Hawk-moth

Кейго чувствовал себя бражником. Которого всеми правдами и неправдами снова окуклили — оторвали крылья и замотали в кокон, наплевав на все законы природы, линейного течения времени и здравого смысла. Который растёкся в коконе полусознательной слизью, вязкой, хлюпающей и абсолютно точно не способной к превращению в полноценную особь. Омерзительнейшее ощущение. С другой стороны, Кейго было не привыкать испытывать отвращение к самому себе. Вернее, не привыкать было Ястребу. Для Кейго же в новинку казалось абсолютно всё, он сам был чем-то новым, вернее, хорошо забытым старым. И привыкать приходилось ко всему. В первую очередь — к Старателю. Нет, не так. Конечно, в первую очередь — к отсутствию крыльев. К запредельному количеству таблеток, капсул и растворов, которые полагалось принимать до, после и вместо еды. К тому, что из его модели пространства исчезла ось Z, исчез аспект «вверх-вниз» из размерности, разве что в лифте или по лестницам пройтись. Как будто его запихнули в допотопную игру — беги, пиксельный человечек. Но из более приятного — вернее, единственного, что вообще можно было назвать приятным в его новой жизни — к визитам Старателя. Старатель навещал его почти каждый день. С аптекарской точностью, вечером в будни, с утра в выходные. Кейго старался не задумываться, чем заслужил такое внимание, и просто ждал встречи. Каждая из которых была неизменно странной и неловкой — но, помимо неловкости, присутствовало что-то другое, простое и искреннее, и от этого Кейго тоже было странно. Они не были друзьями — господи, да они даже приятелями не были, до «Однодневной войны» они виделись от силы раз семь, и почти каждый раз Ястреб наверняка действовал Старателю на нервы, — но теперь оказалось, что никого ближе у Кейго нет. Да и быть не могло — такая уж специфика работы. Бывшей. Много ли кому удавалось сорвать такой джекпот — пусть недолго, но быть напарником своего кумира, пусть в больнице, но видеть его и общаться почти на равных? Не задумываться и просто ждать было лучшим вариантом. Очень берегло нервы. Наверное, так дети ждут свой День рождения, или рождество, или шичи-го-сан. Кейго не знал. Не то чтобы у него было нормальное детство. Ни до, ни после. Вспоминать в любом случае не хотелось. Привыкай, Кейго, привыкай. Теперь ты будешь жить медленно. И мучительно. Будешь копошиться в своём коконе, постепенно не то формируясь, не то перевариваясь во что-то новое. Кейго шёл на поправку. Ему даже не пришлось делать пересадку кожи — ожоги постепенно заживали своим ходом, пусть и не без помощи медицинских причуд. Процесс это был небыстрый, но Кейго, откровенно говоря, никуда и не торопился. Уж чего-чего, а времени у него теперь в избытке. Подниматься на ноги ему, однако, всё ещё не разрешали, и потолок над кроватью, стены, пол и вся находящаяся в его палате электроника были изучены вплоть до последней трещинки, неровности, пылинки и давно сдохшей мошки. Телефон совершенно не отвлекал. Ярко-красного преемника безвременно почившего в огне девайса подогнали сайдкики, предварительно забив в память все контакты, какие им вообще пришли в голову — не то чтобы Кейго хранил резервную копию у всех на виду и в зоне досягаемости. Но ему было… может, не смешно, но довольно забавно увидеть среди контактов не меньше десятка номеров агентства Старателя — от рецепции до сайдкиков. Личный номер достать, видимо, не смогли, но его, как и многие другие, Кейго знал наизусть. В любом случае, такая забота казалась очень трогательной. Времени было отвратительно много. Оно тянулось и тянулось, не то прилипшая жвачка, не то смола. Слишком много — когда каждая минута была расписана или хотя бы спонтанно заполнена делами, лишних мыслей не водилось, или на них удавалось попросту не обращать внимания, отмахнёшься — улетят, обиженные безразличием. Теперь же они жужжали роем трупных мух, и как Кейго ни силился их отогнать — они возвращались и жрали его изнутри, разве что изредка отлетая в сторону или хотя бы немножко затихая, когда кто-нибудь приходил. Какая трогательная деликатность, жрать заживо и действовать на нервы двадцать четыре на семь — это пожалуйста, но мешать разговорам мы не будем, мы же не изверги какие. Кейго бы выразил свою признательность дихлофосом, но, увы, от тревожности и стресса инсектициды не помогали. Разве что перорально или внутривенно, в больших дозах. К сожалению, Старатель был не единственным, кто его навещал. Были кошмары. Были призраки. Было и хуже. Подходила к концу третья неделя пребывания Кейго в больнице, когда к нему наведались из комитета безопасности. Кейго понимал, почему именно сейчас. Пока оставалась хоть мизерная, но всё же надежда на то, что крылья восстановятся, его не хотели списывать со счетов — вдруг инструмент ещё рабочий, вдруг починится, вдруг заработает. Хороший ведь инструмент, полезный. Но теперь, когда надежду уже пожрали мухи, к нему пришли снять с учёта в связи с физическим износом. Кейго особо не слушал, что ему говорили. Да-да, конечно, всё понимаю. Разумеется, никаких вопросов. Главное — Лиги больше нет, Освободительного Фронта больше нет, Всё для Одного больше нет. А что Ястреба тоже нет — так это издержки производства. Служу славной Японии. Служил, да весь выслужился. С комитетом не обязательно было улыбаться — они знали эту маску, сами ведь и распорядились её создать, — но Кейго всё равно пытался. Нельзя допускать, чтобы такой ценный навык заржавел, без лицемерия — ха-ха, хорошая игра слов, Кейго, сам себя не похвалишь — никто не похвалит! — никуда, особенно теперь. Хоть тебе больше и не светит сиять на камеру. Челюсть будто свёл тризм — едва ли этот оскал сошёл бы за сколь-либо искреннюю улыбку, — и Кейго только и оставалось надеяться, что похожий на старого эрдельтерьера делегат от мадам президента окажется профессионально-слеп и будет видеть лишь то, что считает нужным. Да-да, страна ценит мою жертву… Какая жертва, что вы, о чём вы, всё ради мирного неба, в которое мне больше не взлететь. А агентство пусть работает, вон, Птерикс возглавит, он парень толковый, и так в моё