***
За пять лет, что Ястреб официально провёл в профессиональной героике, он нажил себе уйму врагов, каждый из которых, сидя в камере, истово желал ему если не смерти, то чего-нибудь не менее неприятного. Точное количество отправившихся на нары с его подачи Ястреб не знал, не интересовался, но число наверняка должно было быть внушительным. Что поделать: как у каждого хорошего хирурга было личное кладбище, так и каждый продуктивный герой имел в анамнезе личную тюрьму, и у Ястреба показатели по заполненности камер были на высоте. Конечно, не сравниться со Старателем или Всемогущим, но у него и стажа было в пять-семь раз меньше, так что всё было довольно пропорционально. Наверное. По крайней мере, если принимать во внимание только официальные данные. Неофициальная статистика начиналась на шесть лет раньше и в этой сфере Ястреб был ближе к хирургам. В этом имелись свои плюсы. Живые враги могли доставлять неудобства. Уже сколько раз бывало, когда отмотавшие срок и озлобившиеся, но не сделавшие никаких адекватных выводов люмпены пытались отыграться. На самих героях, уже однажды отправивших их за решётку, на их семьях, на обществе в целом. И если о первом и втором Ястребу беспокоиться смысла не было, то третье всё-таки действовало на нервы. Каждый такой рецидивист портил не только настроение, но планы на день, а иногда и жизнь ни в чём не повинным гражданским. Покойники были проще и понятнее. Они всегда были рядом, в его голове. Они всегда жаждали его смерти. Всегда, всегда были готовы толкнуть под руку, повиснуть на каждом пере непомерной тяжестью, отчаянно стараясь утянуть вниз. Всегда — стоило лишь только о них подумать. Эдакая помеха Шрёдингера, существующая лишь в те моменты, когда вспоминаешь о её существовании. Не думай о белой обезьяне. С Бубайгаварой так не получалось. Бубайгавара обосновался под самой кожей, не давал покоя ни на секунду. Бубайгавара остался верен себе — и Лиге — даже после смерти, прихватив свою неизбывную двойственность в могилу, которой никогда не будет. Остался близким другом и худшим врагом. Незаживающей ноющей раной. Изматывающим ночным кошмаром. Завершающей частью подготовки, своего рода выпускным экзаменом для кадетов была королевская, будь она проклята, битва. Или её единоутробная сестра, чуть менее бессмысленная, но в равной мере беспощадная. Великолепный тест на профпригодность — сухое «достаточно» в передатчике могло раздаться в любую секунду — хоть бы и когда перо, нож, когти уже касались чужого горла. Или не раздаться вовсе — из их корпуса выбраковали семерых. Ястреб справился с отличием и его не мучали кошмары. Он справился достаточно хорошо, чтобы на роль «своего человека» в первой десятке комитет выбрал именно его. Одним небесам известно, как он был не рад. Если бы он имел право выбора — он бы предпочёл остаться в тени, с порядковым номером вместо имени. Только три года спустя Ястреб узнал, что все выбракованные были участниками зачистки картелей в северном Тохоку. Узнал совершенно случайно и благоразумно задвинул это знание на задворки памяти, на самый дальний стеллаж, где его могли найти разве что пауки. Ястреб был ценным, но отнюдь не незаменимым, очень удобным, почти идеальным, и предпочитал таковым и оставаться. Был. Раньше. Больше не. Всех мёртвых его личного кладбища заменил собой Бубайгавара. Сотни рук вцеплялись в его перья, и перья рассекали чужие кожу и мясо, впитывали в себя кровь, становились тяжелее — но совершенно не менялись. Сотни глаз смотрели на него — с недоверием, с ужасом, с гневом. С отчаянием. Сотни голосов проклинали его, обвиняли его, молили его умереть. Сотни голосов кричали, шептали, рыдали — «я верил тебе», «мне было жаль тебя», «ты не герой». «Умри, Ястреб». Если бы это было так просто. Ястреб не распоряжался своей жизнью, не мог распоряжаться и смертью. Сотни. Тысячи. Ястреб не верил ни в одного из широчайшего спектра богов, не верил ни в ад, ни, тем более, в рай, но если и существовал ад — то он был в его голове. И в этом аду бушевало голубое пламя.***
