Танграм

Над этим он посмеивается до сих пор, хотя шутка избита как неудачно стащивший что-то базарный воришка. Он сидит на подоконнике, снова смотрит на кошку, серую тень на стене, которую она отбрасывает. Кошка вылизывает подушечки лап, растопырив когти. Самый осенний цвет у листьев, засыпавших крыльцо, скоро от них, вымоченных в лужах, поплывет тонкий гнилостный запах. Увядание и холод, скорая смерть. Посреди золота, наступая на него и шаркая в подъезде, отряхивая прилипшее на подошву, падающее на плечи, когда не заметишь, скользя между деревьев. Листопад повторяет цвет точь-в-точь, даже не тускнея в полете. Самый осенний цвет, Мирон смотрит в окно, эта шутка про охру, окрасившую город, фестиваль красок хули, ему будет смешно, пожалуй, вечность. Ваня по-настоящему сентябрьский. Кот с окраины города, с хитрым прищуром, наглый и не голодный. Еще не успевший словить шизу, как рожденные ближе к концу осени, не такой солнечно-теплый и тошнотворно приятный, как летние добряки. Но морозящий нос сейчас в Питере, который также внезапно накрыло холодом. Он греется кофейной кружкой, повидавшей всякое содержимое, не дай вам бог, постит сторис и недовольно смотрит с помятым лицом. Желто-зеленая синица, взъерошенная от редкого дождя, скачет по подоконнику, привлекая кошачье внимание, Мирону приходится посторониться. Мирону приходится посторониться, чуть сдать вправо, сильно сдать, он сдает и сдается, отпуская и отлипая сам. Но когда-то давно зародившаяся между ними нежность настойчиво скребет внутри, то ли дело во времени года, то ли что вдруг воскресает. Все он помнит, и Ваня все помнит, но им несколько лет как-то удается скрывать и сглаживать, то и дело разве что на самых запойных тусовках или в воодушевленно-поэтических состояниях срываясь на обжимания. В последний раз Ваня целует, когда Мирон, сам не зная, от чего душного московского прячется в Питере, щурясь под каплями слепого дождя, зависшего над аэропортом, когда прилетает. Его не встречают и даже не ждут, удивляются и громко охают в момент, когда тот стучит в дверь, залетев в подъезд с какой-то женщиной. — Ты по делам? — Я по зову сердца, — пафосно салютуя чашкой, спасибо, что не бабушкиной, бирюльки-цветочки. Ваня смеется, убирает посуду, оставшуюся точно с позавчера. Он его не разбудил, но почти, подорвал с теплой постели со сползшей простыней, заставил спешно влезть в домашнюю футболку, упав у двери в его братское похлопывание по плечу. Пока Ваня мнется на пороге, забирая у него из рук рюкзак и кидая вглубь комнаты, все в порядке. Они предельно собраны, они оба — охуеть какие лучшие друзья. — Свободен сегодня? — А когда я занят? Мирон не знает и пожимает плечами. Они точно лягут спать сейчас, но ближе к вечеру, шатаясь по улице, буквально несколько минут проведя в захолустном баре, Ваня берет его за руку. Обхватывая всю ладонь, покручивая кольцо на пальце, как в детской игре — сложи ладони лодочкой и помалкивай, у кого колечко, тот проиграл. Ему не обязательно так целовать, чтобы затылок у Мирона впечатывался в панельную стену какого-то дома, он даже не нежится, но Мирону бы хотелось, он перехватывает мягко инициативу, кладет ладонь ему на щеку. — Ты че, Ванька, соскучился? — Да чет, — шепчет ему в губы, чуть покачивается на ногах, голову кружит. Коротко лизнув губу, он чуть прикусывает, подаваясь вперед, прижимая его к стене. У Вани губы какие-то удобные, полностью изученные, и когда сухо обветренные по осени, и влажные после читки на летнем фестивале и пива после за сценой, и горячие, когда смотрит сперва снизу вверх, а затем поднимается выше, напоследок