющимся ли голосом. Если Гораций заметил, то не отреагировал. Его рука выпуталась из волос, и он иногда целовал шею Саймона так, что тому казалось, будто он произносит что-то под нос. В таком положении Саймону было ещё труднее – он вечно чувствовал необходимость сказать или сделать что-нибудь. Иногда слова придумывались, но тут же отбраковывались перед тем, как вылететь изо рта. На выдохе Гораций прошептал пару слов: - Саймон... – Его голос дрожал, и Саймон отрывисто, коротко вздохнул. Он поцеловал его шею, будто задерживая время. - ...Не уходи. - ...Я не... уйду... – пробормотал Саймон в ответ, покорённый. - Точно... Внезапно Гораций упал в объятия. Он оставался в них надолго, слушая сердцебиение Саймона, и, как маленький ребёнок, пробормотал: «Я люблю тебя, Саймон.» Так тихо, что показалось, будто он говорит это сам себе. Но, услышав эти слова, Саймон застыл, когда Гораций намеревался поцеловать его снова. Это было неправильно. Этого не должно было произойти. Почему Гораций навис над ним? Почему всё ощущалось таким тяжёлым? больно дверь машины руки связаны холодно холодно плач крик мольбы больно больно больно больно - Прекрати. – Тихо, невнятно сначала. – Прекрати это...! Уберись! – Голос разразился криком. Он оттолкнул Горация, хотя это вряд ли было и нужно, ведь крик напугал его, и он поднялся, как кот. Саймон держал руки на груди Горация, пытаясь отгородиться от него. Всё не так. Гораций не любил его. Он ничего не знал. Он – просто идиот, не понимающий собственные чувства. Он не знал Саймона совсем. Отойди от меня. Держись подальше. Остановись. Знакомые детские мысли забирались под кожу. Они похожи на болезнь, поглощающие всё тело разом, высасывая дыхание и возможность жить. Лицо горит, дышать затруднительно. Руки дрожали – он был напуган. Он сказал то, что не имел в виду. Он сделал то, чего не хотел. Он напуган. Нет, он в ужасе. Гораций выглядел унизительно, в любом случае. Удивлённый, извиняющийся, осторожный – всё, чего и ожидал Саймон. Совсем как он. - Ты в порядке? – спросил он, будто больше нечего было сделать. Саймон смотрел в глупые и взволнованные глаза без эмоций. – Боже, прости. Я не должен был– - Заткнись, - выпалил Саймон, и, не давая Горацию среагировать, уткнулся в колени, прижав их к груди. – Перестань так стараться. Ты всегда хочешь быть жёстким. Всегда надо защитить кого-то, как тупой рыцарь. Тебе надо заботиться о людях, чтобы ощущать себя нужным. Так что остановись нахуй. Не притворяйся, что тебе есть дело. – Ногти вонзились в кожу. – Я... тебе нравлюсь. Ты, чёрт побери, идиот, раз делаешь всё это. Гораций на мгновение застыл, не зная, что сказать. – Ты правда так думаешь? – спросил он, торжествуя. Саймон не ответил, но они оба пересеклись взглядами. Глаза у Горация серые и успокаивающие, но им не хватает ума, значительности. Пялиться в них всегда было странно – вечно ощущалось несоответствие между тем, на кого смотрел Гораций, и кем Саймон был на самом деле. Иногда это чувство его удовлетворяло – он делал свою работу правильно, но в большинстве случаев лишь откликалось пустотой. Как сейчас. - Я знал, что ты нарушишь обещание, - наконец сказал Гораций. Он улыбался, хотя произнесённые слова печалили. -...Обещание? – эхом повторил Саймон, хотя и прекрасно знал, о чём речь. - Ага. Я бы его не заключил, если бы мне были безразличны твои чувства. Саймон почувствовал прикосновение другой руки на своей, озноб и следы от впившихся ногтей. Он чувствовал на себе всё, кроме крепко сжимающей руки – решительной, знакомой руки, понемногу узнаваемой при соприкосновении с небольшими руками самого Саймона. Осознав дурость идеи, он попытался вытащить руку из плена, но Гораций сжал крепче. Ощущение ужасное, будто руки связаны верёвкой, и, сколько ты усилий ни вкладывай, не выберешься. Гораций опять пытался защитить кого-то, кому это вовсе было и не нужно. Прочесть эмоции тех, кто этого не хочет. Приняв поражение, Саймон смог освободить руку. - Нам не нужно... ну, ты знаешь. Просто... представь, что этого не случилось, если ты этого хочешь. – Гораций смотрел, выжидая ответа. Саймон ответил лишь молчанием. Он снова спрятался за коленями, безнадёжно смотря в сторону. По взгляду Горация было заметно, что