1940

– Ноги моей здесь больше не будет, – говорит он и резко отворачивается, показывая, что разговор окончен. – Где – здесь? – О Господи, ну что ты?.. – он взмахивает одной рукой в неопределенном жесте, а другой нервно поправляет ворот рубашки, продолжая игнорировать собеседника и пряча взгляд. – Извини, но если бы ты объяснился со мной как положено, то я не мучал бы ни тебя, ни себя, – Соллертинский смотрит в упор, не щадя и не скрывая своего раздражения. – Ты решил нанести мне визит лишь за тем, чтобы сказать, что больше здесь никогда не появишься, я правильно тебя понял? – Когда я говорил, что моей ноги здесь больше не будет, то имел в виду не... это, – Шостакович обводит взглядом комнату и устало выдыхает, снимая очки. – Да, я вроде бы самостоятельно смог додумать, что твоя угроза подразумевает... Прошёл уже час. Час молчания за закрытыми дверями. Оно не уютное, как раньше, но спасительное для них обоих. Потому что Шостакович думает, что как раньше уже не будет. Потому что Шостакович думает, что лучше бы они молчали дальше. С Соллертинским всегда было лучше вот так – вместе молчать, сидя в кухне за маленьким столом и почти интимно касаясь друг друга коленями и сталкиваясь локтями, писать ему, не получая ответов, говорить и слышать понимающую тишину в ответ – все это было лучше, чем разговоры. Слова, разделённые на двоих, неизбежно вели к невысказанным тревогам и взаимным претензиям. – Нет, все не то, – перебивает он, устало потирая переносицу, и наконец переводит взгляд на мужчину. Дмитрий выдерживает паузу, а потом медленно поднимает чуть подрагивающую руку, указывая на плечо друга. – Ноги моей здесь больше не будет. Пораженный Соллертинский молчит долго. – Я не... – не находится он, но когда осознает суть сказанного, то наконец решается ответить. Очень коротко, но он должен дать Мите знак, что понял его. – Хорошо. Ивана бросает в холодный пот, хотя в комнате, несмотря на январские морозы, натоплено и жарко словно в бане. Он лихорадочно пытается вспомнить не выдал ли себя чем ранее, не сделал ли, не сказал ли?.. Это очень плохо. Намного хуже, чем он мог себе представить. Шостаковича прослушивают. За ним следят и если у них возникнет хотя бы мысль о том, что... Всё кончено. До чего же смешно, в самом деле. Смешно до слёз от того, что он смог пережить слишком тяжёлый для него тридцать шестой год, смог выйти сухим из воды – Иван знает, что всё не так, но для остальных Дмитрий окружён чем-то вроде потусторонней защиты, которая смогла вытащить его с того света – из рук НКВД. Иван знает, что все сложнее, намного сложнее, но продолжает слепо верить в эту неприкосновенность вместе с остальными, потому что это единственное на что он может надеяться. После рокового тридцать шестого года. И ведь Митя уже не сидит на чемоданах, поджидая гостей из Наркома. Он вновь стал писать после долгого перерыва – нервно, со срывами – но писать. Соллертинскому кажется, что у них, у его Дмитрия, наконец всё начинает налаживаться. Даже несмотря на то, что теперь в дверь стучит не твоё государство, покушаясь на свободу, а уже соседнее. Даже несмотря на то, что теперь Шостакович закрылся в себе настолько, что боится подпустить самых близких. Но ведь это не так уж и важно, когда он рядом, здесь, сидит прямо напротив и виновато смотрит в глаза, верно? Тогда почему?! Почему он вынужден, боясь быть услышанным не тем и не теми, сообщать такие вещи в шутливых выражениях? Только вот смеяться не хочется совершенно. Соллертинскому хотелось бы, чтобы его Дми Дмитрич улыбнулся, показал, что это всего лишь глупый розыгрыш, анекдот, но Шостакович молчит, оставаясь предельно серьёзным. В этой серьёзности вся его честность. Иван изучает его, отмечая недельные синяки под глазами, тревожную складку меж бровей, подрагивающие уголки губ. Ему тошно от того, что эта система сотворила с человеком, который стал ему всего дороже в этом мире. Что есть это светлое будущее, на достижение которого направлены все силы государства, без свободы? Всего лишь рабство и животная покорность. Под столом его икры касается нога композитора и, мягко поглаживая, поднимается выше. Соллертинский отвлекается от своих мыслей, чтобы взглянуть на друга и понимает, что тот все прочитал у него на лице. Всю тревогу и страх – за него, за них обоих. Боже, что теперь будет с тобой?.. – Я что-нибудь придумаю, – как будто отвечая на невысказанный вопрос, одними губами произносит Шостакович, и Иван, выдыхая, накрывает его руку своей. Да, он обязательно что-нибудь придумает.