цветы в пепел.

      перед глазами уставшими воспаленными стоит знакомая до боли карта рассыпанных хаотично родинок на чужой бледной спине. харуки даже не пытается сморгнуть непрошенные слезы лишь бы не видеть, не видеть, не видеть. как кадзи стоном болезненным очередным заходится и за руки для него родные хватает до хруста пальцев. кадзи побитый забитый, животным раненым скулит куда-то в чужое сердце такое глупое, не в того влюбленное. его бы добить, усыпить, но рука у харуки слабая - не поднимается.       у них было так много так мало времени с того самого момента, когда кадзи впервые перед хару смеется так заливисто и звонко, так похоже на весенний ласковый ветер в ветвях цветущего сладко каштана. накаяма насильно вспоминает всё до мелочей, пытается хоть как-то перенять ту боль, которую чувствует его визави.       акихико расцветал в его руках так стремительно, и так безрассудно. в глаза пытливо заглядывал однажды и на сыром холодном крыльце старую зажигалку из кармана чужой прокуренной ветровки крадет. кадзи читать можно с легкостью, как открытую книгу и пахнет от него так тягуче сладко ранним ирисом, что харуки совсем забывает, что чужие предплечья опоясывают такие обманчиво хрупкие стебли молодого, ещё неокрепшего плюща. кадзи опять только смеется над этим и ногтями короткими по коже проводит. накаяме этот жест кажется предупреждением.       он должен был уйти. с самого начала он не мог допустить такого исхода. кадзи любит с каждым днем всё ярче, а накаяма дышать не в силах от того, как под ребрами цветы горят неумолимо, кажется ещё чуть и пепел на зубах заскрипит.       так глупо. так неожиданно. у хару на сетчатке как клеймо и на слуху как проклятье самое искреннее чужое признание, такое банально - ожидаемое и такой неприкрытый детский страх тут же в кофейных глазах. кадзи перед ним впервые такой растерянный, губу до боли закусывает и за ребра свои хватается отчаянно, а накаяма наконец осознает. он добровольно подтолкнул их к краю, не уберег нечто такое хрупкое и ранимое. понимает, что свои цветы спасти не сумел, смотрел как горят огни на некогда безмятежных полях. горят так ярко и обжигающе, даря свой пепел холодному ветру. и не жаль ведь. свои цветы горели быстро и почти не больно, но смотреть как чахнут чужие, ещё совсем юные бутоны было невыносимо.       а кадзи всё пальцы чужие заламывает и просит, просит, просит не оставлять его. такой измученный, любовью так по-дурацки сломленный. во сне тревожно повторяет что-то бессвязное. хару знает что ещё не поздно, всё никак с силами только собраться не может. царапает тысячу раз проклятые, такие ненавистные ему яркие цветы шиповника на собственном запястье, всё слушает, слушает, слушает дыхание под боком такое родное. кадзи спит тревожно и еле дышит, на кашель болезненный иногда срываясь и харуки страшно становится от собственных ошибок, таких плачевных.       если бы он мог, забыл бы навсегда. вовремя прошёл мимо, вовремя отвел бы взгляд. кадзи всегда под шум дождей засыпал чуть легче, дышал ровнее и глубже. хару бы, зная, сжёг собственное сердце незамедлительно, лишь бы акихико не знал той боли, которую носит сейчас на месте цветущих надежд, вместо приторно - нежной любви.       любовь в кадзи сгнила так быстро, плачевно досталась не тому. харуки руки свои переломать в надежде, за то что посмел. посмел надеяться что всё обойдётся, что кадзи одумается. но сердце, такое глупое, теперь ничтожно болезненное, бьет кровью куда-то в виски и хару знает что уйти не сможет. сам не уйдет, и свора собак с места не утащит, когда кадзи смотрит с мольбой, смотрит так любовно даже после всех тех цветов, которых харуки лишил его добровольно. до последнего будет сидеть у кровати как щенок прохожим недовольным побитый, боясь пропустить неизбежное.       цветы не выбирают где им расти, так и кадзи не выбирал любовь, так и харуки не выбирал принятие, не выбирал кадзи, который никогда его и не был вовсе, не его метку на измученных руках носящий. он и не думал о другом, без остатка делился последним, что было в холодном, догорающем от боли и отчаяния сердце.