проводя по дрожащему животу и ребрам, старательно скрывающими за собой отчаянный стук. Ди обнимает его со спины, пока он смотрит в никуда сквозь оконное стекло, составляя компанию нервно виляющей хвостом кошке. У нее не мягкие руки, костлявые ладони, которые он накрывает своими. Такой же костлявый подбородок она опускает на его плечо, Мирон слышит, как ее тяжелые длинные волосы, собранные в пучок на макушке, рассыпаются из прически и ложатся на плечи. Он знает — как это красиво. Они оба уже приглашены, у нее в чатах замьючены все уведомления, но она точно прочитала. Вместе смотреть на осеннюю благодать из окна так по-стариковски, почти также как и ехать в сапсане, сменив кеды на тапочки, он не молодеет, когда-нибудь, им придется так прокатиться. Он представляет Ди в войлочной обуви с тупым носком и улыбается. Никогда не поздно, но сейчас — рано. Когда она стягивает с него домашний лонгслив, прижимаясь губами к спине, поглаживая ее своими маленькими теплыми руками, Мирону приходит мысль. Как всегда ужасно скрупулезно выбирающая момент прибытия — она была бы не против. Он думает, вряд ли Ди была против, если бы он стоял, также обняв Ваню, повернется тот к нему или нет, одновременно помогая ему раздеться, осознающая их конфликт, четко ощущающая все его эмоции, сидя в общей компании. Обнимая его одной рукой за плечо, позволяющая Мирону наблюдать за Ваней, поглаживая ее бедро. Она вопросительно хмыкает, Мирон только растерянно проводит по голове, внутри нее чисто и ясно, чувствуя под пальцами раздражающий и смешно торчащий короткий ежик волос. — Да чет. — Призна´ешь, что соскучился? Снаружи меркнет окружающее каждый раз, когда они моргают, в миг смыкающихся век из-под ресниц исчезает матрица двора, созданная так похоже на настоящий мир. Вокруг сплошные листья, они засыпали и рельсы, по которым тащится их вагон с окном выходящим на бесконечный город. Ваня, не выдержав в тот вечер, затихает в квартире, молча предлагая ему поесть то одно, то другое. Когда он взвешивает пельмени на одной руке, а на другой — пластиковое корытце с быстрой лапшой, Мирон толкает его, пиная в коленку. Они ничего не говорят, но укоризненно таращат глаза друг на друга, пока чайник кипит. Преступно было бы отказаться, хотя Мирон не голоден, но жаден до поболтать. Чувствуя ванино смущение, когда он разливает кипяток, скользящие по коже рук выбитые рисунки, мечтающие перескочить на его собственные, когда они переплетают пальцы, и чайник медленно опускается на стол, в нос бьет химический запах. Их движения плавные, Ваня на соседнем стуле, еле проблескивающие в окне городские огни, падающая в раковину капля из крана, откуда только что набирали воду. Ваня замечает: — Моя чаша переполнена, — смеется. — Долго ждал, — Ди улыбается из этой реальности. Она красивая, отходит от окна и тянет его за собой. То сообщение от Вани он почему-то читает последним, они не общались пару дней, занятые в каких-то собственных подвижках. Чат взрывается, все давно были готовы, Мирон готов хоть сейчас, никогда не скучал, как в это время, какой-то сдвиг внутри, фиксации на проебанной цели, идее скорее — целью Ваня никогда не был, мишенью с красным кругляшиком в центре, все по-настоящему. Мирон смотрит в авангардную пустоту комнаты, думая о них обоих, дожидаясь, пока наступит вечер и Ди вернется, такая же темная и торжественно мрачная. Им ли привыкать к тому, что вокруг постоянно зрители. Ваня рефлексирует, к его извечной паранойе добавляется еще одна. Удушающее чувство, какое-то нехорошее. Самый главный зритель сейчас Москва, начинающая наблюдать, как только он выходит