отсутствие всё под своим кожистым крылом держит. Работа отлажена, штат не особо большой, но сплочённый, ребятки хорошие, справятся. Не посрамят и мою память как бывшего героя. Прибьют где-нибудь над одним из многочисленных диванчиков мемориальную табличку «здесь любил лежать Ястреб», подпишут годы геройской активности. И бронзовую тарелочку с бронзовым же кара-аге поставят, чтобы тереть на удачу, отправляясь в рейды. Кейго не был уверен, что его болтовню воспримут всерьёз. Делегат от комитета смотрел на него ничего не выражающим взглядом, говорил сухо и то и дело поправлял сползающие на кончик подвижного, как хоботок тапира носа очки. Кажется, Кейго когда-то знал его имя, но это знание выветрилось за ненадобностью, и смысла напрягаться и вспоминать он не видел — всё равно почти наверняка встречал этого человека хоть не в первый, зато в последний раз. Да и в целом, на этом все его связи с комитетом должны были обрубиться и перестать существовать. Для его же блага. Хотелось, чтобы эта клоунада поскорее закончилась. Хотелось побыть в одиночестве, содрать с лица осточертевшую маску, поорать в подушку, что-нибудь пнуть. Как-нибудь ещё неконструктивно и бестолково выплеснуть накопившиеся фрустрацию, досаду, отчаяние — всё то, что точило его изнутри и копошилось опарышами, уже готовыми окуклиться, но до последнего намеренными жрать всё, что уже успело загнить. Терьер закончил бубнить уже начавшие казаться неисчерпаемыми «в виду чего» и «из чего следует» и засобирался отчаливать, тусклый и невыразительный, совершенно незапоминающийся. Такой, какими должны быть все люди из комитета. По-хорошему бойцам полагалось быть такими же, просто Кейго, как фигуре, нацеленной на публичность, досталось яркое амплуа. — Всего доброго, Ястреб. Скорейшего выздоровления, — даже голос у него был пыльным и выцветшим, будто давно забытым на дальней полке. К двери терьер отступал мелкими шуршащими шажками. Тихий стук с другой стороны его, кажется, немного вспугнул — он едва не отпрыгнул с неожиданной для его вялого образа резвостью, взял себя в руки и открыл дверь. — Извините… Заполнившая дверной проём фигура чуть помешкала и отстранилась, выпуская терьера в пустой коридор. Точно. Суббота ведь. В выходные Старатель навещал с утра. Не то чтобы Кейго следил за календарём — какой в этом теперь был смысл? Старатель проводил терьера неприязненным взглядом и снова повернулся к Кейго. — Я невовремя? — Нет-нет, всё… Заходите, всё нормально. Нормально не было. Было отвратительно. А ещё отвратительно-ярко светило солнце, слепило, злило и нагоняло слёзы. Или, может, дело было вовсе не в солнце. Кейго прижал к глазам тыльную сторону ладони и несколько раз быстро моргнул, щекоча кожу ресницами. Слева они почти отросли. Глаз даже понемногу начинал видеть. — Я сейчас соберусь. Наверное. Извините. Старатель молчал. Кейго отрешённо смотрел в потолок — вернее, в направлении потолка. Вздохнул, повернул ладонь и закрыл лицо. Вот, теперь отлично. Полный Шигараки. — Чему я удивляюсь? — пробормотал Кейго, ни к кому конкретно не обращаясь. Говорить не хотелось, но молчать не хотелось ещё больше. Реакции тоже не хотелось. Наверное. Но оставаться наедине с пустотой было бы ещё хуже — потому что тогда почти наверняка пришёл бы он. К этому Кейго готов не был. Не сейчас. Никогда не был, но сейчас — в особенности. Пожалуй, молчаливое присутствие Старателя было очень кстати. — Хотя, наверное, есть вещи, которые мы, даже если и понимаем, не можем принять. Кейго скосил взгляд на Старателя — тот стоял, скрестив руки на груди и нахмурившись, суровая статуя самому себе. В общем-то, в данный момент Кейго был совсем не против говорить со статуей. — В двадцать три на пенсию… я обскакал и балерин, и гимнасток. И даже в тренеры не пойти. Скрипнул стул — Старатель сел рядом с его кроватью. Всё так же молча, как будто бы даже почти не моргая. Нет, наверное, так всё-таки было неуютно. Не то чтобы обычно Старатель много говорил, нет, он… в основном он делился новостями, если Кейго спрашивал, и слушал. Он хорошо умел слушать. А Кейго умел говорить. Обычно. Обычно он плёл такое словесное кружево, что любо-дорого взглянуть, запутаешься, как муха в паутине, и даже не поймёшь, что произошло. Но сейчас Кейго терялся в словах. Они не складывались в предложения, собирались в спутанный ком где-то в трахее и мучительно мешали дышать. Как будто сформулировав то, что его грызло, Кейго произнёс бы заклинание, претворившее его страхи в жизнь. Да что там, всё уже давно было реализовано, говори-не говори, хоть кровью восьмидесятилетней девственницы на зеркале в новолуние пиши лапкой чёрной кошки. Старатель смотрел на него и ждал — внимательный, цепкий взгляд ощущался кожей. Кейго сдался, но ладонь от лица не убрал. Ком выталкивался со скрипом, треском и ошмётками чего-то всё ещё пульсирующего, когда-то бывшего живым. Кейго судорожно вздохнул и закусил губу. — Просто я не был готов оказаться ненужным так рано. Молодец, высказал. Не-нуж-ный. То, чем ты так боялся стать. Потому что в курсе, что происходило с теми, кто переставал быть полезным. Особенно с теми, кто много знал. — Ты не стал ненужным, — басовитый голос Старателя всколыхнул застывший воздух, вспугнул неуютную тишину. — Никогда не был. И никогда не будешь. Сквозь пальцы пробивались — били, били в полную силу, и довольно больно — солнечные лучи. Кейго зажмурился — обожжённую кожу слева слегка стянуло, не слишком чувствительно, но неприятно. — Спасибо на добром слове, Старатель-сан. Неловкость, плотную, студенистую, можно было резать ножом. Молчать под пристальным, встревоженным взглядом тоже было неуютно. Кейго уронил руку на кровать. Облизнул пересохшие губы. Дотянулся до пульта, поднял спинку кровати — лежать было неудобно, а вот полусидеть, опираясь и на спинку, и на подушки — худо-бедно. — Просто… Не знаю. Я понимал, что так будет, но не был готов. Я… Я не знаю. — Тебя готовили к войне, но не к мирной жизни, верно? Кейго замялся. Не то чтобы ему было, что на это возразить. Не то чтобы в возражениях был смысл. Не то… — Старатель-сан, что вы