швы по периметру

Развод — это неприятно. Развод — это муторно. Развод — это больно, в конце концов. Кроули уже готов выстроить себе храм и водить туда прихожан на экскурсию из бесконечности листов. На стенах будет выверенный мелкий шрифт по пунктам и его подписи как самые почитаемые объекты. С конечным росчерком вниз и ярко выраженной амплитудой размера букв. Если не назвать «брак» хорошей вещью, то как о разводе отзываться следует? Кроули выть готов — это будет панихида по его спокойствию. Все будут молчать, и он один будет плеваться болью, которая всё равно отразится от близко расположенных стен и вернётся. Слабое КПД, но лучше пока не предлагали. Боль — гадина живучая. Плевать, что не физическая. Это ещё хуже, ибо нельзя надеть перчатку, засунуть руку в глотку и, оставив запах резины, вырвать причину. Души не существует в материальном мире. Она внутри, она ворочается в груди, извивается, сжимает зубы и рвёт в клочья. Кроули морщится всякий раз, даже не скрывая — не перед кем. Единственный потенциальный зритель съехал больше месяца назад. Это была не его идея, не его мысль, не его решение. Кроули насильно впихнули только постфактум, мол, всё, теперь ты сам по себе, до свидания, неприятно познакомиться было. У него даже права противиться не было. Энтони сам, добровольно избавился от него, сдирая с верхними слоями кожи всё, что накопилось за годы совместной жизни. Потому что не мог даже просить остаться — понимал, что только сильнее изведёт Азирафаэля и вычеркнет его счастье. Он молча слушал, как тот, кого он боготворит, ненавидит его. Громко, прилюдно, шёпотом, наедине — они всё перепробовали. Все виды и способы показать, насколько второй человек отвратителен. Кроули всегда был под номером два. Любое воспоминание, мысль о том, как губы белокурого Бога карают презрением, действует как хлесткий удар локтем меж лопаток. Кроули безоружен и поднимает руки к небу, чтобы доказать и тем, кто наверху. Молиться им он не станет, потому что не признают многобожия. Его идол здесь, рядом. Почти в самом центре грудной клетки, немного сместившись влево. Энтони помнит, что Азирафаэль молчал. Долго, создавая ту особенную тишину, которая давит, пытаясь растащить сросшиеся швы черепа и проникнуть к самой сути. Чтобы пожирать изнутри, чтобы самолично убедиться, что не осталось более ничего в органе напротив грудного отдела. У Азирафаэля получилось это превосходно. Как делать вид, что он засыпает первый, поэтому не отвечает на шёпот, молчит на признания и игнорирует всё восхищение чужих слов. Они обволакивающим потоком стучали по его спине, но никогда разбудить не могли. А Кроули продолжал в упоении шептать, молить, вверять, восхвалять и обещать. Будто имело смысл хоть одно из них при одиночной игре. Как из раза в раз забывать кольцо на тумбочке около кровати со своей стороны. Металл быстро остывал, и его больно было касаться. Холод обжигал пальцы и колол сквозь кожу. Азирафаэль не умел оправдываться: пожимал плечами и вновь оставлял на том же месте. Кольцо душило его, пережимало вены и не давало держать сердечный ритм — это могло хоть что-то объяснить рациональным способом, но Фелл молчал. Продолжал повторять «мой дорогой», но только из-за привычки. Кроули уверен, что Азирафаэль называл так каждую свою пассию, задерживавшуюся с ним больше суток. Как вытравить из каждой клетки, каждого органа и ткани желание любым способом остаться рядом — обещать что угодно, рыдать под дверью и скрестись тупыми короткими ногтями, звонить и потоками, волнами пытаться докричаться через трубку, шантажировать и лгать до ужаса перед самим собой — Энтони не знал. Да и не смог бы найти в сотнях мыслей, тысячи страниц и миллионе слов. Ответа попросту не существовало. После месяца с одной подушкой в кровати Кроули приходит к выводу, что родственных душ не существует, иначе не было бы разводов. Все были бы всегда счастливы с тем, кого направили небеса. Много чего можно было бы избежать. На иконах в его храме живёт доброе божество: улыбающееся грустно, будто жалея. И протягивающее руку, чтобы провести легко по волосам. У этого божества нет бесконечных заслуг перед человечеством, нет исцеляющей силы. Оно и с одной своей задачей не справилось — не сумело спасти душу, отчаянно отданную, вывернутую и продрогшую от сквозняка вокруг. Потому что образ хорошего Бога жив лишь внутри. Только там смотрит в глаза открыто, преданно и неравнодушно. Он разделял с Кроули понятие дом и не знал, как лгать. В реальности Азирафаэлю было нужно от Энтони только согласие и исчезновение собственных вещей из квартиры. Без «давай перенесём встречу», «зайди завтра, я уверен, что эта книга оставлена тобой», а особенно — «ты хотя бы не забывай меня». — Ты ещё вернуться меня попроси, — шипит Фелл и с напускной радостью сообщает потолку, что правильно сделал, что не сменил фамилию тогда, десять лет назад. Кроули каждое слово его ощущает скручивающейся трахеей внутри. И только так, потому что на большее право не имеет: он же скотина бесчувственная, испортившая жизнь не только себе, но и тому, кто по глупости согласился связать с ним судьбу. — Я был слепым идиотом, — заявляет Азирафаэль и всё звонит, звонит кому-то, всем видом показывая, что этот кто-то куда ближе, куда роднее. Кроули знает, что не пустил бы на порог своего храма того, кто хоть одно слово за жизнь сказал во вред божеству. И сам никогда не позволял себе даже помыслить о том, что может сделать плохо Ему — и это знает каждое божество: и настоящее с выдуманной вселенской обидой в глазах, и вытащенное из самой сути Энтони и воссозданное. Это карается со всей жестокостью, на которую только способны добрые нарисованные глаза. И только им остаётся Энтони рассказывать бесконечным шепотом о том, как тот прекрасен, не замечая, как трещит пространство вокруг. Оглушающе, истошно, с надрывом. Почти молит, чтобы Кроули, наконец, ушёл — а он твердит, едва шевеля губами, что сможет покинуть это место, только если сам выломает себе рёбра и выронит сердце на кафель, перекусив каждую вену. Он не хочет видеть, как за каждым словом Азирафаэля, пропитанным кислотной ненавистью — эквивалент искренности — расползаются швы в каждом углу и летят вниз камни, разлетаясь мелкой пылью и застилая глаза. Кроули думает, что плачет от счастья внутри своего храма, не замечая рушащихся образов позади себя и заткнутых холодом свечей. Он не хочет знать, что будет погребён заживо под этими стенами, потому что он уже перестал существовать, когда Фелл ушёл, оставив на другой половине кровати гнить свои чувства.