на улицу, только приехав, жадно внимающая каждому действию, которое он еще не совершил, и осуждающая угрюмой толпой все, что он только подумал сделать. Окна выходят на солнечную сторону, но полотнища штор, тяжелые, как дворцовые гобелены, спадающие с такого высокого потолка, спасают комнату от жары. Даже если бы ничего вокруг не было, им было бы мало места, заполняя пространство вокруг, разрастаясь чем-то общим. Ваня идет на кухню по длинному коридору, удлиняющемуся в процессе пути космическим тоннелем, чтобы попить воды. — Ты сбегаешь из дома? — Нет, я ухожу, потому что мне нравится возвращаться. Ваня поджимает губу, не совсем понимая его ответ. — Боялся, что тебе не круто. — Мне круто, — Мирон и не думает одеться. Кто знает, о чем поговорили. Он укрыт тонкой простыней непонятного синячного цвета, но укрыт — слишком громко сказано. Едва прикрытые бедра, даже не чтобы не замерзнуть, Ваня ведет рукой по ноге от колена до живота, вслед за ней на коже появляются мурашки, и Мирон чуть улыбается, Ваня слышит его легкий выдох. Он поднимается и прислоняется ухом к его груди, надеясь выслушать там внутри два сердца, иначе откуда в нем столько. Может, ему это и нужно, лишь иногда срываться, не сдерживаться вместе, когда ходить вокруг друг друга лабиринтами, выстраивая фразы, чтобы не пиздануть лишнего, уже становится невыносимо. Ваня запинается, блуждая по закоулкам этих лабиринтов, и вместо того, чтобы растянуться одному на влажной трясине под собой, падает ему под ноги. Мирон ничего не говорит, всякий раз помогая ему встать, ведет к себе, в свой дом, где живет с ней, зачем то треплет ему волосы, придерживает за талию и не отпускает руки, когда проводит внутрь. Когда усаживает напротив себя и зачем-то задает ворох вопросов, словно не о чем помолчать, а она улыбается в дверном проеме кухни перед тем как вернуться в спальню, оставив их здесь. На мгновение он представляет ее на другой стороне кровати и ее руку, которая, не соприкасаясь с его, поднимает простыню и гладит чужой живот, опускаясь все ниже, и они прикипают к его груди — слушая рваные выдохи и два сердца, чтобы хватило каждому. Он гонит от себя эти мысли с каждым глотком воды. Ваня наблюдает за тем, как барахтаются в заводи пруда утята под присмотром своей мамы-утки. Так же и он барахтается в своих мыслях и волнениях. Утопает в синем, чуть подернутом облаками небе — всмотрись внимательнее и упадешь туда. Как можно падать вверх? Ваня знает об этом не понаслышке. Он вообще много куда падал: в русский рэп, в фотографии, в чувства, такие парадоксально нежные и щемящие, в чужие, но такие родные объятия. Ваня закуривает очередную, закрывая ладошкой трепещущий на ветру огонек. Ему, по правде сказать, тревожно и немного совестно — чувство словно кошки своими когтями изнутри царапают. Чувства, вспыхнувшие с новой силой, терзают и мучают, но в груди от них тепло разливается — греет весь Питер этой осенью. Ваня думает, что Ди потрясающая и Мирону с ней очень повезло. Ваня думает, что не хотел бы рушить это. Куда всю эту нежность девать — он не понимает. Трет уставшие глаза пальцами. Напоминает себе, что ночью спать надо, а не задротить с ребятами — еще немного таких ночей и в летучую мышь превратится. Достает телефон, проверяя личку в инсте. Волнения волнениями, а воскресный треп пропускать недопустимо. Из однотипных, в большинстве своем, вопросов взгляд выхватывает один. «Успел влюбиться?» «Да, успел. Заново», — думает он. Отвечает, конечно же, не это — улыбку на лицо натягивает, отшучивается неловко и слишком палевно для тех, кто понимает. Он не проверяет, кто посмотрел