вообще обо мне знаете? Кейго запоздало спохватился, что это вполне могло прозвучать как упрёк. Не то чтобы он хотел оттолкнуть единственного человека, который видел его не только как Ястреба, но почему-то продолжал приходить. Старатель потёр подбородок. — Я знаю о спец-программе, если ты об этом. Кейго выдохнул. Не хотелось спрашивать, где, как и что именно Старателю удалось выяснить. Зная комитет… Впрочем, зная упрямство Старателя… — Значит, знаете и о специфике этой организации. Куда сбрасывают отыгранные карты. Честно, я удивлён, что всё ещё жив. — Ты слишком публичная персона, — как на взгляд Кейго, Старатель отреагировал самую малость слишком быстро. Даже как будто бы заготовленно. Хотя, возможно, ему просто казалось. — Никто бы не удивился, не переживи я тот день, — по мнению Кейго, его голос прозвучал неуместно-сипло. — Я бы даже не особо повлиял на статистику. Ну, фанатки бы всплакнули, фотографию для поминок бы выбрали из фотосета Зенья. В начале марта был, не знаю, использовали ли они весь отснятый материал — там сто процентов были очень приличные… Но вообще — было бы колоритно, если бы одна и та же фотография была и на обложке каталога, и на алтаре, что думаете? — Комитет тебя не тронет. Можешь быть в этом уверен. Ясно, вникать в его эскапистское чириканье Старатель не собирался. Ну, неудивительно, в общем-то. — Откуда такая информация? — раз можно было не дурогонить, Кейго с удовольствием воспользовался бы такой возможностью. На шутки и улыбки уходило слишком много сил. Старатель поджал губы. — Будем считать, что у меня свои источники. А вот это уже было интересно. Пожалуй, Кейго даже хотел бы спросить… …чувство было приглушённым, смазанным. Будто предельно осторожное, едва ощутимое прикосновение к спине, чуть выше лопаток — там, где кожа вовсе потеряла чувствительность. Кейго предпочёл всё списать на фантомные боли. — Значит, мне придётся жить, что поделать, — можно было не дурогонить, но тогда пришлось бы говорить всерьёз, а со Старателем это было неловко. Кейго всякий раз казалось, что он как будто голый, раздетый даже не до исподнего, а дальше кожи. — Как вы себе это представляете? — Быть собой. Со временем ты привыкнешь. Прикосновение к спине казалось всё более явным, материальным. Не раздражало, но, скорее, беспокоило, не давало расслабиться. Что-то зыбкое, почти эфемерное. И не только к спине — уловить что-либо конкретное не получалось, но мозг регистрировал что-то вне тела. Не замечать не получалось, оставалось только старательно делать вид. Уж что-что, а это Кейго умел. — Вот вы всё правильно говорите, — буркнул он, вперившись взглядом в стену. Смотреть на Старателя тоже было неловко. — «Быть собой». Только я не помню, как это. Это как… Знаете, как атрофируются мышцы, которые не используешь? Вот тут то же самое. — Знаю, — Старатель кивнул. — Мне это знакомо лучше, чем хотелось бы признавать. — Вы пытаетесь развести меня на встречную откровенность? — А ты хочешь поговорить по душам? Кейго осёкся. Да. Нет. Скорее нет. Он боялся. —…нет. — Тогда не будем. Я здесь точно не для того, чтобы создавать тебе дополнительный дискомфорт. Ощущение было похоже на зуд, но им не являлось. Не было такого участка кожи на его теле, который можно было просто почесать, чтобы назойливое чувство улетучилось. Кейго медленно вдохнул и так же медленно выдохнул, заставляя себя успокоиться. Успокоиться. Успокоиться. Абстрагироваться. — Вы всегда такой деликатный? Старатель чуть вскинул брови. — Только когда мне не всё равно. …ладно, зуд был не самым странным, что его сейчас беспокоило. Кейго снова заёрзал, стараясь устроиться поудобнее, а заодно и хоть на несколько секунд скрыть лицо. Ему было неловко, до того неловко, что у него почти наверняка покраснели скулы. — Как вы так умудряетесь… — Кейго запнулся и замолчал. — Что именно? — Так слова подбирать. Как крюком под рёбра. Мне хочется то ли заорать, то ли свернуться в клубок, то ли… Не знаю. Свернуться в клубок и заорать, наверное. — Я просто делаю выводы из того, что знаю и вижу. Я неправ? — Правы. Я поэтому и тушуюсь. — Мне перестать? — Да. Нет. Не знаю. Кейго прижал к лицу сложенные «лодочкой» ладони и шумно вздохнул. Старатель ухитрялся так виртуозно смотреть на него, сквозь него, что рядом с ним не хотелось даже пытаться прятаться за маской. Всё равно она была бесполезной. Но без неё Кейго чувствовал себя хуже, чем без белья. Хотя ему как-то предлагали такой фотосет… Ну да что вспоминать, там вся ставка была на перья в качестве очень условной цензуры. — Как вы на меня время вообще находите? — выдавил из себя Кейго, просто чтобы нарушить тишину. И потому, что этот вопрос его действительно волновал, пусть даже только самую малость. — Чуть меньше сплю. Кейго прерывисто выдохнул. — Я же не это имею в виду… Извините. Мне сейчас сложно нормально формулировать. Старатель поднял ладонь в примирительном жесте. — Я переживаю. Мне спокойнее, когда я своими глазами вижу, что ты в порядке. В безопасности. В порядке? Кейго не был в порядке. Он был в чём угодно — в панике, в отчаянии, в смятении, — но не в порядке. И в безопасности он себя не чувствовал. Очень хотелось сменить тему. Кейго готов был уцепиться за что угодно, только бы каждое слово перестало вгонять его в краску. Вне геройского костюма Старатель воспринимался… странно. — Я был уверен, что вы своё трико даже под пижаму надеваете, — буркнул Кейго, глядя куда-то чуть поверх воротника рубашки. Вот, отлично. Одежда. Совершенно нейтральная тема, тут его ничего не должно смутить. Хотя его в принципе ничего не должно смущать. Не должно было. Старатель выразил лицом что-то, что Кейго идентифицировал как «лёгкое недоумение». — Зачем? — Или хотя бы под гражданскую одежду. — Под гражданскую — да, — Старатель оттянул ворот рубашки и продемонстрировал край геройского костюма — тускло блеснули полимерные вставки. — Всегда. — Потому что враг может появиться в любой момент? — И поэтому тоже, — помимо пёстрой ткани геройского костюма виднелись ещё и относительно свежие шрамы. — И потому что тогда вся обычная одежда сгорит. Я