Первым, что Ястреб почувствовал, придя в себя, была боль. Она же была вторым, третьим и так далее, примерно до трёх тысяч. Она была светом, звуком, запахом — боль была слепяще-белой в бирюзовых разводах, ритмично пищала системой мониторинга, пахла стерильностью и кварцем. Жужжала чьими-то встревоженными голосами и мельтешила тёмными пятнами. Её было слишком много, а Ястреб чувствовал себя слишком вымотанным, чтобы пытаться разобрать что-либо конкретное. Затем звуков стало больше. Возможно, его звали. Возможно, с ним пытались говорить. Кто-то. Кто — он не знал. Чудовищно болела голова. Чудовищно болело всё. Что осталось. Темнота казалась избавлением. У Ястреба не хватало сил оставаться в сознании. Казалось, что он тонет — опускается на дно, ненадолго выныривает, захлёбывается — но вода отчего-то снова и снова выталкивала его на поверхность. Как будто даже она не хотела принимать такую грязь. Его не смог очистить огонь, его отвергала вода... Не вода. Туман. Вязкий, плотный, то обжигающий, то неожиданно прохладный. Он клубился вокруг и пульсировал, обволакивал, налипал на кожу и заползал в горло, в лёгкие, в мысли. Туман хотел завершить то, что не смог завершить огонь. Туман был… врагом? Судьёй? Ястреб не знал. Если туман был врагом — были ли у него союзники? Ему ведь говорили, что против серьёзного врага нужно работать хотя бы в паре. Если туман был врагом — Ястреб безнадёжно проигрывал. Если бы у него были союзники… В тумане плавали две льдистые бирюзовые точки. Плавали суетливо и бессистемно, будто танцуя. Ястреб наблюдал за ними — единственным, что выглядело чётким и ярким в окружающем его хаосе без цвета, формы, осязаемости. Точки сблизились и сфокусировались Глаза. Очень знакомые. Только у двоих Ястреб видел такие глаза. Один смотрел насмешливо, а его взгляд был холоднее жидкого азота, но обжигал страшнее адского пламени. Второй смотрел хмуро и пристально, и видел больше, чем Ястреб был готов показать. «Мы победили». Голос тумана звучал приглушённо и низко. Туман был живым, он обретал силу, становился всё более плотным. Почти осязаемым. Голос пульсировал и рябил. Туман пульсировал и рябил, сжимался судорожно и неритмично, как сбившееся с шага сердце. Туман звал его. Туман не хотел его отпускать. Был ли он врагом — Ястреб не знал. Мы победили. Ты справился. Ты можешь отдохнуть. Ястреб не знал, был ли туман врагом, но темнота была другом. В темноте не было боли. В темноте не было ничего.***
Наверное, Ястреб был не рад, что его заставили жить. Эта мысль посещала его далеко не впервые, но впервые стала настолько навязчивой. Заглянула в гости на чай и осталась на ПМЖ. У него всегда был аномально-быстрый метаболизм — птичий, как говорил его интернист, — и эффект обезболивающих, даже самых убийственных, длился удручающе недолго. Ястреб и раньше получал травмы, он не был неуязвимым, и бывало больно, бывало очень больно, он ведь был героем, в конце концов. Но раньше ему всё же нечасто доводилось прокусывать губы до крови в попытках заглушить вой. Ему даже не поскупились на противоожоговую кровать. Ястреб подозревал, что без этого было бы вовсе невыносимо. Если бы Ястреб мог — он бы уткнулся лицом в подушку и выл в неё. Но возможности не было — он лежал на спине. Вот так просто. Лежал. На спине. И ему ничего