Лань Ванцзи не умеет любить

Лань Ванцзи не умеет любить. Все его знания — из старых книг, в которых о самом чувстве ни единого слова; ему приходится по вечерам перелистывать медицинские справочники один за другим, чтобы отыскать: почему — почему?! — у него так быстро бьётся сердце, почему у него трясутся руки, почему так сложно уследить за мыслями и говорить — тоже сложно? Лань Ванцзи называет это болезнью. Он считает, влюблённость с её бессонницей, спутанностью сознания и странной, непроходящей резью в сердце, должна лечиться операцией в госпитале, а не бракосочетанием в храме. Лань Чжань всё ещё пытается себе говорить, что всё не с ним, что этого не может быть на самом деле — прикрывает глаза, пытается заснуть: только по ночам, даже так, даже после самого тяжёлого дня, когда все, самые сильные, и те устают… Он всё равно видит Вэй Ина, будто отпечатавшегося на задней стороне его, Ванцзи, век. Лань Чжань о чувствах не знает ничего. Он долго путает ненависть со страхом, желание с отвращением. Ему тяжело об этом думать, тяжело произносить перед самим собой, проговаривая вслух всё, что чувствует, и всё, что с ним происходит — потому что обсудить не с кем, а выговориться необходимо. После становится лучше, и дышать становится как-то значительно легче, но всё ненадолго — любая встреча с Вэй Ином выбивает у него почву из-под ног и эмоции слишком непривычны и сильны. И ему тяжело. Он что-то тихо бормочет и пытается, пытается, пытается выглядеть прежним, только маска, которую Лань Чжань никогда таковой не считал, покрывается трещинами и чувства прорываются наружу, а он сам это и не сразу осознаёт. Вэй Ин только улыбается — легко и беззаботно, — смотрит, а в глазах то же веселье и что-то ещё, что у Ванцзи не получается распознать. Что-то мягкое. Лань Чжаню от этого взгляда сразу становится теплее. Лань Ванцзи плохо разбирается в людях, но это что-то всё равно делает его счастливым. Кажется, Вэй Ин действительно сильно изменил его жизнь, потому что раньше он засыпал по режиму и просыпался так же — изредка мог встать в ночи, если что-то важное тревожило его сон. А теперь Лань Чжань не может уснуть. Он ворочается в постели, и никакие техники и медитации не помогают — он пытался, правда пытался, — только боль, непонятная, слишком острая и резкая, возникает внезапно, — и Ванцзи давится воздухом, когда грудь начинает гореть от любого малейшего движения. Он пытается лежать смирно — у него получается, только боль не проходит, и Чжань подрывается с кровати, потому что резь от сердца начинает подниматься выше и холодить основание горла. Ему больно, и от непонимания ситуации больно вдвойне. Чжань не уверен, но его не покидает ощущение, будто в груди что-то растёт, он чувствует, как сводит ткани, как что-то твёрдое, но будто обвёрнутое в бархат, щекочет его — и от этого слезятся глаза и хочется вопить во всё горло, но Ванцзи не произносит ни звука. Его тело всё ещё будто в лихорадке горит и кончики пальцев подрагивают, Лань Чжань этого даже не замечает — потому что глаза прикрыты, а губы сжаты, и мысленно он считает секунды, надеясь, что каждая следующая будет последней. Ему хочется сжаться на кровати, подтянуть к себе колени, потому что кажется, так станет легче — эта поза будто создана облегчать страдания, — но Лань Чжань не помнит, чтобы когда-нибудь выглядел настолько унизительно. Не собирался он это менять и сейчас. Постепенно боль смягчается, будто приглушается, но никуда не уходит — Ванцзи всё ещё чувствует, как что-то противно-мягкое оплетает его сердце, скользит ближе к шее и будто давит одним своим присутствием. Дышать становится значительно