это не то, чего он бы хотел. Как глупо выставлять свои эмоции напоказ. Только слабаков так легко прочитать. В голове ужасно много мыслей. Наивность Горация делала его таким жалким. Он хотел ухмыльнуться, но что-то ощущалось неправильным; такое и победой не назовёшь. Не стоит доверять. Кто угодно может сказать, что заботится о тебе. Разве не он, все эти годы... Саймон пытался вспомнить, но лишь испытал покалывание. Проще простого назвать Горация лжецом, ведь на деле он никогда таковым и не был. Он не был плохим человеком. Саймон посмотрел на руку со вздохом. Гораций бесхребетен, труслив, туповат, даже эгоистичен. Но не лжец, несмотря на то, как хотелось бы. - Хм. – Саймон прикоснулся к одному из пальцев Горация, и посмотрел, как он отреагирует. На среднем пальце красовалось громоздкое кольцо, которое он не помнил. Гораций отшатнулся, и убрал руку за спину, выглядя виноватым и смотря в пол. Саймон почувствовал провал в животе и не мог понять почему. Кажется, Гораций хотел что-то сказать. Его взгляд, направленный вниз, ощущался удушающим. Почему прикосновение к кольцу задержалось в голове? - Саймон? – он произнёс его имя, не подумав. Отрешённое и холодное выражение лица так не подходило ему. - Чего? – он осознал, насколько напрягся. Длинная пауза. - ...Ничего. – Гораций моргнул, устало выдавил улыбку. – Пошли спать. Он погладил Саймона по голове, пытающейся спрятаться. Он не убрал ему волосы с лица, хотя было заметно, что очень хотелось. - Спокойной ночи. – Выглядело так, будто ему невыносимо хотелось что-то сказать, но он прикусил язык. Кольцо по-прежнему за спиной. Этой ночью Саймон не мог сомкнуть глаз. Как можно с Горацием за спиной? Раз за разом, он заново переживал прикосновения губ, как шрамы, жгучие даже спустя долгие годы. Он вспоминал мягкие подушечки пальцев, убирающих волосы с его лица, как будто они хотели бы переживать это вечность. Вспоминал мягкое прикосновение руки к щеке, чувство, как будто он сейчас потрескается, если она не будет достаточно аккуратна. Он помнил всё, но желал обратного. Он хотел бы забыть всё произошедшее. Саймон знал, что мог бы справиться с чем угодно, о чём Гораций думал, что чувствует к нему. Такое легко заметить. Таким трудно не воспользоваться. И он воспользуется; кто в здравом уме отдаст пешку, которую так легко захватить? Но она, управляемая, держалась на ниточках – это и не давало покоя. Ненавижу его, ненавижу его, ненавижу его. Он и не подозревал. Так просто сказать «я люблю тебя», так просто притворяться хорошим и не спрашивать, почему Саймон его оставил одного. Гораций, который никогда не сомневался в нём. Гораций, всё ещё не повзрослевший, притворяющимся рыцарем, защищающим принцессу. Не помнишь? Если бы ты только тогда меня не остановил... 20190529: мигрень У Саймона предостаточно времени. Он долго размышлял. Больше всего осмыслял свои ошибки. И что вообще люди принимают за ошибки – но он не пришёл к ответу, даже сидя в тюрьме. Он также думал об отце, и почему он дал ему продолжать жить с мыслью, что между ними ещё была какая-то связь. Он думал о мальчике, которому дали пистолет, а он лишь посмотрел на него и бросил на землю. Саймон по большей части не сожалел, но думал, какой бы его жизнь могла быть при иных обстоятельствах. Если бы он не стал свидетелем произошедшего двенадцать лет назад. Если бы ему было, к кому вернуться, кому довериться. Если бы он тогда вспомнил хоть немного больше... А, точно, он ведь ещё размышлял и о лучшем друге, чьей кровью он запачкал свои руки. Зачастую он не контролировал даже собственный разум – в голове беспрестанно прокручивались последние моменты, проведённые вдвоём, как заезженная пластинка. Саймон улыбался, отдавая шахматную доску, а при развороте чувствовал взгляд, сверлящий ему затылок. В тот момент мозг пустовал, чего и приходилось добиваться для контроля над всеми тонкостями игры. Он не мог вспомнить ни единой мысли, приходящей ему в голову во время исполнения предначертанной роли. Смотря в ретроспективе, он не мог понять, как всё это провернул, потому что сейчас с тоской рассматривал все варианты событий. О чём думал Гораций? Предвещал ли он свою кончину? Или ничего не замечал? Размышления несколько печальные, но