не мешало. Кроме, конечно, сгоревшей почти до мяса кожи. Ничего не выпирало чуть выше лопаток — раньше Ястреб перед сном отправлял почти все перья, кроме самых мелких, составлявших остов крыльев, и самых проблемных в плане возвращения на полагающиеся места, на край кровати или в огромную корзину, специально для этого поставленную в углу спальни, и спал на боку или на животе, обхватив руками и ногами подушку или одеяло. Теперь над ним маячил потолок, а под ним жужжала и флюидизировала хитромудрая противоожоговая система, охлаждая и вентилируя то, что раньше было его спиной. Больнее всего было улыбаться. И утомительнее всего. И не получалось. И не только из-за расчертившего лицо шрама — Ястреб не видел своего отражения, но был загодя уверен, что зрелище оказалось бы не самым эстетичным. По ощущениям — досталось как минимум всей левой половине. Левый глаз почти не видел — правда, врачи говорили, что это временно, — но Ястреба это не так уж сильно волновало. Подумаешь, глаз. Что ему зрение, всё равно возвращение в героику уже не светило. Улыбаться не получалось, но приходилось, и Ястреб упрямо растягивал губы в гримасу, которая не доходила до глаз. Токоями навещал его. Такой добрый мальчик. И он, и его Тень. Ястреб знал, что Токоями выписали из больницы на второй день — больше недели назад, сам он тогда лежал в отделении интенсивной терапии и едва ли небо от земли отличал, да и сейчас-то иногда сомневался, где он и что он, — однако приехал с утра пораньше, не иначе как самым ранним шинкансеном добирался из Шизуоки. И теперь отчаянно старался держать лицо и марку у жужжащей кровати Ястреба. Держать марку и не смотреть на выглядывающие из-под больничной робы и закрывающие почти половину лица самого Ястреба повязки. Наблюдая за Тенью, втихую тягающим яблоки из корзинки, Ястреб улыбался почти искренне. Он не был настолько высокомерным, чтобы приписывать себе чужие успехи — Токоями всего добился собственным трудом, вполне титаническим, — но ведь была же в этом и доля его, Ястреба, заслуги? Имел же он право порадоваться, что его ученик — он ведь мог так думать о Токоями? — очень сильно вырос, не без его участия. Ученик даже не «превзошёл» учителя, а вполне буквально спас. Слёзы в четыре ручья — и у Токоями, и у Тени — оказались абсолютно не той реакцией на «спасибо», какую ожидал Ястреб. Хотелось потрепать обоих птенцов по голове, но ему не хватало сил, чтобы поднять руку. Заглядывала Мирко. Не бледная, но, скорее, землистая, с заострившимися чертами и залёгшими вокруг глаз густо-лиловыми тенями. Всю её опутывала густая сеть повязок, от кончиков пальцев ног до кончиков ушей, заметно укоротившихся — особенно плотно они укрывали правую ногу и бок. Такие же повязки обхватывали то, что осталось от левой руки. Осталось немного. «Кроличья лапка на счастье», шутила она, и Ястреб шумно выдыхал через нос, надеясь, что получалось похоже на смешок. Его проведывали многие. И все, кто к нему заглядывал, были искалечены. Физически и морально, все они прошли через мясорубку, превратившую их в мелкий фарш. Видя каждого из них — и не видя слишком многих, — Ястреб ловил себя на мысли, что если бы он справился лучше, выживших было бы больше. Из почти пятисот героев, находившихся в Джаку, уцелело меньше восьмидесяти. В основном подростки, получившие и всё равно нарушившие жёсткое распоряжение не приближаться к эпицентру катастрофы. Чуть больше повезло тем, кто штурмовал базы Фронта на перифериях, но всё равно — их осталось чудовищно мало. Выжившие — те из них, кто был с ним знаком, или узнал о его причастности ко всей этой операции через вторые руки, или, может, комитет делал какое-то