тяжелее — каждый раз, когда Лань Чжань делает вдох, боль по новой обжигает тело, и он неосознанно касается шеи и лица, запоздало замечая: в уголках губ собралась запёкшаяся кровь и крошечные кусочки чего-то мягкого. Поднимаясь с кровати, на негнущихся ногах Лань Ванцзи идёт не к лекарю — он идёт в библиотеку. Лань Ванцзи снова учится жить по книгам. Библиотека ордена диктует ему, что бояться чувств не надо, и Лань Чжань не боится. В его понимании болезнь не проблема, если он ни в кого не влюблён (волнение при виде Вэй Ина он настойчиво игнорирует). Ему кажется, где-то ошибка и он сам кропотливо и упорно эту ошибку ищет: в своих взглядах, в его; в его словах и в своих, — но никак не находит и всё равно продолжает упрямо искать. Он не кашляет. Не потому, что не больно и нет приступов, а потому что не может. На людях он всё тот же, может, лишь немного бледнее, но это всё равно не заметят, а Лань Чжаню важнее, чтобы на его белых одеждах не оставалась изредка просачивающаяся кровь. Его ханьфу полностью чистое, но Вэй Ин всё равно спрашивает, не случилось ли с ним чего. Приступы не приходят внезапно, Лань Чжань всегда знает заранее, когда ему стоит удалиться, он буквально чувствует, что ещё несколько секунд рядом — и ему точно понадобится помощь. Когда его выворачивает наизнанку от боли и страха (крупные цветки, терзавшие его тело, всё же пугают), Ванцзи думает только о Вэй Ине, и это странным образом помогает. Иногда он думает, что не выдержит — растение оплетает сердце так плотно, что каждый удар глухой и будто последний; он считает свой пульс и надеется сбиться, но он настолько редкий, что считать почти что не приходится. Иногда Ванцзи думает, что так и умрёт — во время приступа, — потом он возвращается из цзинши бледнее обычного и, хоть не хочет, хоть просит себя это не делать, бросает взгляд на Вэй Ина. Тот кажется взволнованным и немного напуганным. Он подходит после занятий, щурится, всматривается в него пристально-пристально и чего-то ждёт — Лань Чжань не знает, чего. Усянь устало выдыхает, а потом снова поднимает голову и взмахивает руками, будто случайно касаясь его волос. В тот момент сердце Лань Чжаня вновь останавливается из-за Вэй Ина. — Ну пойдём погуляем, это же твой клан не запрещает! — Вэй Ин слишком близко, почти висит на его плече, и это клан Гусу Лань запрещает точно, только Ванцзи почему-то не спешит скидывать его с себя. — Нет, — шепчет сквозь стиснутые челюсти и отворачивается, хотя каждое движение даётся с трудом, будто реакция тормозит, а всё его внимание лишь на том, как приятно чувствовать чужой вес на руке. — По-че-му? — тянет Вэй Ин, смотря на него снизу вверх, чуть-чуть наклонив голову. Лань Чжань не поворачивается к нему и молчит, ему говорить не хочется: от каждого вздоха тоненькие лепестки будто режут горло, — и он молчит. Хотя много о чём хочет сказать. Вэй Ин не даёт ему вставить и слова. Он что-то напевает: громко и, на удивление, не слишком фальшиво, — и пытается шагать в такт, только сбивается, потому что всё ещё держится за Ванцзи, а тот продолжает идти в своём темпе. Вэй Ин шумный — Лань Чжань знает это давно, только сейчас Усянь разговаривает с ним тише обычного, шепчет и дышит куда-то в шею, наверное, сам того не замечая — а Ванцзи, когда понимает, едва не падает, и по телу дрожь, ещё лёгкая, почти не заметная, но он всё равно боится и прикрывает глаза. Не отталкивает совсем, но и не делает шаг, чтобы встать ближе. Вэй Ин никогда не будет его — это очевидно и просто; и хоть больно, иначе никак: маковая горечь на языке не даёт ему забыть. Эти слова Лань Чжань выбил бы на скале правил и переписывал