эту его историю — предпочитает думать, что Мирон не видел. Или лучше, чтобы все-таки посмотрел? Ваня с раздражением выдыхает дым, пытаясь выкинуть эти противоречивые мысли из головы. Даже если знает, что у него не получится. Он знает, что чувства никуда не исчезнут — столько лет уже бок о бок с ними живет. Притупятся, сгладятся, но не исчезнут, в один момент снова всколыхнувшись, как сейчас. Ваня обещает себе, что вечером не будет думать об этом. Не будет пялиться на Мирона, рассматривая его, подмечая все родинки и морщинки. «Все-таки соскучился» — думает Ваня уже вечером, уже пьяный, прикипая глазами к Мирону. «Все такой же красивый», — думает Мирон, возвращая взгляд. Ваня забывает про все свои обещания самому себе. Не забывается только тревога и чувство вины. Он неловко поднимается, про себя молясь, чтобы ноги, состоящие сейчас из ваты, не подогнулись, отказываясь нести его хоть куда-то. — Курить? — бросает ему Мирон. — Ща вернусь, — отрицательно качает головой Ваня. По пути к бару заходит умыться. Холодная вода жжет кожу, заставляет туман в голове чуть расступиться. Ваня смотрит на себя в зеркало и не знает, надо ли ему, чтобы алкогольная дымка рассеивалась. Потому что смотреть на мир через нее — как смотреть в калейдоскоп. Правда, Ваня никогда не знает, какие стекляшки попадутся ему на этот раз: розовые, с привкусом сахарной ваты и веселья, или темные, синие и красные, когда в голове ворох тревожных мыслей. Он моргает, отгоняя от себя этот бред, пальцами стряхивая капли с мокрой челки. Встретить Ваню здесь, в темном углу, не в проулке зажать, поймать в помещении теплыми пальцами за запястье — выше голое плечо, если футболку потянуть. Пускай встреча им самим была чудовищно подстроена. Встретить Ваню значит дождаться, пока тот отойдет подальше от беспокойных глаз тусовочной толпы, маниакально жаждущей поздравлений. Каждое — за здоровье, через одно про любовь. Ваня некрасиво пошутит, нахохлившись птицей в центре внимания, что про любовь всегда через одного, кто-то да в пролете, пустышка, коробочка без сюрприза. Толпа вокруг ворчит, награждает дружескими тычками под ребра, ты что, Вань. Ты что, Вань, пальцы на запястьях, и в темноте ему даже некрасиво не покраснеть. — Куда бежишь? — За пивом? Мирон смеется, не церемонясь, не оттягивая время и прочие дурацкие штуки вроде вдохов-выдохов и гляделок, отсчитывающие твои мгновения, обнимает его и бормочет в ухо, что он давно держит бокалы с чем-то покрепче, сменяя один за одним. Ваня вертится в его руках, и Мирон уже собирается шикнуть — но тот пытается извернуться, чтобы оставить в каком-то выступе в стене пачку сигарет в своих руках. Потом впечатывается со всей силы, острым подбородком упираясь в плечо, они так и не обнялись как следует — при встрече/поздравлениях/других людях вокруг. Чтобы темнота рядом сгущалась сильнее, и вовсе не от зажмуренных глаз, не от того, что на глаза падает непослушная длинная челка. Не у Мирона — тому нечем спрятаться, смотреть в пространство, позади, вокруг, но наконец — не вместо Вани. Ваню накрывает медленно, но очевидно давит и нервирует — как нарастающая истерика задыхающееся чувство нахождения на своем месте. Пусть свое место в чужих руках какое-то сомнительное ощущение, как болезненная привязка, он ничего не может с собой поделать, вжимая пальцы в его теплые плечи, не боясь надавить больнее. Он ведет одной рукой по кромке волос, начиная от уха, в самом нежном чувствительном месте, чуть массируя кожу. Мирон тих, он, кажется, даже сдерживает дыхание, обмякнув в его объятиях, добившись своего смелым и резким нападением, таким