заявление — Ястреб не знал, — навещали его и благодарили. И это было невыносимо. Ястреб был им признателен. Правда, от души. Но каждый визитёр вычёрпывал из него и без того скудные остатки сил. Перед каждым искренне желающим ему добра посетителем приходилось убедительно делать вид, что всё в порядке, что он идёт на поправку, где наша не пропадала. Пережили конец света в лице Шигараки Томуры и его адской гончей высотой с девятиэтажку — переживём и травмы, делов то, как говорил один очень мудрый и уважаемый мною человек — «мои раны — моя ответственность». И после каждого визита Ястреб сгрызал губы в мясо, стараясь не орать. Не благодарите, не благодарят за такое, как вы не понимаете, сколько грязи и крови на моих руках?! Останься у меня перья — из просто красных они стали бы алыми, карминными от пропитавшей их крови тех, кто погиб по моей вине. Обезболивающие, в которых при очень большом желании можно было бы найти его кровь, худо-бедно притупляли боль физическую, но анальгетиков или анестетиков для души, кроме лоботомии, не было. Лица сливались в неясные пятна. Их было слишком много, да и зрение всё же подводило — левый глаз болел, слезился от сколь-либо яркого света и не хотел возвращаться в строй. Ястреб пытался шутить с медсёстрами о пиратской наглазной повязке — «не смогу быть ястребом — буду хотя бы попугаем!» — но отчего-то их ответные улыбки казались нервными и вымученными. С каждым днём посетителей становилось чуть меньше — Япония возвращалась к нормальной жизни, по крайней мере, пыталась это делать, и те из оставшихся героев, кого уже достаточно подлатали, приступали к поддержанию мира и порядка на изрядно опустевших улицах. Среди всех тех, кто уже засвидетельствовал Ястребу своё почтение, мучительно не хватало одного человека. Ястреб точно знал, что он жив, что он даже в порядке, слышал мельком, как его упоминали и врачи, и герои. Но он не появлялся. Ястреб старался не удивляться. На месте Старателя он бы и сам не захотел себя видеть. С первого… Ладно, со второго дня знакомства Ястреб только и делал, что подставлял его под удар. И всё же, было горько. Больше всего Ястреб хотел бы увидеть именно его. Увидеть и… И что? Извиниться? Поблагодарить, что разобрал его шифровку, что воспринял всерьёз и подготовил детей — тех самых, которые стали краеугольными камнями их победы? Спросить, знает ли он о… о… Даже воспоминания об имени, о лице хватало, чтобы спину, плечо и руку заново обжигало болью, а пульс и давление выдавали на мониторе такие пики, что медсёстры в панике врывались к нему в палату. Наверное, было в этом что-то мазохистское.***
Ястреб не знал, сколько времени он провёл в больнице. Не спрашивал. С момента, как он окончательно пришёл в себя и уже не уплывал в туман от минутных попыток выдавить из горла связные звуки, прошло, наверное, около недели. Или чуть меньше. Или чуть больше. Несколько раз приходила крохотная сморщенная старушка — Исцеляющая Дева, конечно же, Ястреб знал, кто она, хоть и не встречал её раньше, — и после её визитов он проваливался в сон без сновидений, такой глубокий, что не удивился бы, скажи ему, что он проспал несколько дней подряд. Боль становилась терпимее, медленно, постепенно угасала. Или, возможно, Ястреб просто к ней привыкал. С лица сняли почти все повязки — говорили, что заживает неплохо. Ястреб не брался судить, да и не хотел. Он и смотреть не особо хотел, но сердобольная медсестра принесла ему зеркало. Похоже, и о модельной карьере тоже можно было забыть. Хотя, по совести говоря, как раз модельная карьера Ястреба волновала меньше всего. Какая-то часть него продолжала наивно надеяться, что крылья не утрачены