не ты, меня мало кто будет рад увидеть ню. Формат не тот. Кейго хотел было прокомментировать, но даже сам не понял, засмеялся он или закашлялся. Подавился собственными словами, вот что. — Воды? Кейго только мотнул головой. — Г-господи, зачем вы это сказали… Что, были прецеденты? — Лучше не представляй. — Поздно… — Зря. Такая смена темы Кейго устраивала. Почти. Не то чтобы его в этом совсем ничего не смущало, но, по крайней мере, не срывало корки со свежих ран, не копошилось в них не то хирургом, не то опарышем. Просто пластырь, забавный такой, с рисунками. Чтобы даже не задумываться, что там, под котятками, машинками или динозавриками. — Спасибо, что навещаете, Старатель-сан, — Кейго потёр саднящие от почти непривычно широкой улыбки скулы. — Правда. Без вас мне было бы совсем тошно. Старатель смотрел на него до того пристально, что Кейго стало неловко. Опять. Чёрт, за последние несколько минут он испытал больше неловкости, чем за предыдущие лет пять. — У меня что-то на лице? Помимо ожогов и всех страданий по своей тяжкой участи? — Пытаюсь понять, искренне ты улыбаешься или ломаешь комедию. Ну вот. А ведь Кейго уже почти настроился, что сегодня его уже ничего не выбьет из колеи. — И… и как? Старатель чуть склонил голову к плечу, нахмурился. Вздохнул. — Не знаю. Ты хороший актёр. Вы даже не представляете, насколько. Ошибаетесь. Я вот тоже думал, что неплохой, но те, кому надо, видели насквозь. — Ну-у-у… Актёром быть не доводилось, разве что в рекламе. Моделью — да, было дело, но это уже дела давно минувших дней… — Сейчас ты точно ломаешь комедию. И себя заодно. А вот это уже было больно. Почти физически. — Я… Кейго захлопнул рот так быстро, что едва не прикусил язык. Нет, это он слышать точно не хотел. Зуд казался почти невыносимым. Потерявшая чувствительность спина ныла. Наверное, это было заметно. — Позвать медсестру? — Старатель заметно встревожился, Кейго даже не понял, что именно изменилось в его лице. — Да нет, просто что-то… Не знаю. Не нужно. Просто психосоматика, наверное. Старатель на секунду замер, а затем с досадой поморщился. — Я чуть не забыл. Сейчас, — за «сейчас» он потянулся к кейсу. Деловой человек, что поделать, всюду носит с собой документы… — Это тебе. Вернее, твоё. Старатель протянул Кейго конверт. Плотный бумажный конверт, бежевый с золотистым тиснением в виде стилизованной буквы Е. Дважды в таких конвертах приходили запросы о сотрудничестве между агентствами — Старатель очень трепетно относился к соблюдению формальностей. Наверное, для того и держал внушительный штат — Кейго бы совсем не удивился, окажись, что часть огненных сайдкиков по сути была просто канцелярскими пташками, строчащими отчёты денно и нощно, с перерывом на кофе огненной марки. В конверте обнаружились перья. Три средних кроющих и одно маховое второго порядка. — Их нашли в моём кабинете, — пояснил Старатель в ответ на полный смятения взгляд Кейго. — И в фойе. Ох. Кейго почувствовал, что краснеет. Нет, не то чтобы тогда, в январе, он всерьёз рассчитывал, что Старатель никогда не обнаружит «лазутчиков», но теперь, когда ему предъявили поличное, ему было, чёрт возьми, неловко. — Извините… Перья завибрировали и вереницей взмыли к потолку. Слушались. Они слушались. — Не извиняйся, — Старатель взглядом повторил траекторию их полёта. — Едва ли ты выяснил что-то более личное, чем какой кофе я предпочитаю. — Нитро или ристретто, — не задумываясь, на автомате отозвался Кейго. — Глясе, — Старатель усмехнулся. — Но ристретто выглядит солиднее, с этим не поспоришь. — Вы так работаете над имиджем? — Нет. Но отчего-то все в агентстве считают, что я могу пить только чёрный кофе. Не вижу смысла их переубеждать или разочаровывать. Хотя я в целом люблю сладкое. У Кейго совсем немного кружилась голова. Наверное, так могло бы быть на американских горках. У него и были американские горки, самые настоящие. Только эмоциональные. — Я тоже люблю сладкий, — отозвался Кейго, заставляя одно из кроющих перьев сделать петлю. — Со сгущёнкой. Хотя мне больше горячий нравится. — Учту, — деловито кивнул Старатель. Кейго потребовалось несколько секунд на переваривание. — Что, в следующий раз привезёте мне ящик сладкого баночного кофе? — Не думаю, что тебе сейчас разрешат. Разве что без кофеина. Да, американские горки. Или батут. Или тарзанка. Не то чтобы Кейго бывал в парках аттракционов. Возможно, Кейго только почудилось, но Старатель как будто бы немного расслабился. По крайней мере, выглядел он куда менее напряжённым. Целых пятнадцать минут Кейго гонял перья под потолком — будто мальчишка, получивший в подарок квадрокоптер — и трещал со Старателем о всякой чепухе. Вернее, он трещал, а Старатель кивал и изредка комментировал. Ни дать ни взять восторженный ребёнок и уставший родитель. От ассоциации Кейго невольно скуксился. У «уставшего родителя», однако, были дела, его как минимум ещё ожидала дорога в родную Шизуоку. — Отдыхай, — в одно слово Старатель ухитрился вместить не меньше часа нравоучений от врача. — Не знаю, смогу ли приехать до среды, аврал. Если что — звони. — Ну зачем я буду вам звонить, если у вас аврал? — Кейго «припарковал» перья на кровати, возле подушки, и улыбнулся. — Как освободитесь — приезжайте. А я ждать буду, что же мне ещё остаётся. Режим Хатико, всё такое. Возможно, Кейго снова только почудилась тревога во взгляде Старателя. Ему вообще много чего чудилось. — Береги себя. Или, возможно, не в этот раз. Как только дверь за Старателем закрылась, улыбка с лица Кейго сползла свечным воском. Перья с готовностью отозвались — взмыли в воздух, зависли над кроватью, нацелившись Кейго в голову. Такие привычные. Такие чужие. Кейго вздохнул и закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Шорохи. Вибрации. Движения. Перья чувствовали всё — лёгкие, прочные, острые. Перья просвистели совсем рядом с лицом — одно чиркнуло по щеке, оставив длинную царапину — и воткнулись в стену. Всё, что у него осталось от прошлой жизни — четыре пера. Очень хотелось засмеяться — и Кейго не стал себе в этом отказывать. И смех резал горло битым стеклом.