безрассудно забавным. Такой дерзкий, на грани отчаяния, как будто Ваня бы отвернулся, не подошел, не посмотрел. Как будто он не смотрел вообще всегда. Ваня гладит кромку его уха, затылок, подцепляет чуть отросшие волосы, но обхватив его голову обеими ладонями и подняв его лицо, когда неоновый свет чуть пыльной лампы над ними его освещает божественно красным — небесным огнем, когда его лицо — алебастровая статуя, не запоминающая ход времени, он не может оторвать взгляд. Наверное даже на единственный миг, когда никто не против, его полное всевластие торжествует над покорностью, Ваня наклоняется к его губам, Мирон не закрывает глаз, в них странно мелькают блики, он смотрит до последнего касания и лишь в последний момент опускает веки, щекочет ресницами по щеке. Как будто они никогда не целовались. И повторяется все — обстановка, запахи и цвета, спешка, люди вокруг, Ванина неуверенность. Мирон целует его все быстрее, то резко прижимаясь губами, то лаская их языком, неизменно цепляясь за его талию, чуть наклоняя на себя, чтобы облокотиться, позволив Ване совсем улететь, нависнув над ним, поддерживая его спину, удерживая его от падения, чтобы хоть кого-то спасти. Хотел бы его спасти — стоял бы в сторонке, чередовал шоты. во мне столько любви, меня рвет на куски — А если камеры тут? — Мирон шепчет прямо в губы, Мирон дышит ему прямо в губы, Мирон пытается дышать, пробует снова раз-два, раз-два. — Разберись с этим, — они смеются. Становится легче. Как бы хотелось Ване в этом мгновении остаться — чувствовать впивающийся в лопатки красными крошками кирпич, дыхание одно на двоих и чтобы ничего вокруг. Мираж рушится, фаянсовой чашкой разлетаясь на куски, когда он случайно взглядом по помещению мажет. Один единственный человек заставляет чувствовать себя ужасно ничтожно и, кажется, Ваня даже находит свою совесть. Спрашивает сам себя «зачем». — Не надо, Мир, — Ваня пальцы свои, деревянные, сейчас разжимает, пытаясь отстраниться. — Что не так? — не позволяет ему Мирон. Рудбой на это только головой неуверенно дергает, не зная или не желая объяснять, потому что и так все понятно. Мирон его насквозь видит — Ваня сам позволяет. Выворачивает всего себя наизнанку, утопая в чувствах и в голубых омутах. Каждый раз.Раскрывается перед ним, обманывая себя или теша надеждами, что Мирону он важен, что это не просто нежность напополам с желанием и непонятно чем еще, которой достаточно лишь раз в месяц-другой выпустить когти, впиваясь в саму их суть.Ваня долго думает об этом дождливыми питерскими вечерами, когда ни отвлечься, ни забить голову другой ерундой не получается. Зачем он Мирону? Он не знает, почему до сих пор не спросил, не решился. На периферии сознания мелькает тихое «трус». От чего становится еще гаже. Мирон все еще ждет ответа, вопросительно выгнув бровь, так, как только он умеет, и пытается поймать взгляд. Ваня глаза отводит, невольно скользит по толпе, цепляясь за их столик. Мирон голову поворачивает в надежде ответ найти. Находит и чуть улыбается. Взгляд тоже теплеет. — Все нормально, Вань, — поворачивается обратно. — Зачем тебе я? — фраза воробьем, тем, которого не поймаешь, вырывается у Вани. Мирон неверяще улыбается, удивляясь вопросу, словно все и так понятно. Ване не понятно. Он брови хмурит, губы сжимая в узкую полоску. — Ты что, думал, что я с тобой просто так, по прихоти? — руки теперь не удерживают на месте, а нежно проходятся по руке и щеке. — Нет? Окси на это фыркает возмущенно и к себе ближе притягивает — Ване бы стоило быть потверже, понастойчивее, но он от касаний этих словно загипнотизирован и позволяет