Alles gut

Гансу снятся змеи. Длинные, прохладные, как ладони осенью, гибкие, как прутья вербы весной. Змеи беззвучно глотают друг-друга, не жуя, без крови и боли. И смотрят на Ганса, все, как одна. Ганс не видит снов уже много лет, немного дольше, чем он живет в Стране. На ее чудесных пустошах, в ее господских краях. Зараза мутировала, лишив немца сновидений. Ганс просто проваливается ночью, словно в черную бездну и открывает глаза утром. Каждый раз – маленькая персональная смерть. Напоминание о том, что бывает за периметром Базы. С настоящими, обыкновенными до бестолковости людьми. Гансель болел тяжело, всегда, с самого детства. Однажды он, будучи подростком, в преддверии войны подхватил простуду. Обычную простуду, которую хватают за скользкие сопливые хвосты миллионы детей и тянут в рот грязными руками. Был февраль и мальчик выбежал тогда на мороз, хватая редких прохожих своими болезненно горячими лапками и отчаянно скуля: - Найдите меня, найдите! Не верьте, что объявление о пропаже сорвало ветром! Одиночество – еще одна вещь, которая одновременно пугала и притягивала маленького немца. И которую он, в итоге, принял, как должное. Alles gut. А если сон приснился – это что-нибудь да значит. Маленькое послание Чудесной. Понимай, как хочешь. Ганс понял сон по-своему. Проснувшись утром, спешно собрался и укатил в Город, вернувшись под вечер с большим, тонкостенным деревянным ящиком, в котором шипело и медлительно перекатывало кольца нечто вполне ожидаемое. «Моя куколка!» - ворковала белокурая мама, когда маленький Гансель возился у зеркала в их большом и просторном доме в Штутгарте. Любить себя - это стало его девизом. Никакой привязанности, влюбленности, посторонних людей в душе и постели. Ганс любил только себя и еще, пожалуй, Страну, восхищаясь той ехидной легкостью, с которой Госпожа Чудесная рубила и смешивала в собственном котле, в персональном и ненасытном чреве судьбы других людей. Наемники Красных пришли в ужас, когда прознали, что за чудовище буквально пригрел на своей груди строптивый и агрессивный доктор. А немцу было в новинку ухаживать за толстым питоном, которого он назвал Король. Король ползал по подвалу, бесшумно пробовал воздух, тыкался тупой и теплой мордой в руку Ганса и спал, свернувшись причудливыми кольцами. Редкие пациенты, и без того остерегающиеся лишний раз заглядывать в подвал кровожадного медика, жались к стеночке и предпочитали доводить дело до респауна, нежели идти к Гансу на поклон с просьбой выписать мазь от ушибов. Опасения бойцов были вполне справедливыми. Через пару дней питон захотел жрать. Кормить змею наемниками – гиблое дело, после смерти вся кровь, все мясо, все беленькие хрустящие косточки исчезнут из желудка рептилии и вернутся, воссоединившись с хозяином на респауне. Ответ пришел вечером, точнее, пролетел в воздухе, сверкая оранжевыми в пламени пыльного заката, крыльями. Ганс как раз вышел из подвала перекурить, когда увидел белую голубку Августа, летящую на чердак Синей базы. Ганс улыбнулся. Вот она, еда. Голуби Августа. В Августе падали звезды, вот что помнил Ганс. Август – мягкий, добрый, всеми любимый доктор. Такой чистый, светлый и величественный. Расположивший к себе обе команды, даже треклятого Томаса, хотя тот должен был шарахаться от немца, фактически близнеца Ганса, как от огня. К Августу ходили за советами, к нему прислушивались, он был желанным гостем с любой стороны свой ванильной личности. С Гансом был близок разве что Стэфан, этот французский любитель экстремального секса, и Иван - прирученный и запуганный Гансом за годы совместной работы русский увалень. Но на Стэфана было грех жаловаться. За всей его хитростью и изворотливостью скрывался настоящий джентльмен тридцативосьмилетней выдержки. На шпиона можно