***

Бойтесь желаний своих. Кейго не хотел оставаться в одиночестве, и вот, получите, распишитесь. Бубайгавара был рядом. Постоянно, неотрывно. Пересёк рамки сна, обосновался на границе реальности — слишком несуществующий, чтобы в него верить, слишком материальный, чтобы его игнорировать. Он определённо чувствовал себя вольготно — приходил, когда ему вздумается, исчезая — всё равно оставался удушливым присутствием чего-то чужого, лишнего. Не то галлюцинация, не то наваждение. Навязчивый, нежеланный гость, пришедший без спроса и заявивший свои права на всё то, что Кейго пытался считать своей жизнью. Втащивший в кварцевую стерильность и пустоту больничной палаты грязь и копоть, удушливые запахи гари, крови и вины. Для того, чтобы выбить Кейго из колеи — как будто она у него вообще была, колея эта, — Бубайгаваре достаточно было просто быть. Присутствовать. Но, как будто ему этого было мало, он говорил. Не замолкал ни на секунду. И от него было никуда не деться, не спрятаться, не скрыться, как невозможно спрятаться от самого себя. Хоть бы и в окно. В последний полёт, ха. В последнее время эта мысль закрадывалась в голову всё чаще. — Что, думаешь сбежать? Бубайгавара сидел на подоконнике и болтал ногами. На краю кровати. На стуле для посетителей. На полоске света, пробивающейся в окно. То ли чёртов солнечный зайчик, то ли отслоение сетчатки, картинка, отпечатавшаяся на внутренней стороне век и перемещающаяся с направлением взгляда. — Что ты там говорил, «заплатишь за свои преступления — и помогу начать жизнь с чистого листа»? — Бубайгавара выдохнул сизое облачко дыма. — Сам-то в это верил? У тебя что-то не особо получается. — Уйди, — вяло огрызнулся Кейго. Одно только присутствие Бубайгавары вытягивало из него силы. — Ты умер. — Ты меня убил, — поправил его Бубайгавара и флегматично сбил пепел на простыню. — Да и не только меня. А вот ты умер, Ястреб. Кто ты теперь? Что ты такое? Кейго абсолютно точно не собирался называть ему своё имя. Не собирался впускать это в новую жизнь, которую ещё надеялся выстроить. Как там с нечистью, пока не пригласишь — не войдёт в дом? С Бубайгаварой это уже не сработало, но если имя имеет хоть какую-то силу — не староват ли ты, чтобы верить в сказки, Кейго? — то лучше не рисковать. — Лучше бы ты оставался кошмаром, — Кейго не знал, сказал он это вслух или только подумал. Бубайгавара был в его голове, нужно ли вообще было озвучивать мысли, чтобы он их услышал? — Я останусь, не сомневайся, — Бубайгавара отсалютовал ему сигаретой, потушил об угол подушки, достал из пачки новую — откуда взялась пачка? Нет, даже не так, как он курил, не снимая маски? Или он сперва был без маски? Или маска была с прорезью… Зачем вообще пытаться рационализировать галлюцинацию? — Будешь голосом в моей голове? — уточнил Кейго. Как будто ему не хватало… Ему много чего не хватало, но точно не этого. — Улавливаешь иронию, Ястреб? Бубайгавара отвернулся к окну, спиной к Кейго, и снова закурил. Потянулся — от души, до хруста. Спина у него была вскрыта. Кейго смотрел на рассечённые мышцы — так глубоко, что кое-где светлели кости. Чистые, ровные разрезы — его перья были достаточно острыми, чтобы при необходимости разделать человека, как свиную тушу. — Я больше не Ястреб. — Ты больше ничем другим быть не умеешь, — Бубайгавара дёрнул плечами — раны пришли в движение, зашевелились, выталкивая на поверхность то ли кровь, то ли слизь. Кейго сглотнул. — Научусь. Бубайгавара выдохнул струйку дыма, пальцем разделил на две части, нахмурился и замахал ладонью, развеивая горьковатые облака. Выругался, завёл руку за спину, почесал лопатку и с очень недовольным видом вытер испачканную в крови и слизи ладонь о простыню. — Те же яйца, только в профиль, — сварливо констатировал Бубайгавара. На оконном стекле он тоже оставил пятна и отпечатки. — И чем же мне стоит быть, по-твоему? Бубайгавара сделал затяжку, выругался, сплюнул на пол кровь. Перчаткой растёр по губам и подбородку красные разводы и снова повернулся к Кейго, вдруг оказавшись у самой кровати. Кейго уже перестал пытаться найти закономерность в его поведении. Давно перестал. Зубы у него тоже были в крови. Хищный зверь, загрызший свою добычу. Птицу. Бескрылую птицу. — А что ты у меня спрашиваешь-то? Откуда мне знать? Я мёртв. Да и ты среди живых подзадержался. Краем сознания Кейго понимал, что Бубайгарава так бы не сказал. Что Бубайгавара ничего этого бы не сказал, Бубайгавара говорил бы суетливо и быстро, перебивал сам себя, противоречил сам себе, срывался с баритона на фальцет, с шуток на траур. Голосом Бубайгавары говорило его собственное подсознание, говорил он сам. Та часть его, которая умерла месяц назад и, вопреки всему, не хотела разлагаться. Или, возможно, разлагалась, но отказывалась умирать. Бубайгавара был хорошим человеком, которому очень не повезло. Мог ли Кейго так сказать о себе? — Что скажешь, а? Что у тебя по перспективам? Пора мигрировать, пташка, из одного мира в другой. На секунду Кейго показалось, что серо-голубые глаза Бубайгавары блеснули яркой бирюзой. Перья отреагировали быстрее, чем Кейго открыл рот. — Оставь меня в покое! Окно брызнуло осколками. Бубайгавара скептически пожал плечами — ему рассекло правый бицепс и слегка надрезало шею. Чёрная ткань костюма маслянисто блестела в этих местах. — Невежливо, знаешь ли. Перья пронзительно свистели, атакуя то, что должно было быть врагом. Влажный, липкий звук рассекаемых тканей у нормального человека вызвал бы как минимум тошноту, но Кейго не помнил, был ли он вообще хоть когда-нибудь нормальным. Перья задевали и его самого, оставляя длинные царапины на руках и лице — Кейго не замечал, не хотел замечать, это было неважно, это вообще не играло никакой роли. Бубайгавара брезгливо стряхнул на пол ошмётки кожи. — Голова раскалывается, между прочим, — пожаловался он, сжимая норовящие разойтись куски черепной коробки. — Исчезни! — Не хочу. Как там оно… То, что мертво, умереть не может? Левую сторону его лица срезало подчистую — как скальпелем, одним большим лоскутом. Крови не… Нет, кровь была. Но не было фасций и мышц. Как маска под маской, как какая-то проклятая матрёшка, под верхним слоем кожи было другое лицо. Правый глаз, серо-голубой, с тяжёлым веком и надбровной дугой и короткими светлыми ресницами, был на своём месте, на соответствующем ему лице. Левый был светло-карим, с острыми чёрными росчерками у внешнего и внутреннего уголков. Вот тебе и гнилая луковица, каждый следующий слой хуже предыдущего. Кейго придушенно всхлипнул, пытаясь заставить себя не смеяться — нет, сейчас ему только истерики не хватало, нельзя, нельзя, успокоиться, надо успокоиться, надо… — Оставь меня в покое, — повторил Кейго сипло, цепляясь пальцами за горло. Воздух казался липким и горячим, обжигал носоглотку и гортань. — Покой тебе не светит. Два голоса звучали почти в унисон — почти, с всё более заметным разладом, как дребезжащая струна, и резонировали с каждой секундой всё сильнее. — Я-то своё место нашёл, — Бубайгавара осторожно убрал руки от головы, убедился, что разваливаться она пока не собирается и достал ещё одну сигарету. — А ты? Кейго жалел, что с него, в связи с улучшением состояния, сняли датчики, сейчас он был бы очень рад, ворвись в палату всполошённая медсестра. — Что есть у тебя? Кому на тебя не плевать? Этого «спасибо за помощь» ненадолго хватит, ты же знаешь, — Бубайгавара смотрел на него разномастными глазами и патетично размахивал перед лицом тлеющей сигаретой. — Знаешь… Знаешь, а