бы их так часто, чтобы слышать его имя — вспоминать эту фразу, чтобы видеть его лицо — вспоминать эту фразу, чтобы находиться рядом и не надеяться, не думать о другом, не переживать, может быть, если сейчас сказать что-то то, верное и правильное — цветок в груди рассосётся, и дышать станет легче, и жить станет тоже легче. Вэй Усянь говорит много, но среди всего лишь крохотная часть того, что он на самом деле думает. Лань Ванцзи говорит мало, но того, что он хочет сказать, в его словах ещё меньше. Лань Ванцзи не умеет любить. Он ищет ответы в книгах, ищет, как вылечиться от этой болезни, потому что больше не может так жить. Физически ему давно не больно, он уже привык, он может ничего не чувствовать, ему кашель работать, читать, медитировать не мешает — ему мешает Вэй Ин и постоянные мысли о нём. Тот всегда рядом, и кажется, подай руку — и дотянешься…. Вэй Ин, наверное, не понимает, что творит — потому что улыбается с каждым днём всё ярче, потому что стоит всё ближе и шепчет на ухо, когда никого вокруг нет, и когда не нужно, всё равно весело шепчет — всё чаще и чаще. Ванцзи замечает: ему становится легче, он не просыпается в ночи и часто даже не чувствует боли. Ему не хочется надеяться, но именно это он и делает. — Ай, Лань Чжань, чего это у тебя чайник такой горячий, я обжёгся, пока нёс! — Вэй Ин сидит на полу, скрестив ноги, смотрит на только вошедшего хозяина комнаты и улыбается как-то хитро и радостно. Ванцзи проходит мимо, стараясь даже не смотреть в его сторону, хотя хочется — и очень. Он отворачивается к окну, оказываясь почти спиной к Усяню, чтобы точно не было соблазна бросить на него взгляд, и спрашивает: — Что ты здесь делаешь? Вэй Ин улыбается и подносит чашку к губам. — Пью. — Что ты здесь делаешь? — повторяет всё так же размеренно и тихо, хотя ему ни капельки неспокойно — Вэй Усянь сидит на полу его комнаты. — Сказал же, — откидывается назад на локти и салютует ему чаем. — пью! — Бесстыдник, — скорее по привычке шепчет Ванцзи и прикрывает глаза, а потом подходит ближе, не сдержавшись. — Если ты обжёгся, сходи к лекарю. Вэй Ин смеётся, не отрывая взгляда от его лица, и вытягивает вперёд руку, показывая на неё. — Да не так же всё плохо! Лань Чжань кивает и продолжает смотреть: Вэй Ин будто бы чего-то ждёт, всё ещё держит руку, — и Ванцзи не уверен, но ему кажется, — изредка придвигается ближе. Потом опускает. Как-то нервно и глухо смеётся, заводя руку за спину, и быстро поднимается на ноги. Даже не допивает чай, оставляя чашку остывать на полу, совсем рядом с местом, где только что сидел, — и выбегает из цзинши. Лань Чжань его не останавливает. Лань Чжань об этом жалеет. Он не знает, после чего это происходит, но Ванцзи начинает различать улыбки Вэй Ина. С Цзян Чэном последнее время он почему-то чувствует себя скованно, робко поднимает уголки губ, но не смеётся, а когда отходит — выдыхает, расслабляется и улыбается гораздо ярче. Он разговаривает с незнакомцами — с незнакомками, — усмехается, шутит, но кажется немного нервным и усталым — в его глазах ни капли того веселья. С Лань Сиченем — улыбается сдержанно, но легко. С Не Хуай Саном — широко и непринуждённо. Лань Чжань не может разобрать только одну улыбку Вэй Ина — ту, что направлена именно на него. — Лань Чжань, ты почему такой бледный? — Вэй Ин появляется совсем незаметно. — Ещё немного, и сольёшься по цвету со своими одеждами. Он смеётся и встаёт рядом; выпрямляется и идёт вровень. — Мгм, — только и отвечает Ванцзи, всё так же смотря перед собой. — Ну так не пойдёт, — немного хмурится, по-детски поджимая губы, и ненамного сдвигается — так, чтобы можно было увидеть