было положиться. Ганс поразмышлял о спае еще какое-то время, вспомнил историю их знакомства и скривился – нельзя позволять наемникам, ни одному из них, занимать его разум слишком долго. Король – вот необходимая Гансу компания. Страна не ошиблась с подарком, которыми и так не слишком часто баловала немца. Ганс дождался темноты, когда пушистые комки перьев улеглись и осели в своих гнездышках, пробрался на базу Синих – это не составило труда. Подняться на крышу – плевое дело. Откинуть люк и ступить на теплый пол, устланный соломой и мягкими перышками. Странное дело, никакого помета, никакого запаха – Август был на высоте и здесь. Август Вайс. Два близнеца, два сына одной матери. Ганс остановился, чувствуя, как невовремя и с головой его наполняет давнишняя, неутоленная тоска, мутировавшая в злобу. Мутировавшая, как и его персональная постыдная болезнь, от которой люди за периметром Страны мрут, как мухи. Немец провел взглядом по аккуратным гнездышкам, словно ощупывая спящих голубей и опустил глаза ниже, на закатанные рукава, на перекрученные венами, сильные мужские руки. А в этих венах текла грязь. Ганс был смертельно болен и, если бы не система Респауна, так вовремя подхватившая его материнскими руками Страны, он бы не дотянул до конца войны. Немец стоял, продолжая тупо пялится на свои руки, так невовремя захваченный воспоминаниями. Непременное смешение двух наемников, как классов. Медики. Ганс был истинным арийцем: светловолосым, бледноликим, скуластым и высоким. Август же, напротив, тоненьким, как чахоточный учитель музыки, навещавший Ганселя в детстве, черноволосый, с мягкими и сглаженными чертами лица. И вот, поди же ты, Страна смешала их, оставив болезнь в прежнем коконе. Обошла Августа стороной. Не поделила. Пощадила. Ганс чувствовал себя грязным, всегда грязным, каким-то недостойным и низким. Никто не знал его тайны, но наемники что-то подозревали, у каждого, прожившего в пенатах Чудесной достаточно долгое время, развивалось персональное чутье. И Ганс до дрожи боялся, что его тайну откроют, узнают и извратят. Медик сделал пару медленных шагов к птичьим гнездам. До войны у него были женщины, много женщин. Француженки, которые не бреют подмышки, немки, которые не бреют ноги, и даже экзотическая, маленькая чернокожая дива из далекого племени, которая выскребала свой эбонитовый череп до лакового блеска. Такая лысая, хорошенькая, губастая мартышка. Ганс был привязан к ней особенно долго. И ни одна из них не стала причиной его унизительной заразы. Болезнь пришла глупо и неожиданно, еще на войне. Тогда Гансель Рау, оберлейтенант, краса и гордость немецких войск, лежал при смерти с проломленной головой и терял кровь толчками судорожно сжимающегося сердца. И спасительная кровь какого-то еврейского заморыша оказалась роковой. Действительно грязной. За что боролись, батенька, так вам и надо. Ганс потряс головой, протянул руки и решительно принялся скручивать шеи спящим птахам, одной за другой. Король подполз к кровати доктора ночью и ткнулся мордой в щеку. Ганс вздрогнул, открывая глаза. Нашарил рукой на полу тугое кольцо, теплое, переваривающее дюжину пташек. - Уж не мои ли сны ты собираешься подсмотреть, змейка? – голос хриплый, немец откашлялся, опустил руку ниже. Питон пополз вверх, скользнул под одеяло, обвил предплечье хозяина, шею и замер, мягко пульсируя всем телом. Ганс тяжело перевернулся на спину – кольца чуть сжались и обмякли. Король сыт, а если и задушит Ганса – не велика беда. Всего лишь небольшая прогулка от респауна к подвалу по свежему ночному воздуху. - Знаешь.. – Ганс заговорил снова, закрывая глаза. - Если ночью лежать до упора на спине, на бетонных плитах, посреди двора. Лежать до тех пор, пока не затечёт рука под затылком. Когда перестанешь