безвозвратно. Неразумная, отказывающаяся принимать реальность часть него. С совершенно нехарактерной ему детской верой в чудо, шепчущая «а вдруг». А вдруг, когда заживут ожоги, когда восстановится кожа на спине, когда организм в целом оправится и будет достаточно сил — вдруг перья снова отрастут? Пусть не за пару дней, как это бывало обычно, пусть на это уйдут недели, даже месяцы — но вдруг? Ястреб знал, что никакого «вдруг» не будет. Нет, врачи ничего не говорили — они вообще деликатно на этот счёт молчали, отделываясь общими фразами о положительной динамике. Чуда не будет — Ястреб осознавал это, ещё когда пламя сжирало его. Он не был склонен к пустым надеждам, и некстати поднявшему голову ребёнку внутри него был довольно грубо приказано молчать. Волна посетителей схлынула. Теперь было спокойно и тихо. И ничто не отвлекало от мыслей. Ястреб бы предпочёл посетителей. Они, со своей болтовнёй, гулом, жизнью, были куда более приятной компанией, чем он сам. Оставаться наедине с собой было тяжело. Мысли гудели и раздражали хуже шершней. В дверь поскреблась медсестра — из новеньких, совсем ещё юное создание, несколько раз падавшее в обморок, когда Ястребу делали перевязку. — К вам посетитель, — тихонько сообщила она, и Ястреб сделал глубокий вдох, готовясь улыбаться не слишком мученически. И закашлялся. «Посетитель» замер в дверях — огромный, хмурый, уже только за счёт волос неуместно-яркое пятно в стерильной белизне палаты. Ястреб очень хотел его увидеть, но оказался к визиту совершенно не готов. — Я вас оставлю, — засуетилась медсестра, правильно истолковав неуклюжие попытки Ястреба отмахнуться как «нет-нет, не нужна мне никакая вода, всё в порядке». — Если вдруг понадоблюсь — сразу зовите. Ястреб подозревал, что попытается позвать её разве что если у него вздумает остановиться сердце. Старатель выпустил медсестру и закрыл дверь. Подошёл ближе — высокий, до чего же он был высоким и массивным. — Здравствуй, Ястреб, — надо же, когда он говорил тихо — голос казался не таким уж и громоподобным. — Старатель-сан, — Ястреб расширил улыбку до восьмёрок. — Что, прогнозы совсем неутешительные? Кажется, шутка не дошла до адресата. — Почему? — Ну, знаете… — тут стоило бы развести руками, но это было слишком трудозатратно, поэтому Ястреб ограничился гримасой. — Что-то вроде «Загадай желание», к кому-то приходят певцы, актёры, спортсмены, кого-то посвящают в полицейские, вот ко мне вас прислали. Хоть мне и не пять лет. Старатель выглядел самую малость озадаченным. — Прогнозы благоприятные. На скорую выписку не рассчитывай, но ты оправишься. Мне сообщили, что у тебя хорошая динамика, поэтому я приехал. — Сообщили? — Ястреб добавил щепотку удивления. — А как же моя конфиденциальность? Или как оно там, что-то с приватностью данных пациента… Не помню. — Я попросил держать меня в курсе, — наверное, по мнению Старателя это всё объясняло. По мнению Ястреба — не то чтобы. — Я хотел навестить тебя раньше. Но у тебя всегда было много посетителей. Это наверняка выматывало. Хотя я понимаю, многие хотели тебя увидеть. В груди что-то назойливо засвербело и Ястреб мысленно шикнул на снова поднявшего было голову внутреннего ребёнка. Подумаешь, кумир детства хотел его навестить. Подумаешь, проявил неожиданную деликатность — в отличие от всех остальных! — и не стал его грузить, когда это было совсем уж нестерпимо. — Немного. Но вы зря переживали. Не стал бы я выставлять за дверь героя номер один! — Я не хотел утомлять тебя больше необходимого, — у Старателя заметно прибавилось шрамов. Даже своим теперь уже далеко не ястребиным зрением Ястреб видел тёмные полосы на руках, на шее — ворот рубашки их худо-бедно