я ведь долго сомневался, настоящий ли я, — в дребезжащем голосе зазвенело неожиданное воодушевление. — Представляешь, какой дурак. Всего-то и нужно было, что попытаться умереть. Только и всего. И всё стало на свои места. Сразу всё стало просто и понятно, никаких сомнений, никаких метаний. Кейго знал. Бубайгавара ему рассказывал. Рассказывал, как несколько лет избегал любых мало-мальски серьёзных травм, как полтора месяца выматывающих боёв с Гигантомахией отделывался клонами, клонами, клонами, чтобы не растечься вдруг серой слизью, чтобы не прекратить быть. — Ты ведь знаешь, это несложно. Ты даже можешь полетать. Двух зайцев… или двух птиц сразу, а? Бубайгавара хохотнул и даже не попытался уклониться, когда в него снова маленькой озлобленной стайкой полетели перья. …окно было не таким уж и непреодолимым препятствием. Даже фигурные решётки можно было обойти. Перья, пусть даже слабенькие, вполне были в состоянии выкорчевать эту досадную преграду, и пусть восьмой этаж — не самая большая высота, но этого бы хватило… Перья должны были пригвоздить Бубайгавару к стене, но вместо этого проходили насквозь, оставляя дыры, которые постепенно затягивала буроватая слизь. Кровь шумела в ушах, пульсировала ударами сердца, навязчивым «убить-убить-убить». Убить то, что уже мертво, то, что уже сам однажды убил — удачи, Кейго, да только она тебе не поможет. Кажется, перья уже по меньше мере раз пять задели его самого — лицо слегка покалывало, — но Кейго это не волновало. С другой стороны, раньше такого не бывало, раньше он не мазал, направляя перья… Раньше-раньше-раньше, какая разница, прошлого у него всё равно не осталось, а будущее было ещё более невнятным, так зачем вообще об этом думать? Очередная воздушная атака была прервана открывшейся дверью — перья с глухим стуком воткнулись в пластиковое — это же был пластик? Судя по виду — точно какой-то полимер — покрытие, оставив неаккуратные следы. Наваждение разбилось на осколки — мелкие, острые. В каждом из которых отражалось разделённое на две неравные части лицо Бубайгавары. Может, это и не сердце так билось. Старатель никогда не входил без стука, и не его вина, что Кейго так закопался в свои проблемы — с головой, — что не слышал. — Потрудишься объяснить? — сухо попросил Старатель вместо приветствия. Кейго понадобилось всего лишь два вдоха, чтобы вернуть лицу выражение безмятежности и скуки. По крайней мере, ему так казалось. — Схожу с ума от безделья, веду беседы о бренности бытия с комарами, устраиваю на них охоту, потому что крови и самому мало, — нарочито бодро отозвался Кейго, но напоролся на укоризненный взгляд и притих. Отвернулся на несколько секунд и ожесточённо потёр лицо, заставляя себя собраться. Теперь перед глазами плясали солнечные зайчики, но абсолютно точно не было никаких ненужных лиц. Сердце колотилось слишком быстро, слишком громко и слишком болезненно. Зачем ломать комедию, в самом деле. Старатель о нём переживал. Какая прелесть. Старатель нахмурился и провёл ладонью по стене, испещрённой глубоким полосами и дырами от перьев. В палате определённо придётся делать ремонт. Кейго было почти стыдно. Нет. — У меня была мысль, что, возможно, вернуть тебе эти перья — не лучшая идея. — Зачем-то же вы это сделали, — пробормотал Кейго, малодушно отводя взгляд. Горло саднило. Значит, он всё-таки кричал. Не только в мыслях. — Чтобы ты мог защититься, в случае чего. Хотелось засмеяться. Смеяться не хотелось. — От кого мне здесь защищаться? От клопов? Так их здесь нет, всё стерильно. Ну, комары иногда… Старатель явно хотел что-то возразить — он наверняка мог аргументировать так, что оставалось бы только согласиться, — но только вздохнул и поднял на Кейго тяжёлый, пристальный взгляд. Кажется, царапины и порезы от его внимания не ускользнули. — Кейго. Я могу рассчитывать, что когда я приду завтра или через день — ты будешь здесь же? От неожиданности Кейго сдулся. — Что за вопросы такие? — Я могу быть уверен, что ты ничего с собой не сделаешь? Кейго молчал. Неловко. Ему было до омерзения неловко. Почему Старатель постоянно ухитрялся ставить его в тупик? — Кейго? А, да. Он завис. Он завис, конечно же, это невежливо. — Я себя чувствую ребёнком, которого отчитывают. Мне это не нравится. Старатель изменился в лице. Досада пополам с раздражением, идентифицировал Кейго. Вот, это уже знакомо. Привычно даже. Это уже почти как в прошлой жизни… — Ты не ребёнок. А из меня был паршивый родитель даже для моих родных детей. Но я беспокоюсь о тебе. Воспринимай, как хочешь, это факт. С этим проблем не было. Кейго привык, что его ставили перед фактами. Хоть что-то в этой жизни оставалось простым и понятным. Нет, ни разу не простым и понятным. Перед таким фактом его ставили впервые, и как реагировать — он не знал. Попытки разобраться порождали больше вопросов, чем ответов. — Что, будете спасать меня, как полагается героям? — от улыбки — оскала — болели скулы и что-то внутри. — От меня и моих демонов? — Да. Только героика тут ни при чём. Интересно, что сказал бы на это Шигараки? Неинтересно. Совершенно неинтересно. Не стоит об этом даже думать. — Вы решили записаться в мои личные психотерапевты? — Если это гарантирует твою безопасность — да. — Ладно, ладно, я… Извините, — Кейго сдался и потёр переносицу. Голова гудела. В голове гудел чёртов пчелиный улей. Или осиный. Или муравейник. Или термитник. Или всё-таки опарыши. Что-то копошилось и действовало на нервы. — Можно мне побыть в одиночестве? — Уверен, что сейчас тебе нужно именно это? — Не знаю. Не факт. Но я точно не хочу, чтобы у меня входило в привычку перед вами рыдать. Глаза чесались и болели. Особенно левый. Медсёстры наверняка уже устали говорить Кейго не тереть рубцующуюся кожу. С тем же успехом можно было просто записать напоминалку на диктофон, чтобы «сложный пациент» мастерски игнорировал и это тоже. Кейго судорожно втянул воздух и шумно выдохнул. — Извините. Вы сюда специально приехали, но… мне правда нужно помариноваться в собственном соку. — Не извиняйся. Всё равно в ближайшую неделю я буду в Кансае. Хотелось спросить, с какой стати — всё-таки почти триста километров от родного Мусутафу, какими судьбами, Старатель? — но Кейго сдержался. Рабочие вопросы, скорее всего. Его не касается. — Если я понадоблюсь — звони. Кейго знал, что не позвонит. Он абсолютно точно не хотел быть ещё большей обузой. Говорить он этого, конечно же, не стал. И из тактичности, и потому что болело горло. Вместо ответа Кейго только кивнул и уткнулся взглядом в простыню и пристыженно скучковавшиеся на ней перья. Измазанные в серой жиже, которой, разумеется, не существовало. Волос коснулась тяжёлая ладонь, взъерошила слегка примятые пряди. Кейго не поднимал взгляд — продолжал смотреть в простыню, пока не хлопнула дверь. Кейго закрыл голову руками и скрючился, почти уткнувшись лицом в ступни. Хотелось кричать. Молчать. Что-нибудь сломать. Кого-нибудь. Хотелось не чувствовать себя беспомощным ребёнком. Хотелось иметь хоть какое-то понимание, что вообще делать дальше со своей — своей ли? — жизнью. Перья, суетливо заметавшиеся по палате в ответ на его состояние, что-то сбили с прикроватного столика — Кейго дёрнулся, подхватывая «что-то» до того, как оно упало. Банка кофе без кофеина. Со сгущёнкой. Большая упаковка таких же обнаружилась на полу. Спасённая от падения банка была тёплой, почти горячей. Кейго вылакал кофе в два глотка, едва не подавившись, и долго, очень долго сжимал в ладонях медленно остывающую пустую банку.