чувствовать ветер в лёгких и под халатом - начинаешь видеть, как вертится земля. Как звёзды, одна за другой, уходят за трубу главного корпуса. Король тихо дышал, затянув глаза пленочками. Какое ему дело до неба и звезд, когда в теле такая нега и сытость, а хозяин пустил его в свою теплую постель? К своему горячему, всегда температурящему телу. Ганс зажмурился, чувствуя себя полным идиотом. Какого черта посреди ночи он заводит со змеей душевные разговоры? Звезды. Ветер. Муть какая-то… Когда-то мама спрашивала Ганселя в детстве – кого он любит больше всех, ее златовласый маленький принц? И Гансель отвечал, искренне и честно, улыбаясь маме щербатым после пары выпавших зубов ротиком: - Я люблю себя, мамочка. Нужно любить себя, иначе тебя полюбит кто-нибудь другой. - Ганс, сукин ты сын!!! Сукин сын поднял голову от книжки, вскинул черные брови. Он услышал собственный голос, а значит, это мог быть только Август. Заметил. Пожаловал. Следом за ворвавшимся в подвал голосом влетел его обладатель. - Ганс! – рука Августа превратилась в плеть и хлестнула коллегу по лицу сильнее, чем плетью же выплюнутое имя, - ты что, ублюдок, себе позволяешь!? Гансель зажмурился от пощечины и тут же оскалился, прекрасно понимая, с какой претензией пришел его названный брат. - Шесть гнезд пусты, животное! Двенадцать птиц, Ганс! Какого черта ты творишь?! Август наступал. Казалось, всегда спокойный и дружелюбный доктор светится от распирающей его ярости. Ганс, нужно признаться, даже немного испугался – он никак не ожидал от душки Вайса такой реакции. - Птицы сидели на гнездах, сидели на яйцах, зар-раза! Больной ублюдок! Гансель отшатнулся от этих слов, ударивших больнее, чем рука, чем Август мог себе представить, и ошарашенно захлопал ресницами. - Птенцы! Гнезда! Да как ты... Какого... Я же выпотрошу твою змею, паскуда! Синий доктор зарычал, а Красный только сейчас заметил, как подобрался Король в тугую спираль, готовый броситься. И Гансель Рау сделал глупость. Подписывая себе приговор, не чернилами, а кровью, той расхожей жидкостью, которой подписывались все договора во владениях Госпожи Чудесной. - Король, нет! Ганс метнулся к питону, не позволяя броситься на незваного гостя, не позволяя незваному гостю убить Короля. И питон выстрелил в Ганса, впиваясь сильными челюстями во вскинутую руку, прокусывая ткань халата, кожу, мышцы. Ганс взвыл, едва не падая под тяжестью повисшей на нем змеи, схватился за кольцо, готовое захлестнуть шею. Как больно-то, черт возьми. Секунда и Август сопел рядом, этот добренький ванильный доктор, кажется, уже сам смутившийся своего непотребного поведения. Змею в три здоровых руки затолкали в ее просторный ящик и хозяин питона со стоном сел на пол, тяжело дыша. А дальше... А дальше Август медленно разлепил губы. - У тебя кровь. И медленно подошел к медигану, оглушительно громко щелкая переключателем. Пушка медленно-медленно налилась малиновым, заставляя сердце Ганселя ухнуть вниз, ниже пяток, ниже пола, в самую преисподнюю. В лицо бросился жар и немец только прошептал: - Alles gut... Рана затянулась мгновенно, но медиган продолжал лечить и лечить, накапливая убер так, словно пациент в этом нуждался. Так, словно был все еще болен. - Что за чертовщина? – Время натянулось и вновь обрушилось звуками – Август стоял рядом, держа пушку в руках, и непонимающе хмурил брови. – Он исправен, но.. лечит? Ганс, что за черт? Чем таким ты болеешь, что... Договорить доктору не удалось – его оппонент вскочил с пола, вырвал пушку из рук и с горестным стоном вытолкал Синего вон из подвала. Наемники не должны знать, где они похоронены. Формально, конечно. Не должны знать, где находится место с их прежними телами. Прообразами. Скинутыми коконами. Но Ганс – врач, а у врачей крепкие нервы. Его