такие далёкие, такие недостижимые, такие неизменные. Если бы он знал, что всему виной Саймон, остался бы с ним? Попытался бы остановить его, сказать, что нет причин убивать? Любил бы он так глупо, так открыто? Какая-то его часть знала, что даже если бы Гораций догадывался о растущей внутри Саймона ненависти, ничего бы не поменялось. Потому что он был трусом, причём довольно легковерным. Потому что то же произошло годы назад, когда Саймон бросил его в приюте одного, и он искал его, думая, что ни в чём не провинился. Такой упрямый и такой серьёзный. И всегда искал, кому бы угодить – вечно присущая ему черта, которая теперь с ним навеки. Теперь Саймону снилось что-нибудь чуть ли не каждую ночь, прямо как во времена, когда он, будучи ещё ребенком, ёрзал и плакал в приюте. Сны жестокие, будто сама жизнь с издёвкой показывала, чего он не достиг и не смог бы достичь. В основном вспоминалось детство: как папа учил замешивать тесто, или как он впервые оказался на школьном дворе и почувствовал себя подавленным чрезмерной энергичностью одноклассников. Воспоминания бессмысленные и невинные, оттого самые противные. Как вспоминать его притворные игры, или как он свисал с дерева, наблюдая, кто грохнется первым, или как он раскрашивал картинки с пущей серьёзностью. Ага. Что-то вроде вины навалилось на него после пробуждения. Потому что такими снами он обычно делился. - Малой, - знакомый скрипучий голос срезал мысль Саймона, что обычно и случалось, когда он погружался в раздумья. Он взглянул вверх, чтобы совершенно без удивления увидеть Догена. Саймон с уважением посмотрел на своего спасителя, когда тот заботливо потрепал его по голове. Он немного помолчал, прежде чем сказать: «Твои волосы растут быстро, малой. Ты скоро... будешь совсем как копия маленького себя, да?» Саймон выдохнул, почти не реагируя на слова: «Столько времени прошло, ведь так?» Он смотрел вперёд, веки тяжелели. Комната вокруг него совсем пуста, но в то же время изобильна. Слева решётка. Незахламлённый стол, на котором возвышались шахматы, но играть он мог разве что сам с собой. Возможно, пригодился бы брайль, но, кажется, Доген не заинтересовался шахматами, узнав, кто Саймон на деле. И самому Саймону игра разонравилась. Иногда Доген наказывал Саймона, но когда он говорил что-то вроде «Ты был неосторожен, малой», слова воспринимались, как нотация и простое размышление. Он был тихим человеком, совсем не раздражительным. Его речь значительна, тяжела, торжественна. Также он с лёгкостью понимал, когда Саймон затих уж очень надолго или дышал слишком быстро. Саймона успокаивало его присутствие, даже когда он бранился или толкал его, прерывая сон или мысль. Обдумывая его слова, Саймон принялся рассматривать свои волосы, вправду отросшие с тех пор, как он их красил в последний раз. Впадая в дрёму, он задумался, докучал ли бы ему Гораций, говоря не срезать волосы, если бы он был жив. Но думать о таком было неправильно – Гораций знал то, Гораций сделал бы это... Подобные мысли не подходили злодею. В любом случае, они задерживались в голове надолго. Обычно он думал о рутинных вещах, например, как проснётся в среду и подумает, принесёт ли Гораций вечером свежие овощи, при том, что они не живут вместе уже больше года. Иногда точность мысли определить сложно. Как можно описать ощущения, когда он убирал волосы Саймону за ухо? Или что он почувствовал, когда, не сумев дождаться Горация с работы, он проснулся, накрытый одеялом и с солнцем, слепящим глаза? Он вечно возвращался к одному и тому же вопросу: почему Гораций остановил его тогда? Могли ли они жить спокойной жизнью, найти своё счастье, если бы он не был корнем всех проблем? Могли ли они быть обычными лучшими друзьями? Саймон особо не сожалел, но размышлял. Размышлял, насколько сожалел Гораций в последние секунды своей жизни. Размышлял, жалеет ли он, что не влюбился, пока была возможность. Размышлял, помнил ли он свои проступки, и сожалел ли о них. Размышлял, пожалел ли Гораций о своей трусости и слабостях. Размышлял, мог ли он простить его. Рыцарь умер в одиночестве, защищая принцессу до самого конца, и принцесса томилась в замке до конца своих дней, в несчастье и безопасности, и она была счастлива. Конец.