Острые предметы

      Они привлекают. Блестят. Их хочется взять в руки, ощупать, прокрутить между пальцев — холодные, тёплые, твёрдые, податливые, как проволока, яркие и тусклые. Ключи от квартиры, россыпь американских центов (Майки выложил их из кармана, когда что-то искал, и забыл), колпачок от ручки, наручные часы, скрепка, пуговица от брюк. Всё то, что можно найти в любом доме — все эти предметы, никому не мешая, лежат в шкатулках и пыльных углах, о них никогда не вспоминают, не берут в руки, не прикладывают к губам, ознакомляясь с текстурой, и уж точно не пробуют на вкус.       Сегодня просто был напряжённый день, только и всего. Гуано был на взводе и верещал, как бормашина; Лили посадила пятно на любимую кофту, а отвечать за это, ясное дело, обязаны коллеги; Майки что-то сказал Мицуки, не подумав, и та доиграла свою сцену чуть ли не в слезах. Потом он, кажется, побежал перед ней извиняться, быстро бросив Гонарду, что не сможет зайти и посмотреть вместе реслинг, как обещал. Ничего страшного, не сильно и хотелось; визит разгневанного какой-то мелочью Одзу поставил жирную точку на чьём-либо хорошем настроении. Крику-то было…       Гонарда передёрнуло. Думать о сегодняшнем дне не хотелось. Сейчас поздний вечер, он сидит на футоне в своей комнате, окно зашторено, лампы выключены, как будто он стесняется того, что собирается сделать — но ему уже не стыдно. Когда-то, может, и было, но сейчас это прошло. Он спокойно говорит об этом с коллегами, и даже может сделать это у них на глазах, практически не заметив — они смотрят на него, как на больного, а потом делают вид, что ничего не было, потому что привыкли. Они думают, что это у него разовое, не зная всей полноты ситуации. Знали бы — может, и осудили, но какое право они имеют его судить? Нужно же парню как-то успокаивать нервы по вечерам. Кто-то для этого онанирует, кто-то смотрит тупые сериалы, кто-то обжирается фастфудом — последнее Гонарду вовсе не чуждо, чего уж там, еда была его другом и источником комфорта с ранних лет. Иногда ему казалось, что, будь у него такая возможность, он мог бы есть и есть бесконечно, пока внутри что-то не разорвётся — но порой ему хотелось чего-то особенного, и тогда в ход шли они.       Он поворошил пальцами свои сокровища, сложенные в кучку на одеяле, и облизнулся. С чего бы начать? Часы призывно издавали тихое «тик-так» — они были совсем дешёвыми, он их даже не носил, купил когда-то по какой-то скидке и забыл, пока не наткнулся на них в ящике комода пару дней назад. Пуговица поблёскивала в пробивающемся сквозь шторы лунном свете, она казалась почти что серебряной, хотя была, скорее всего, из пластика. Откуда у него лишние ключи, он даже и вспомнить не мог — основную свою пару он носил на брелке в кармане, запасную хранил в столе, а у мамы была собственная связка. Может, это от чужой квартиры? Точно не от квартиры Мицуки — с той парой он уже давно… Разобрался. Мицуки так и не узнала и просто сделала себе новые — ему было бы даже стыдно, не будь эта услуга бесплатной для жителей ЛилиМу Тауэрс. Хорошо быть успешным актёром.       Пытливый заинтересованный взгляд наконец-то выловил что-то, что смогло его зацепить — крохотную керамическую даруму, размером чуть больше напёрстка. Оба глаза дарумы не были закрашены — Гонард постоянно забывал использовать фигурку по назначению, а когда вспоминал, Новый Год был уже далеко позади. От этого постоянного напоминания о собственной забывчивости будет даже приятно избавиться, да и ярко-красный цвет фигурки, ставший в темноте почти малиновым, прямо-таки манил. Гонард взял фигурку двумя пальцами, в последний раз оглядел — и закинул в рот, как зёрнышко попкорна. Поиграл с ней языком, чуть прикусил своими нечеловечески острыми зубами — у него были достаточно сильные челюсти, чтобы разгрызть керамику в порошок, но ему не этого сейчас хотелось. Вкуса не было, но и не во вкусе было дело. Самый кайф — процесс глотания.       Сначала хорошенько набираешь в рот слюны, чтобы легче пошло — а потом резко отправляешь всё содержимое рта глубже в глотку. Одно рефлекторное усилие — и по шее вниз прокатывается приятное давление, дыхание чуть замирает, а, приложив руку к горлу, можно ощутить, как движется кадык и напрягаются мышцы. Ещё секунда — и ощущения исчезают где-то под рёбрами, оставляя за собой, иногда, приятную тяжесть в груди, там, где инородное тело особенно сильно соприкоснулось с пищеводом. Округлые и обтекаемые предметы тем и хороши, что их легко и приятно глотать, но, ограничься всё ими, жить было бы скучно — в таких делах нужен вызов, а его могут дать лишь вещички посерьёзнее.       