пустили на свои собственные похороны, сразу же после первой перезаписи. Люди, прошедшие ампутацию, знают это чувство: смотреть на руку или ногу, с родинками, знакомыми с детства шрамами или царапинками и больше не ощущать это частью себя. Так Ганс смотрел на собственное тело. Не прошедшее совмещение, еще беловолосое, голубоглазое под плотно сомкнутыми веками, крепкое, сильное и беспредельно мертвое. Немец тогда ощутил себя душой, отделенной от тела. Стушевавшиеся наемники быстро закатали труп в циновку и со всеми предосторожностями спустили в наспех вырытую могилу. Словно бродяжку. Ганс тогда молча кинул на сверток ком земли, развернулся и ушел. Холм за базой. Это каждый раз странно – сидеть на коленях перед собственной могилой, где покоишься ты, прежний и мертвый. Твое прежнее лицо. Твоя прошлая жизнь. И в то же время, ты жив. Мама всегда говорила маленькому мечтательному Гансу: - Вернись с небес на землю, на земле твоя дорога. Дорога на земле давно закончилась тупиком. - Гансель Рау. – Немец провел пальцем по имени на скромном надгробии, дернул с земли сорняк, перекатил в руке пару камушков. Гансель. Такое слабое имя. Гансель и Греттель, Ганс читал эту сказку в детстве. Вот только его хлебные крошки закончились у края этой могилы, а Сахарным домиком злой ведьмы оказалась Страна. Съела Ганселя и не подавилась. Медик закрыл глаза и прижал ладонь к лицу. Странный взгляд Августа, его напряжение и удивление в голосе – все это не шло из головы. Впрочем, какая сейчас уже разница. Alles gut, как и всегда. Страшно хотелось сунуть руку в рот, до самых легких и вырвать душу со всеми ее прочными и разветвленными корешками. Потому что устала, нечеловечески устала. Мужчина тяжело поднялся, отряхнул штаны и пошел к базе, задрав скуластое лицо к небу. ... По идее, сейчас ещё раннее утро. Но солнце встаёт с Заката. Уставшее, багряное. Ещё не отдохнувшее, медленно чертит небо к Утру. Ганс сидит на высоком стуле. Жёстком. Неудобном. На нем - только льняная рубашка до колен. Белоснежная. Его старое тело, его прежнее тело за спиной - лиловые тени под глазами, острые скулы, чёлка: белая, отросшая, на глаза падающая. Совсем другой. Но тот же самый. На плечах немца - две большие, горячие ладони. Его руки. Массируют, разминая мышцы. Ломая и дробя кости сильными движениями, растирая их в пыль под кожей. Гансу не больно. Только сладкая, тянущая пустота. Сидит, опустив голову. Теребит в руках упавший со смоляной головы волос. Прежний Ганс прислушался, вздохнул, методично разламывая в пальцах ключицы Ганселя настоящего: - Беда идёт… Немец не может поднять голову. Острые куски костей выпирают из под кожи. Как-то старается впихнуть их обратно. Под упавшие волосы неожиданно заглядывает детское личико. Девочка. Маленькая. Милая. - Привет! Меня зовут Беда! Ты видел двухметровых кузнечиков? - Двухметровых?.. – Ганс поморщился, чувствуя, как отходит лопатка. - Ну да. Год ведь Високосный. Медик вздохнул, повел плечами. Внутри заворочалась каша из осколков: - Mein Gott. Мне не дадут посидеть спокойно… - Поседеть?.. – Белокурое прошлое тут же откликнулось, нажимая пальцами на позвонки. Пока ещё мягко. – А зачем? Ты уже и так. Весь седой. Ганс вскинул глаза – перед ним белоснежные пряди. Как льняная рубашка. И зашептал в ужасе, взывая к себе прошлому по имени: - Г-ганс?... Прошлое за спиной усмехнулось: - Я не Ганс… Я Горе… - И с силой нажал пальцами на спину, перебивая и смещая позвонки. Солнце покатилось прямо на них. Девочка Беда захохотала. Медик проснулся от своего крика, вскидываясь на мятой, влажной от вспотевшего тела постели. Кругом тихо, только Король поднял голову и завозился в своем углу. Немец лег на спину – тело било крупной дрожью. Что захотела сказать ему Страна столь неоднозначным и