прикрывал. — Тебе нужен был покой. А мне много о чём нужно с тобой поговорить. И я хотел увидеть тебя раньше, чем к тебе приедут паркетники. Они умеют вынуть душу. Смешок получился довольно нервным. Похоже, к комитету безопасности Старатель относился без восторга. — Я польщён! Старатель-сан, вы так трогательно обо мне беспокоитесь, я прямо… Ястреб осёкся. Поклон. Старатель склонился перед ним в глубоком поклоне. Даже через плотную ткань рубашки и чуть просвечивающего сквозь неё геройского костюма было видно как взбугрились мышцы. — Спасибо. В этой войне мы победили благодаря тебе. В голове, в грудной клетке, где-то в районе желудка извивалась и запутывалась в узлы скользкая паника. Господи, нет. Вы последний человек, от которого я хотел бы это слышать. Нельзя так. Так нельзя! Ястреб хотел закричать. Вместо этого он отвёл глаза, насколько мог повернул голову в сторону от Старателя. Получилось больно. — Не надо так. Я облажался. По полной. Это был первый раз, когда он всё-таки возразил в ответ на благодарность. И это, конечно, было неправильно, но невыносимо, как же ему было невыносимо мерзко от самого себя! Старатель выпрямился во весь свой внушительный рост и возвышался над кроватью Ястреба исключительно упрямым истуканом. — Ты сделал всё, что было возможно, и даже больше. Мне жаль, что для тебя это обошлось такой дорогой ценой. — Мои раны — моя ответственность, — попытался парировать Ястреб. Если Старатель и уловил отсылку — он ведь уловил, правда? Не мог не уловить, — то акцентировать внимание на этом не стал. — Не в этом случае. Ястреб, уже открывший было рот, чтобы ответить, захлопнул его с громким щелчком зубов. Старатель казался как будто бы спокойным, но его выдавала тревожная складка между бровями. — Ты не должен был расплачиваться за мои ошибки. Даже если эти ошибки я совершил со своим сыном. Особенно если. Сердце исполнило несколько фигур высшего пилотажа, подлетело к горлу, по пищеводу упало в желудок и переварилось. — Вы… вы знаете? Энджи подвинул один из стоящих у стены стульев поближе к кровати и сел — теперь он не маячил где-то под потолком, но Ястребу, лежащему без особой возможности хотя бы приподняться на локтях, от этого удобнее точно не стало. — Не знаю, из чего сделан твой диктофон, но он уцелел. Достаточно, чтобы смогли восстановить последние записи. Ястреб промолчал. Он очень старался дышать медленно и ровно — но всё равно чувствовал, как пульс неумолимо сбивался на панический бег. В лице Старателя что-то неуловимо изменилось. Ястреб так и не понял, что именно — в хмурой складке между бровями, в плотно сжатых губах, во взгляде? Что-то изменилось, добавив жёстким, будто из камня высеченным чертам непривычную мягкость. Хотя, возможно, Ястребу просто чудилось — всё-таки химии за последние две недели в него влили столько, что у любого комара, ухитрившегося пробраться в эту обитель стерильности и по наивности понадеявшегося на кровь, немедленно развилась бы зависимость. — Тебе больше не нужно притворяться, — Старатель говорил короткими отрывистыми предложениями, и Ястребу казалось, что каждая точка — удар. Молотком по крышке гроба. Хотя он бы предпочёл кремацию. — Ты можешь быть собой, Кейго. «Кейго». Звуки того, что когда-то было его именем, хлестнули по сознанию. Будь у него физическое воплощение — рассекло бы кожу и мышцы до костей. Поперёк горла стал колючий болезненный ком, перекрыл доступ воздуха, пережал голосовые связки. Так нельзя. Это жестоко. Он не готов. Стоило ли удивляться, Старатель ведь получил запись, он всё слышал, слышал и его имя, это нормально, это… Это звучало совсем не так, как когда его имя выкрикнул Даби. Как будто