Пуговице сегодня повезло — она слишком круглая и непривлекательная, а первый порыв, когда не важно, что глотать, Гонард уже утолил. Как-нибудь в другой раз. Сейчас ему хотелось немного остроты — как когда заливаешь сэндвич соусом чили. Ключи, один побольше, с чёрной головкой и длинным зазубренным хвостом, второй маленький и однотонно-серебристый, соединённые простым металлическим колечком без брелка — вот оно, главное блюдо дня. Он надел колечко на палец и прокрутил пару раз — ключи прозвенели свою последнюю песню, как будто бы прощаясь с белым светом. Сердце Гонарда забилось чуть быстрее — от возбуждения его почти что мутило, но голова оставалась ясной. Руки похолодели, к лицу, наоборот, прилила кровь. Он не видел, но чувствовал, как расширились его зрачки, как выдались вперёд клыки. Он делал то, чего не позволил бы себе где-либо, кроме съёмочной площадки — давал волю инстинктам хищника. Природа подарила ему эти клыки не просто так, и нарушить глупый человеческий запрет, съесть то, что есть нельзя — одна мысль об этом опьяняла его. Он никогда, никогда в жизни не вонзит эти клыки в живую, дышащую плоть — мама хорошо его воспитала. Но ключи не дышали. Ключам не было грустно и больно. По ключам никто не будет скучать.       Сначала он их просто облизнул — язык приятно похолодило, во рту остался металлический привкус. Потом он, начав с ключа побольше, пропихнул его вглубь, зубчиками вперёд — прикоснувшись к корню языка, твёрдый металл заставил всё его тело вздрогнуть, но нажатие было недостаточным, чтобы активировать рвотный рефлекс. Ключ был внутри уже по самую головку — за ним последовал его младший напарник, ложась на язык плашмя. Глотать что-то столь неповоротливое и длинное было нелегко, но в этом самый сок — совладать со своей жертвой, не сдаться ей, в очередной раз доказать себе, на что способно его монструозное тело, на которое без содрогания не взглянешь. Одноклассники и учителя, соседи и коллеги, девушки из лагеря чирлидеров — он мог сколько угодно притворяться, что ничего не замечает, но от самообмана не становилось легче. Ключи были его наказанием и его местью. Он сделает себе больно, чтобы выплеснуть из себя то, что не удалось вложить сегодня в свою роль. Он сожрёт всё, что встанет у него на пути, даже если это когда-нибудь убьёт его изнутри. Он — хищник, глотающий меч, которым его хотели сразить.       Ключ он глотает не сразу — даёт ему поколебаться на грани падения, закусив второй, маленький ключик, зубами. Немного поддразнив себя таким образом, он, разгорячённый и словно бы пьяный, приоткрывает рот — ряды белоснежных зубов разошлись, и вот ключи двумя могучими глотками отправляются вниз, туда, где им самое место. Они ощущаются уже ярче — царапают пищевод, заставляют закашляться, но в итоге поддаются и покорно позволяют себя забыть, успокоившись где-то посреди влажной кислотной темноты. Один раз, глотая вот так вот целую связку, он закашлялся чуть ли не до рвоты — было неприятно, но и тогда победа осталась за ним.       На закуску было его любимое — мелкие монетки, приятные воспоминания детства. Каждый раз, когда мама отправляла его в магазин, он откладывал немного — йену или две, так, чтобы мама не заметила. Когда их накапливалось достаточно, он устраивал себе маленький пир. Сегодня, однако, его ждало кое-что новенькое — центы, настоящие центы, некоторые — блестящие, а некоторые явно прошли через множество десятков рук. Самым главным, однако, было не это. Главным было то, что эти деньги побывали в руках Майки Саймона, и само их наличие в комнате Гонарда говорило о том, что его друг был здесь, сидел рядом с ним на футоне, беззаботно смеялся и обсуждал несуразицы сюжета, который им предстоит завтра отыграть. От этих мыслей внутри становилось тепло, и Гонард почти что ощущал себя сытым, что с ним бывало крайне редко. У него ещё никогда не было такого друга, как Майки — пускай он, бывало, подводил его, пускай между ними случались недомолвки и ссоры, но Гонард отдал бы, не задумываясь, все сэндвичи мира за то, чтобы Майки был с ним рядом и дальше, был рядом всегда. Он так сильно любил его, что готов был съесть — фигурально выражаясь, конечно. Любил он и Мицуки, и её ключи с брелком в форме цветка пахли её духами; любил и Лили, и её простая белая заколка сохранила привкус её шампуня; любил и Гуано, хоть колпачок от его авторучки и встал поперёк горла на пару секунд. Ни одной вещи Одзу ему пока выкрасть не удалось, но это подождёт. Главное, что у него теперь есть что-то и от Майки, и Майки теперь будет с ним всегда, будет жить в нём. Внутренности при этой мысли сжимались в сладостный комок, а на глаза наворачивались слёзы счастья. Несмотря ни на что, сегодня выдался прекрасный, прекрасный день.       Завершив свою трапезу, Гонард отпил воды из стоявшего на прикроватном столике стакана, чтобы немного успокоить саднящее горло, после чего сгрёб несъеденные остатки в ящик до лучших времён, сделал глубокий вдох и упал спиной на футон, абсолютно счастливый. Длинные синие волосы разметались по подушке, подобно нимбу, а в зелёных глазах блестела неподдельная радость жизни. Ему было всё равно, с какими мучениями и болью его организм завтра будет избавляться от всего, что он натворил сегодня; в последнее время всё больше предметов не возвращались вообще, застревая, видимо, где-то внутри, и это было не очень хорошо, но он особо не беспокоился — он был силён и молод, его тело без каких-либо последствий переносило то, что убило бы обычного человека, даже от прямого воздействия радиации ему было больше пользы, чем вреда. Думать о плохом не хотелось; как-нибудь он со всем справится, обязательно.       Всё хорошо, пока друзья рядом, а его друзья будут с ним рядом всегда — глубоко внутри, где-то под рёбрами.