лицо. — Ну же, гэгэ, поговори со мной. Лань Чжань прикрывает глаза. Лань Чжань не сжимает руки в кулаки лишь потому, что это недостойное поведение, и тихо, еле заметно вздыхает. На его лице различить эмоции почти невозможно — Вэй Ин различает, и смеётся, опустив голову, чтобы было не видно (будто прижатая к губам кисть может заглушить его голос), и отпрыгивает в сторону, а потом почти сразу возвращается на место. — Лань Чжаань, — протягивает Усянь, всё ещё улыбаясь. Ванцзи бросает на него взгляд, но почти сразу отворачивается — пока ещё может. — Лань Чжаань, — снова зовёт, еле ощутимо теребя за рукав ханьфу. Ванцзи хмурится и поворачивается к нему, собираясь отчитать, как… — Ты знаешь, что нравишься мне? Теряется, услышав это. Вэй Ин ниже его и потому даже сейчас, с почти прямой спиной, он смотрит на Ванцзи снизу вверх. Лань Чжань замирает, не понимая, действительно ли это услышал или всё кажется, — а Вэй Ин уже смеётся. Смеётся легко и мягко и всё ещё не отводит взгляда. Ванцзи отворачивается — пока ещё может! — и, взмахнув подолом, отходит в сторону. Он всё ещё слышит смех за спиной, и вспоминает, и не знает, что думать. Ему отчего-то легко и почти что радостно — только кажется, немного колет сердце. Лань Чжань решает: «это из-за болезни». Вэй Ин уезжает из Гусу. Лань Чжань видит его, смотрит на него и пытается запомнить — запомнить в деталях: каждую складку одежды, каждую прядь, выбившуюся из высокого хвоста. Лань Чжань замечает потрепанную и немного грязную ткань, замечает ссадины на шее, не прикрытые воротником — он знает, почему и за что, и тихо, никому не говоря, понимает и даже оправдывает. Лань Ванцзи говорит себе, что это не последняя их встреча, говорит и всё равно боится. Смотрит вслед, смотрит на Вэй Ина, медленно идущего под руку с главой ордена, и чувствует, как от каждого шага боль, резкая и неожиданная, пронзает его тело. Он хватается за грудь, понимая, что отвык, понимая, что слишком давно ничего не было, — и прикрывает глаза. У самого выхода Вэй Ин замечает его и улыбается — криво, приподняв лишь один уголок губ. Он отворачивается, делает шаг — не до конца уверенный, — за территорию Гусу, — и Лань Чжань еле заметно улыбается ему в ответ. Болеть не перестаёт — Ванцзи просто свыкается с чувством, когда в груди что-то вечно скребётся, учится жить, не зная, сегодня или завтра цветок окончательно оплетёт его сердце — пережимая так, что станет ни вдохнуть, ни выдохнуть. Лань Ванцзи снова учится жить — но у него не получается. Следующий приступ Лань Чжань встречает на больничной койке. Из горла вновь рвутся наружу красные лепестки, и если раньше — было больнее, раньше казалось, что страшно вдохнуть, сейчас — ничего нет, раны притупились и глухое, скребущее ощущение в груди не сильнее болезненной пустоты в сердце. Лань Чжань прикрывает глаза, и чуть побледневшее лицо — единственное, что отличает его вид от обычного. Ему тошно и мерзко, и голова раскалывается, и он просит, почти молит о предыдущей боли, когда тело горело и жглось, — но сейчас только пустота, необъяснимая тяжесть и бесконечная тоска. Приступы проходят легче. Ванцзи не нужны ни снадобья, ни лечение — ему не больно, только тяжело, и каждый откашлянный лепесток мёртвым грузом на его душе — руки Лань Чжаня постоянно в цветущем маке. Ванцзи покупает вино. Он спускается в ближайшую деревню, заходит в бар, хотя всё в нём просит это не делать, всё равно заходит, наплевав на правила и условности. В этом сером здании, пропахшем алкоголем, сырой одеждой и острыми закусками, он, весь в белом — почти траурном, — с идеальной осанкой и тяжёлым взглядом выглядит неправильно. Он