***

Делать вид, что этого разговора не было, оказалось чудовищно неловко. По крайней мере, для Кейго. Старателя же как будто вовсе ничего не смущало. Впрочем, почему же «как будто»? Кейго совсем не был уверен, есть ли в мире хоть что-то, что может смутить этого человека. Старатель был… Нет, абсолютно точно не «невозмутимым» — вспыльчивость никто не отменял, и у него были свои… особенности, но его прямолинейность и откровенность компенсировали всё. Кейго позвонил. Чувствовал он себя при этом ребёнком, который отвлекает отца от работы, и ощущение было мерзейшим. И, наверное, сам не ожидал, какое облегчение испытал, когда Старатель ответил — чуть встревоженно, с почти осязаемым беспокойством. Нет-нет, ничего не случилось, всё хорошо. Просто хочу извиниться за прошлый раз, нервы сдали, знаете, месяц в четырёх стенах, всё такое, немножко крыша покосилась… Если вы ещё в городе — заходите как-нибудь на банку кофе и поговорить, а? И да, спасибо за кофе. Старатель не стал расшаркиваться — это было бы не в его духе, — не стал и слушать никакие извинения — «проехали, как ты себя чувствуешь?» — и вот теперь Кейго делал вид, что никакая крыша у него не косилась, никакого разговора не было, и… и, наверное, так было лучше. Кейго точно не был готов обсуждать голоса в голове, ни со Старателем, ни с кем-либо другим. Не хотел оттолкнуть. Те отношения, которые между ними сложились, можно было без зазрения совести назвать приятельскими — на «дружеские» Кейго не претендовал, — и Кейго ими дорожил. В его жизни в целом было совсем немного людей, которым он мог бы доверять. И ещё меньше — с которыми он мог «быть собой», что бы это ни значило. Кейго пока только учился, а потому косячил безбожно, срываясь с привычной и, по совести говоря, неприятной ему самому маски на лабораторки по социальной психологии. Доставалось, за неимением других вариантов, Старателю, медперсоналу и бывшим сайдкикам, изредка заглядывающим проведать. Нет уж, Кейго был однозначно настроен ничего не портить из-за завихрений под куполом, просто не ничего не говорить, особенно если его об этом не спрашивали. — …северных районов Киото. Кейго, ты здесь? Ой. Кажется, закопавшись в рефлексию, Кейго случайно выпал из разговора. Ситуацию стоило бы ненавязчиво исправить, но вместо этого Кейго зацепился за одну вещь, которая его самую малость… ладно, довольно сильно интересовала в последние несколько недель. — Почему вы меня так называете? Ладно, наверное, это прозвучало слишком в лоб. — Потому что это твоё имя, — Старатель чуть озадаченно вскинул бровь. Из-за стянувшего половину лица шрама мимика у него была немного несимметричной. — Нет, в смысле… — Кейго суматошно замахал руками и едва не сшиб с прикроватного столика открытую банку кофе. — Я не против, просто удивлён. Думал, вы всегда соблюдаете дистанцию, всё такое. — Предпочтёшь, чтобы я называл тебя Таками? — Я… — перед глазами мелькнуло хмурое и изрядно помятое лицо с острыми птичьими чертами и колючим нервным взглядом. Даже на магшоте отец выглядел так, будто готов был вцепиться в горло. Зубами, когтями, клювом. Кейго невольно вздрогнул. — Нет. Лучше по имени. — Я тоже так подумал. Интересно, помнил ли он? Кейго не удивился бы, если да. Нет, глупость… Подумаешь, мелкий вор, пусть даже и приметный, пусть даже и с некоторыми отягчающими. Спрашивать об этом Кейго точно не собирался. У Старателя была феноменальная память, но и счётчик раскрытых преступлений у него тоже был феноменальным, и копать под события почти двадцатилетней давности, наверняка затерявшиеся в ворохе куда более значимых дел, смысла не было. — Ладно, извините, я вас перебил, Ста… — Энджи. Ястреб поднял на него непонимающий взгляд. Старатель воплощал саму невозмутимость. — Простите? — Ты тоже можешь называть меня по имени. У Кейго в голове скрипнули и застопорились шестерёнки. — Энджи-сан? — Или так. — Мне неловко, — Кейго подозревал, что, попытайся он сосчитать, сколько раз за последний месяц он испытывал неловкость от общения со Старателем, ему не хватило бы пальцев на руках и ногах. Старатель сохранял эталонную — избирательную — невозмутимость. — Ничего. Я предлагаю тебе дружбу и не вижу смысла в лишних формальностях. Кейго уронил голову на грудь и шумно вздохнул. — Это прозвучало очень формально… — Я не в том возрасте, чтобы «давай дружить» звучало уместно. Кейго всхрюкнул. Что он там думал о «приятельских отношениях»? — Энджи-сан, что вы творите… Нет, не говорите! Просто ничего не говорите. Вы с убийственно-серьёзным лицом выдаёте такие абсурдные вещи, что я не знаю, как реагировать, нервничаю, пугаю прыжками пульса медсестёр и вообще… Хотя мне уже перестали замерять пульс. Старатель замолчал. Кейго хватило секунд на семь. — Нет, лучше говорите! Господи, у вас все в семье всё так буквально воспринимают? — Только я и Шото. — Это был ритори… Неважно. Я привыкну. Я ведь привыкну? — Ты привыкнешь. — Я привыкну… — Ты переигрываешь. Кейго поднял руки в знак капитуляции и взял тайм-аут на посмеяться. Прямолинейность Ста… Энджи определённо была одной из лучших вещей, что случались с ним за последние, дай бог памяти, надцать лет жизни. Бубайгавара приходил снова. И снова. И снова. Приходил и выворачивал душу наизнанку. Игнорировать его не получалось, но хотя бы обвинения в ненужности с чистой совестью отметались за недостоверностью, а