его звали, а не одёргивали. Вот только отозваться было некому. Можно больше не играть. Можно быть собой. Собой, Ястреб, слышишь? Как тебе такой номер? Ястреб не помнил, как это. Кто это. Какой он. Какой — он. Мальчик по имени Таками Кейго перестал существовать почти семнадцать лет назад. С тех пор, как комитет безопасности взял его под крыло, был только Ястреб. Искусная, предельно реалистичная и правдоподобная маска, под которой можно было — и полагалось — прятать все те эмоции, какие проявлять не следовало. Вообще-то их и испытывать не следовало, но, если это не влияло на результативность, это не порицалось — развитый эмоциональный интеллект был важен для работы. Среди прочих кадетов Ястреб отличался, в числе прочего, впечатляющими гибкими навыками. Хотя сейчас он терпел в этом сокрушительное фиаско. Как будто навыки тоже сгорели. Сгорели к чертям годы подготовки, а Таками Кейго, шестилетний мальчик, прижимающий к груди копеечную и изрядно потрёпанную игрушку, цеплялся за прутья клетки, в которой был заперт последние семнадцать лет, и не понимал, что происходит. В Ястребе больше не было потребности. Он себя изжил. Что делать дальше — он не знал. Как реагировать на внезапное вторжение в то, что было личным и неожиданно болезненным — он не знал. Наверное, Старатель всё-таки его ненавидел и хотел добить. Изощрённо и жестоко. Это было бы куда более логичным объяснением, чем… чем что угодно, любая другая причина, по которой каждое произносимое им слово вскрывало очередной нарыв. — Ты сделал более чем достаточно, — всё тем же тихим, таким нехарактерным ему голосом продолжил Старатель. Внутри что-то кровоточило. — Дальше справятся без меня, — Ястреб попытался улыбнуться. Ему нужно было говорить, хоть что-нибудь, любую ахинею, просто выпускать со словами горечь, чтобы она не разъела его изнутри ещё сильнее. Но говорить было больно. — Дальше справятся благодаря тебе. Старатель смотрел на него пронзительными и льдистыми бирюзовыми глазами. Ястреб очень старался на этом не зацикливаться — в конце концов, он плохо видел, и из-за ожога, и из-за того, что лёжа вообще смотреть на сидящего рядом человека не слишком удобно. И всё равно, этот взгляд, встревоженный и пристальный, вызывал какие-то неясные ассоциации, неуютные, зыбкие, определения которым подобрать не удавалось. В последние полгода в жизни Ястреба было слишком много сомнений. Каждый шаг, каждый вздох, каждое слово — всё было под вопросом, ни в чём не было уверенности. Он знал, что выполнял приказ, что действовал во имя благой цели, в интересах большинства, что… что где-то глубоко внутри на него, на всё то, что он делал в ужасе смотрел запертый в клетке шестилетний мальчик, прижимающий к себе плюшевую игрушку — единственную защиту, какая у него была. И сейчас, когда Старатель — Старатель, его кумир, монументальный, всегда чётко делящий мир на чёрное и белое, без полутонов, без сомнений — чётко и уверенно расставлял точки вместо многоточий, Ястребу было страшно. — Всё уже закончилось, — в голосе и словах Старателя не были ни йоты сомнения. — Ты всё сделал правильно. Никто не справился бы лучше. Старатель абсолютно точно был не тем человеком, который говорил бы что-то, во что сам не верил. Он не стал бы лгать просто ради чьего-то душевного успокоения. Горло судорожно сжималось. Когда Ястреб смог выдавить из себя сколь-либо связные звуки — его голос звучал сипло и сдавленно. — Старатель-сан, прекратите, пожалуйста. Я сейчас разрыдаюсь и потеряю остатки самоуважения. Здорового плеча очень осторожно коснулась тяжёлая, исчерченная шрамами ладонь. — Если тебе от этого станет хоть немного легче — плачь. И Кейго заплакал.