и сам чувствует себя неправильным. Ему предлагают присесть, отобедать, но он не может — так и хочется остановить себя, сбежать и наказать (простым переписыванием правил сейчас точно не обойтись), — но он только отказывается и просит поскорее принести его заказ. Стоит на негнущихся ногах в самом центре и чувствует на себе чужие взгляды и всё равно не может сдвинуться с места. Ему передают кувшины — рука в руку, а всё равно кажется, слишком много и слишком грязно, и Лань Чжань почти выбегает на улицу. Внутри слишком душно и жарко: он тем спёртым воздухом давился, а этим — чистым и холодным, — не может надышаться. Ванцзи хватается за сердце, и это действие кажется уже таким знакомым и привычным, что становится страшно. Он выпрямляется, смотрит на себя в отражении вывески и пугается до такой степени, что едва не падает: Под светом ночных фонарей кажется, что его кожа отсвечивает бледно-красным цветом. «Зачем?» — у Лань Сиченя лишь один вопрос. Он его не задаёт, он молчит и пытается ни действием, ни словом, ни мыслью не напомнить и не сделать хуже, но в каждом его движении, в каждом тоне и взгляде читается это простое «Зачем?». Лань Чжань не знает. Он пытается понять, только для него всё так же запутанно, как в самом начале. И больно — тоже, как в самом начале. Не видеть Вэй Ина было тяжело — с этим Лань Чжань смирился. Видеть оказалось ещё сложнее. Вэй Ин за это время совсем не изменился, Лань Чжань же стал почти другим человеком. Немного нервным от постоянных болей, во всём сомневающимся и более чувствительным к любым мелочам. Ему казалось, он не сможет вдохнуть, Лань Чжань с трудом перебирал ноги и пытался отвести взгляд в сторону — но не мог. Ванцзи шёл и единственное, что он чувствовал, — как набатом стучало сердце в груди: то самое, что неделю назад почти отказывалось биться, — и думал, думал, думал. Вэй Ин заметил его. Вэй Ин улыбнулся и прокричал: «Лань Чжань!». Вэй Ин выглядел так, будто ничего не изменилось. Грудь Ванцзи от этого сдавило лишь сильнее. Как Вэй Ин смог достать на территории Цишань вино, не понимал никто, но было видно: Вэй Ин напился. Ему нескольких кувшинов не хватило, и если бы Лань Чжань не знал его так хорошо, то никогда бы не заметил едва покрасневшие щёки и немного шальную улыбку. — Лань Чжань, хочешь? — Усянь протягивает ему кружку, в которой и так почти ничего не осталось, и даже не задумывается, что сам только что из неё пил. — Это глупо, — хмурится и немного стесняется, отводит взгляд. — И опрометчиво. — Ой да ладно, — лишь мягко смеётся, падая на спину. — Лучше скажи, как меня нашёл. Ванцзи хочет лечь рядом, но не решается — продолжает нависать сверху, и только ненамного подходит ближе. Лань Чжань не хочет отвечать, потому что «видел, следил, думал» звучит слишком странно и пугающе; он не решается сказать правду: — Цзян Чэн. — Не знал, что вы с ним праздно беседуете, — фыркает Вэй Ин, откидывая голову: он любуется небом, Ванцзи — любуется им. — Надо возвращаться, — и хоть сам того не хочет, всё равно говорит. Лань Чжань думает о строгом режиме в Цишань, о надзирателях, которым при нарушении правил лучше не попадаться на глаза, — и впервые чувствует страх: не за себя, за Вэй Ина. Тот как раз оглядывается, будто по тёмным-тёмным улочкам пытаясь вычислить, сколько прошло времени, он немного хмурится и легко ударяет рукой по траве рядом — кажется, что и ему не хочется отсюда уходить. — Ага, пора бы, — и поднимается легко и быстро, будто и не он только что выпил за три глотка кувшин спиртного. Ванцзи ему поражается — и всё равно на всякий случай идёт чуть-чуть позади. Дорога обратно почти не освещается: они забрели достаточно далеко, чтобы Цишань решил не тратить деньги на ненужную территорию, — и под ногами постоянно встают корни растений и клубы грязи. Вэй Ин их все обходил легко и с весельем, будто прыжки через коряги — любимое развлечение в Юньмэне, — он смеялся настолько звонко, что Лань Чжань боялся, не услышат ли их заклинатели ордена. — Будь потише, — шепчет ему Ванцзи, подходя ближе. Усянь морщится и с большим энтузиазмом начинает что-то петь. — Да ладно тебе, Лань Чжань! Я могу за себя постоять! — бросает через плечо, на секунду повернувшись к нему — Ванцзи не может отвести взгляда от его улыбки, — и в ту же секунду, замешкавшись, обо что-то запинается. Лань Чжань вовремя подхватывает его, спасая от падения, и встаёт рядом. — Нет, не можешь. Усянь качает головой, закатывая глаза, и пытается вырваться из чужих рук. Как бы ему ни хотелось держать Вэй Ина, Ванцзи приходится его отпустить. Когда Вэй Ин пропадает, Лань Чжань беспокоится лишь поначалу, потому что потом, даже спустя несколько дней, недель, месяцев, скребущее чувство в груди не проходит и боль всё та же: глухая и непрерывная. Ванцзи продолжает верить — и даже когда все говорят, что он погиб, — продолжает ждать. Ему не нужно видеть ни лицо, ни тело, ни меч заклинателя, — Лань Чжань понимает, кто перед ним, по одним только трясущимся рукам, дрожи и резкой боли, разгоревшейся в груди. От Вэй Ина несёт тёмной магией, рядом с ним дышать почти невозможно, тяжёлый запах дыма будто оседает в лёгких, не давая сделать вдох; Ванцзи и так не может — он всё равно подбирается ближе. Каждый шаг даётся с трудом, потому что глаза приходится прикрыть, и ярость, ненависть, злоба, что так и чувствуются в окружающих его душах, противятся и выталкивают его наружу — Лань Чжань кашляет: отрывисто и страшно, и в руках остаются поблёкшие, почти высохшие лепестки когда-то цветущего мака. Он отбрасывает их прямо в горящий тёмный дым и идёт дальше. — Вэй Ин, вернись со мной в Гусу, — его голос осипший и усталый, он сам не понимает, как и что говорит, лишь видит перед собой родного, знакомого человека, обозлённое лицо которого не узнаёт, и шепчет именно то, что столько лет хотел произнести. — Вернись… Вэй Ин не смеётся — за его прежний смех Ванцзи отдал бы сейчас всё, — лишь горько усмехается, смотрит пристально и будто на самого ненавистного ему человека. Лань Чжань оступается, замечая, какой сильной болью в его теле отдаётся этот презрительный взгляд. — Зачем? Зачем ты просишь меня? — это не похоже на вопрос, и на выброс эмоций тоже не похоже, Вэй Ин говорит почти спокойно, и только подрагивающие уголки губ выдают его напряжение и не до конца скрытую ярость; ему тоже больно — и это читается во взгляде, в позе, в словах — Лань Чжань не хочет этого, но как всё исправить, просто не знает. Он подходит ближе на негнущихся ногах, тянется к нему сквозь завесу чёрной магии и почти касается его, почти хватает за руку, выводя оттуда, как — — Я не люблю прикосновения чужих людей, — криво улыбается, хотя в глазах всё та же усталость, боль и ненависть, и отходит назад. Ванцзи вновь поднимает руку, только вместо того, чтобы дотянуться — обессиленно падает. Одежда Ванцзи местами испачкана, местами разорвана — он столько лет следил, чтобы на ней не было ни следа грязи, чтобы сейчас бежать и падать, биться, вновь и вновь поднимать меч, и от каждого взмаха рукой — ронять на землю лепестки мака, которые и так густого красного оттенка, а теперь ещё и покрытые его собственной кровью. Лань Чжань не замечает, что кашляет, Лань Чжань давно этого не замечает. Ему почти не больно; ему гораздо больнее от того, что Вэй