затем отметался и сам Бубайгавара, потому что «без обид, ко мне скоро придёт друг», и Бубайгавара исчезал — до поры до времени. Кейго не был уверен, было ли это наваждением, галлюцинацией, психическим расстройством, но право на общение тет-а-тет оно уважало. Право самого Кейго на жизнь — не настолько, но с этим наверняка мог бы справиться… психолог, психиатр, что-нибудь из этой оперы. По крайней мере, Кейго так считал. Не то чтобы он планировал вверять свою психику кому бы то ни было. Раз уж на то пошло, он был убеждённым приверженцем «помоги себе сам», хоть это зачастую и сводилось к попыткам игнорировать проблему в надежде, что она обидится и уйдёт. Бубайгавара не уходил. Кейго подозревал, что в итоге это обещало свестись к соревнованию двух ослов, но… честно говоря, он слишком устал от больницы и всего, что с ней связано. В его планах было выписаться как можно скорее и не контактировать с врачами как можно дольше. И вообще, если улыбаться и делать вид, что всё хорошо, в какой-то момент сам в это поверишь. Где-то он уже это видел. Тем не менее, улыбаться оказалось на удивление легко — вполне искренне, иначе было бессмысленно, Энджи сразу палил. С одной стороны это немного обескураживало — да чего уж, разочаровывало в собственных актёрских способностях, — с другой… С другой — не так уж это было и плохо, «быть собой» и всё такое. Энджи абсолютно естественно принимал бремя серьёзности и ответственности на себя, и не то чтобы Кейго нравилось чувствовать себя ребёнком, скорее наоборот, совсем наоборот, но хотя бы для разнообразия было совсем неплохо не тащить всё на себе. Кейго старался воспринимать своё нынешнее положение как отпуск от всего и вся, и… и… в конце концов, у Энджи просто была такая, э-э-э, профдеформация — отвечать за всё, что его окружало. Побочный эффект управления многопрофильным агентством, или, может, синдром многодетного отца. До выписки оставалось всего два дня, когда Энджи пришёл к нему в последний раз. — Честно говоря, не знаю, что делать после выписки, — Кейго сидел на подоконнике и болтал ногами, подставляя лицо солнечным лучам. Вообще-то врачи настоятельно не рекомендовали, уговаривали пожалеть толком не зарубцевавшуюся кожу. Но за окном вовсю цвёл и пах июнь, пока ещё не обрушившийся на землю дождями, в окно билась крапивница, и жизнь была прекрасна. — В смысле… Нет, вы не думайте, мне назначили довольно приличную пенсию! Ха… Но просто чтобы не скиснуть — буду искать, чем заняться. Не знаю, может, в агентстве… Или в полицию подамся, мозги-то у меня не выгорели. — Для начала отдохни. Вот, пожалуйста, Энджи снова железной рукой поставил точку там, где Кейго натыкал запятых и многоточий. — Энджи-сан, я уже полтора месяца отдыхаю, скоро пролежнями покроюсь! Я вам говорю, на этой кровати уже мои контуры отпечатались! Если ещё и дома на диванчике то же самое будет — я скисну. Энджи потянулся за кофе, пару секунд подержал банку в ладони и передал Кейго. Тот с благодарностью кивнул, немедленно щёлкнул «ушком» и присосался к содержимому. — В моём доме ты всегда желанный гость. Кейго едва не подавился кофе — это было бы и обидно, и довольно неприятно, горячий, как-никак — и взял двухсекундную паузу на восстановление чувства собственного достоинства. — Спасибо за приглашение, я…. — Кейго. Это не формальность. Я правда буду рад тебя видеть. Вообще-то Энджи всегда выглядел серьёзным, но сейчас было что-то дополнительное, немножко экстра, поэтому Кейго решил не ломать комедию. — Вот нагряну без предупреждения… — булькнул он, попытавшись спрятать неловкость за банкой кофе и неудачной шуткой. Всё-таки горячий был вкуснее всего. — Рискуешь не застать меня дома. Предупреди хотя бы за день. Кейго кивнул, вцепившись в банку до глубоких вмятин на алюминиевых стенках. Он уже в целом привык к тому, что Энджи в своей манере проявляет заботу — визитами, выволочками на тему несоблюдения врачебных рекомендаций. Предложением дружбы. Кофе, опять же. Но ничего не мог поделать с колким ощущением паники и восторга, как ребёнок, на которого вдруг обратил внимание его кумир. «Как». — И давай всё-таки на «ты», — добавил Энджи, и Кейго всё-таки закашлялся, едва не заплевав кофе окно, подоконник и унылую больничную одежду. Энджи терпеливо подождал, пока он успокоится и снова восстановит заплёванное чувство собственного достоинства. — Вы в два раза старше меня. — с сомнением возразил Кейго, безопасности ради отставив банку. — Отчего-то это совершенно не мешало тебе меня подкалывать и всячески действовать на нервы. Кейго хотел было ляпнуть хоть что-нибудь в своё оправдание, но на секунду поднял взгляд. Энджи улыбался. По крайней мере, Кейго был почти уверен, что не особо симметричная гримаса, исказившая расчерченное шрамами лицо, была именно улыбкой. С поправкой на общую суровость — пожалуй, даже доброжелательной. Где-то в голове с хрустом и треском рвались шаблоны. Кейго отзеркалил его улыбку — совершенно искренне, не подкопаться даже при желании, потому что подкапываться было не к чему. — Тогда непременно воспользуюсь твоим гостеприимством, Энджи. Рукопожатие было крепким и, пожалуй, ободряющим. Обнадёживающим. Пусть не клятва, но обещание, что рано или поздно, так или иначе всё образуется. Бражник выбрался из кокона — бескрылый, изувеченный, больше не рождённый для неба. Но упрямо намеренный жить.