Кости

«Нахуй!» Я хлопаю дверью, и нет, я не оборачивался через плечо прежде, чем это сделать, нет, я не оборачивался, но почему я тогда вижу его узкое, бледное лицо, почему я вижу его как наяву, почему до сих пор вижу? И взгляд, сочащийся болью, истекающий болью, и смирением одновременно. Кто он такой, чтобы со мной спорить, не так ли, а? А?! Какого хуя! Какого хуя меня это волнует вообще… Он понимает только боль. Словно собака, тупая, но преданная, обожающая хозяина собака. Я, блядь, хуёвый хозяин. Я ушёл из собственного дома, вернее, мы вместе его снимали, мне некуда идти, а я ушёл, и я не хочу возвращаться. Потому что он больше не утоляет мой голод. И мои зубы раз за разом хватают пустоту, вместо тёплой, вязкой, сочной плоти, от него остались одни кости, мне просто больше нечего там сожрать. Какого хуя… Я понимаю, что я могу вернуться в любую секунду, и какое-то время он больше не будет делать глупостей, а потом… Потом он снова поверит, что я люблю его, и ему можно… Что угодно можно. Да чего такого он сделал-то… Я открываю глаза. Я хуй знает где. У меня сигареты кончаются. В памяти всплывает другое лицо. Джон… Ха. У Джона своя жизнь. У Джона, как минимум, музыка есть. А у меня вот только истерика. И кости. «забери меня» Отправляю SMS и мгновенно ощущаю глухую вибрацию почти разрядившегося телефона. «почему он мне звонит? и где ты? что происходит вообще?» Вряд ли это ответ. Просто совпало. «я не знаю, где я. тут… в основном деревья. я ему говорил не звонить» Ага. Кто же меня слушает. Всё ещё недостаточно больно, да? Ничего, сейчас добавлю. Вызов, два длинных гудка, потусторонний голос, словно он там уже умер и успел порядком разложиться. — Тим? С тобой всё хорошо? Не-а. Со мной нихуя хорошего нет. — Я тебе сказал не звонить ему, правда? Сказал же? — Да, но… — Вот и не звони. Просто, блядь, не звони. — Тим, я… — Нахуй. Я встаю и иду в том направлении, откуда, вроде бы, пришёл, до тех пор, пока не дохожу до какого-то бара и вызываю такси прямо к нему. Из точки А в точку… Джон. «я заеду» Наглость — второе счастье. — Почему он… — начинает Джон с порога обиженным тоном, но почему-то всматривается в меня и обрывается на полуслове. — Иди в душ, Тим. Я хмуро киваю, и замечаю удивление и растерянность на его лице. Обычно я не такой покорный. Я просто… Я просто утонуть там, в этом душе, хочу. Страстно. Невыносимо. Ничего подобного со мной не случается, но стою я там долго, очень долго, настолько, что Джон стучит в дверь, и спрашивает, вызывать ли ему Службу Спасения, или я всё-таки выйду самостоятельно. Я отвечаю, что уже как раз собирался, и это ложь, я постоянно лгу в неважных мелочах, и может быть в этом-то всё и дело, может быть… Я всё-таки выхожу, не заботясь о том, что с меня ручьями течёт вода, и что мне холодно, и он даёт мне какой-то дурацкий халат, который я бы непременно прокомментировал, в другое время, но так — нет, я просто его надеваю, и продолжаю стоять, и таращиться на него пустым взглядом. — Он… он беспокоится… — растерянно выдаёт Джон, явно не понимая как себя вести. — Ага, — фыркаю я. — Пусть беспокоится. Ему полезно. Только тогда с Джоном случается истерика. Плюс один, плюс один, Джон, добро пожаловать в клуб. — Кто-нибудь, блядь, объяснит мне, что происходит? Он звонит, извиняется, спрашивает, не у меня ли ты и не звонил ли ты мне, а ты пишешь про какие-то чёртовы деревья, и приезжаешь в таком виде, словно пришёл пешком из Алабамы, или я не знаю, что там с тобой произошло, и ты говорил, что любишь его до смерти, я… — Ты не понимаешь, — киваю. — Никто не понимает. — Ты его любишь? — спрашивает Джон зачем-то. — Я его убиваю, — отвечаю я чистую правду. И ему нечего на это сказать. Я люблю их обоих. И Джон пока не знает, что это значит. Но уже близко. Джинджер сказал ему что-то, какую-то тупую хуйню, он постоянно говорит тупую хуйню, а Джон постоянно обижается на тупую хуйню, вот и всё, нихуя нового, это происходит всегда, только обычно мне не говорят заткнуть фонтан тупой хуйни, обычно меня шлют нахуй, вместе с этим самым фонтаном. Но однажды ночью я встречаю человека, с которым когда-то работал, и мы смотрим друг на друга так, словно впервые увидели, и разговариваем до утра, и засыпаем в одной постели, и фонтан тупой хуйни говорит мне, что этот человек нравится ему, всегда нравился, и я радуюсь, потому что я идиот, и нам никогда не нравились одни и те же люди. О чём я забыл, так это о том, что одним и тем же людям никогда не нравились мы оба. Я засыпаю у этого человека — у Джона — на коленях, и он задумчиво гладит меня по голове, и лицо его наполнено жалостью, я вижу, я знаю, хотя я не смотрел, я не смотрел, у меня глаза были закрыты. *** — Тим, ты… — Не разговаривай с ним. Пожалуйста, Джинджер. Никогда с ним не разговаривай. Я рассыпаюсь на части на пороге нашего дома, дома, который мы снимаем вместе, и он обнимает меня, осторожно, испуганно, думая, что я снова сбегу, что оттолкну — я знаю его мысли так, как если бы они поступали мне в мозг напрямую, и я знаю, что он не понимает, в чём он виноват, потому что на самом деле он не виноват ни в чём. Это я виноват. — Не… не бросай меня… От него остались одни кости. Мне грозит голодная смерть, если я соглашусь. Ему грозит не менее мучительная, если я сделаю что угодно. Разница только в способе и продолжительности. Мне нравится чувствовать, как он дрожит, как он цепляется за меня, как боится меня, как боится потерять меня. Мне хочется думать, что кроме костей осталось ещё хоть что-то. — Конечно, конечно не брошу, — говорю я, и глажу его по спине, и обнимаю, и держу в руках, пока его тело сотрясается в безуспешно сдерживаемых рыданиях. Я постоянно лгу в неважных мелочах, в мелочах, которые всё равно ничего не изменят.