Настолько болен разумом, что не видит ничего за пределами своего сознания

Тишина. Тотальная тишина прерывается треском маски. Сколы в уголках глаз и губ — там, где при улыбке образуются складки морщин. Гипсовая пыль беззвучно оседает на черной ткани свитера. Выражение маски вновь приобретает первоначальный вид. Скучающий разбитый идол, которого кто-то нашел среди камней и забрал в город. Тело, наливаясь свинцом, тяжелеет и сливается с темнотой. Ему все равно, кто лежит под его ногами. Слой пыли постепенно распространяется по шее и спускается на плечи, еще храня слабый запах чужого одеколона. Глаза стекленеют, голова клонится, и с последним выдохом осевшее на лице оцепенение сменяется хрипом и бульканьем. Из-под маски доносится шорох, словно что-то сыплется на пол. Я вижу свое отражение в зеркале. Что-то на моем лице изменилось. Я поднимаю руку к лицу. Эта маска — я снимаю ее. Кружится голова. А потом я снова чувствую запах духов, и мир вокруг становится знакомым, и я уже знаю, что он жив, что он не исчезнет, что за самой страшной ночью наступит рассвет, анестезия отойдет, чувствительность вернется вместе с болью. С волос еще капает пыль. Теперь я в порядке. Я выключаю свет и закрываю дверь. Не надо никого предупреждать. Они меня не ждут. Они ведь ни в чем не виноваты. Теперь можно лечь и уснуть. На часах ровно двенадцать. Это мой день. Это мой час. Я танцевала на собственных похоронах, разливала вино, шутила с гостями и вытирала слезы любимым. Никто ничего не заметил. Я действительно ни в чем не виновата. Время продолжает свой ход. Кровь на лезвии ножа засохла, свечи догорели, ритуал не сработал. Я опять одна в темноте. Но не понимаю, где я. Открой глаза. Вокруг меня довольно светло. Я все еще танцую на собственной могиле. Тело одеревенело и едва слушается меня. Я иду по кругу. Да, кажется, именно этого я и добивалась. Никто не увидит, никто не узнает, никто не осудит, если я — всего лишь пелена перед глазами, что рассеется, будто утренний туман.