Ин всё ещё не рядом, что он оборачивается — а позади не видит Усяня. Ванцзи тянется к нему, он ищет его взглядом, пытается разобрать, увидеть, заметить; с его рук всё ещё стекает кровь, и ранее белоснежные рукава ханьфу почти полностью пропитались ею. Лань Чжань даже не думает об этом — он замечает Вэй Ина. Тот стоит на краю, и его улыбка дёрганная, нервная, он хмурится и все нервы будто сводит — Ванцзи видит всё даже с такого расстояния; его руки дрожат, а глаза закрыты; грудь Усяня неровно ходит, будто ему трудно дышать — Лань Чжань знает, насколько это тяжело: даже и не пытаться сделать вдох. Он подбегает так скоро, как только может, и всё равно видит, как Вэй Ин откидывается назад, как сходит с обрыва, а руки вытягивает наверх — возможно, неосознанно, скорее всего, неосознанно, но чувствуется — и в слезах на щеках, и в поджатых, закусанных губах, — чувствуется: он хочет быть пойманным. Лань Чжань его ловит. Вэй Ин приоткрывает глаза — он не может распахнуть их широко, Ванцзи видит, насколько болезненно воспалёнными те выглядят, и пугается сильнее, — а Усянь не пугается. Он хочет улыбнуться, только совсем не получается, и сердце — Лань Чжань всё ещё держит его за запястье, как бы тот ни просил его отпустить, — стучит быстро-быстро, Ванцзи теряется в этом ритме, потому что его собственное, кажется, не бьётся слишком давно. Вэй Ин пытается улыбнуться — на этот раз у него удаётся. Его губы почти белые: от страха, от боли, — и улыбка на его бледном лице кажется неправильной, слишком робкой и тяжёлой — каждая её секунда отдаётся новой болью в сердце: чистой, незамутнённой болью. Лань Чжань молчит, хотя хочет сказать многое — так много, что, будь они оба бессмертны, у него всё равно не хватило бы времени всё рассказать, — и всё равно молчит, потому что сейчас не время, потому что это ещё не конец, потому что Вэй Ин не умрёт — он не позволит. — Лань Чжань, отпусти меня, — его голос тихий, совсем-совсем тихий, у него нет ни сил, ни возможностей говорить громче и чётче; он почти плачет и надрывается, а всё равно шепчет. И всё равно улыбается. — Ты же не любишь прикосновения чужих людей, Лань Чжань... — прикрывает глаза, хотя руки дрожат и зубы всё стучат друг о друга; он пытается вырваться из хватки, но хоть больно, хоть тяжело, Лань Чжань не слушает и держит лишь крепче. Ванцзи никогда не плакал, и сейчас, как бы ни хотелось, не мог тоже — его глаза горели так сильно, что хотелось закрыть их навсегда, хотелось ничего не видеть, но он не мог — сквозь резь и раздражение, сквозь проглоченные слёзы, вглядывался вниз с таким страхом, что казалось, он сам не выдержит. Вэй Ин не смотрел на него в ответ. Вэй Ин пытался вырваться и шептал, как заведённый: — Отпусти, отпусти, отпусти. Отпустить Лань Чжань не мог — точно так же, как и отвести взгляд. Он смотрел вниз даже тогда, когда Ваньинь поднял свой меч. Смотрел даже тогда, когда Усянь, оторванный от него, падал; и кричал, и дрожал, и всем своим телом, необдуманно, рискованно хотел броситься за ним — и бросился бы, не зная всего. Лань Чжань поднимается на ноги, всё ещё трясущиеся — но кто ожидает после затяжного боя другого? — и кашляет несколько раз глубоко и страшно. На его руках грязь: от меча, от земли. На его руках ссохшаяся кровь, своя и чужая. На его руках нет только одного — уже привычных и глазу, и сердцу цветков. Лань Чжань делает шаг вперёд — неуверенный, совсем мелкий, — и его сбивает с ног слишком сильный порыв ветра. Лань Чжань откидывает голову и с грустной усмешкой понимает: он впервые за долгое время дышит полной грудью. Лань Ванцзи не умел любить. Но кажется, он сумел научиться.