делать с собой что угодно. Между ними совсем немного свободного места — близко, но настолько, чтобы глаза еще можно было не закрывать. — Вы оба для меня одинаково дороги, — твердо произносит Мирон, смотря в глаза, гипнотизируя. — Мир… — начинает Ваня и сам же первый тянется за поцелуем, не договорив. Потому что безоговорочно верит. Потому что человек, с которым он провел столько времени вместе, никогда не соврет ему. Единственное в этом мире, в чем он уверен. Облегчение накатывает резко и неожиданно — просто в один момент он словно падает вниз, а в следующий уже парит в воздухе. Мирон сцеловывает его счастливую улыбку, заражаясь тоже. Чуть позже он стоит, облокотившись на стойку бара, через плечо кидает взгляд на их столик. Мирон с Дарио о чем-то оживленно спорят. Глаза горят у обоих, но залипает Ваня только на одни. Он отворачивается, чтобы не палиться слишком сильно. Как будто все уже не заметили его довольное лицо и покрасневшие губы. Пару друзей подмигивают ему, косясь на Мирона. Ваня делает вид, что не понимает — было бы светлее, все бы видели румянец. От чувства эйфории вечер становится веселее, а напитки крепче, но теперь без привкуса горечи на самом корне языка. Заказ еще не принесли, но на плечо ложится чья-то ладонь. Ваня сразу понимает, чья — чувствует, что не мужская уж точно. — Вань, перестань нервничать, — слышит он сквозь шум музыки и звон бокалов. — Все нормально, — говорит Ди, вставая рядом с ним. Ваня смотрит на нее, такую красивую и кажущуюся не от мира сего. Они улыбаются друг другу. Ваня — чуть виновато, Ди — успокаивающе. — Ты не сердишься? — Вы с ним давно вместе, — пожимает плечами она. — А ты не сердился? Ваня смотрит на нее и понимает, что нет — не сердился. Ни тогда когда познакомился с ней, ни тогда, когда узнал, что они начали встречаться, ни тогда, когда Мирон на него смотрел, а рука на коленке острой женской покоилась. Она всегда понимала. Всегда поддерживала не только Мирона, но и Ваню тоже, и он знал, что эта поддержка не потому, что так и должно быть, что девушка твоих друзей тоже поддерживает, а потому что ей действительно не все равно. Ване вспоминаются их посиделки втроем на одной кухне, когда он в Москве по делам был и «никаких гостиниц, Вань, поживешь пока у нас». Разговоры до утра после совместных тусовок и понимающий взгляд, проникающий, кажется, в самую душу. Тихое «я на тебя завтрак тоже приготовила» и рука, взъерошивает чуть отросшие волосы, когда сонный из гостевой комнаты выползает потому что дела никто не отменял. Ваня смеется облегченно, отрицательно качая головой, давая понять, что все в порядке. Ди улыбается шире и обнимает его, и у Вани словно что-то лопается внутри. Что-то, что сдерживало его до сих пор, не давало вздохнуть полной грудью. После этого разговор у них с Ди завязывается так легко, словно это с ней они все это время знакомы, и в туры катались, и по впискам всяким мутным шатались тоже. Ваня довольный и совсем немного пьяный — непонятно только, от алкоголя или же от эмоций, бьющих под дых, не оставляющих ни шанса на трезвость. Его мир теперь похож на калейдоскоп — тот самый, с розовыми стекляшками. Дождавшись напитки, они в четыре руки доносят их до столика, болтая уже по пути, чтобы смеясь плюхнуться на свои места, только уже с большей уверенностью и легкой душой. Ди кладет голову на плечо Мирона, тепло улыбаясь Ване, а глаза хитро блестят, как обычно когда «про этот разговор знаем только мы». Ваня смотрит на нее и переводит взгляд на Мирона, тоже счастливо и довольно улыбаясь. Гадая про себя, будет ли это новым началом или началом чего-то нового.