пугающим сном? Какая еще Беда, какое Горе, какие двухметровые кузнечики? Немца пробрала дрожь. Как говорила в детстве мама? Перевернуться на другой бок и впустить в ушко другой сон? Если бы все было так просто. Немец зажмурился, понимая, что сегодня ночью уснуть уже не получится. Ганс провалялся до утра, ворочаясь на сбитых простынях и поднялся разбитый, с тупой головной болью. Но голова головой, а работу никто не отменял. Властный голос Хэллен уже пронесся над базой, информируя о часовой готовности. Утренние дела и поле боя. Лечить, следить, вертеть головой. Бегать за Иваном – не слишком трудная работенка, знай переставляй ноги, а грузная туша русского – лучше всякого щита. Ганс задумался слишком крепко, ушел мыслями в самую глубь головы и прозевал узкий клинок Мишеля, спая Синих, вспоровший жилетку Ваньки и отправивший пулеметчика в лоно респауна. А где Мишель, там и Август. - Он мой. – Голос Синего медика и вправду прозвучал тихо, властно, откуда-то из боковой пристройки. Холеный француз так же неслышно растворился в облачке дыма, а Ганс нос к носу оказался со своим близнецом. - Ну здравствуй, кровный брат, - Август не улыбается, напряжен и собран. В руке вита-пила с длинной, тонкой иглой. Ганс рванул в бой первый, сунул бесполезную убер-пушку за спину, дернул свою пилу из-за пояса. Треклятое оружие зацепилось зубьями и едва не вспороло ремень, а Августин получил фору. И не преминул ей воспользоваться. Если бы Ганс был отдохнувшим, с должной реакцией и вниманием, черта с два медик Синих бы так легко повалил его на лопатки. Так легко прижал коленями руки к бокам, невесомо улыбаясь. Короткая боль – Ганс зажмурился, но Вайс всего-лишь ткнул его концом иглы в запястье. Потекла толчками густая черная кровь. Грязь и ужас Ганса. А Август, этот чертов ищейка, уже сделал надрез на своей руке. И стиснул обе руки, одинаковые, крепко-накрепко. Плоть к плоти, чтобы кровь смешивалась. - Вайс, твою мать! Не смей! – Ганс забился, наконец, понимая, что за беда пришла, что за горе. Что значили слова про «кровного брата». Его персональная зараза медленно перетекала, заражая тело Августа. Наполняя грязью, много лет скрываемой болью. И яростью от того, что Август-то может излечиться, он не записан с этой дрянью, замороженной бомбой внутри себя. - Для твоего же блага, Ганс. Для блага всей команды. – Вайс поднялся рывком, а Ганселя схватили сзади невидимые руки притаившегося Мишеля, прижимая к земле и давая возможность Вайсу уйти, унося с собой тайну. Десять шагов до стены и десять до двери. Ганс мерит подвал шагами, заложив руки за спину и нервно сцепив пальцы. Со стороны Синей базы тишина, а ждать уже невыносимо. Чем занят сейчас голубоглазый осколок последнего летнего месяца? Пишет ли доклад Администрации, делится ли новостью с сокомандниками или все еще возится с кровью, его кровью. Нет, теперь уже их кровью. Ганс в который раз застонал от этой мысли, хватаясь руками за голову. Вайс явился под вечер, усталый, осунувшийся. Притащил какую-то чашку, накрытую чистым полотенцем. - Я принес тебе клубники, Рау. Поешь, она отлично поднимает иммунитет. Значит, разнюхал таки. Ганс бессильно опустился на стул, помотал головой. - Я не ем клубнику. Она похожа на голубиные сердца, припорошенные муравьиными головами. - Хм... – Август поднял полотенце, пригляделся. Отставил чашку на стол. – Действительно. Почему ты молчал, Рау? Ганс поднял затравленный взгляд, чувствуя, что стоит одной ногой на банановой кожуре, а другой – на краю своей могилы. - Я не мог иначе. Что бы поменялось? Август скривил красивые губы, не в силах скрыть брезгливость и некоторое торжество. - Где ты подцепил эту гадость? Впрочем, вопрос глупый. Зная твой образ жизни... Теперь уже какая разница. Ганс открывает рот, начиная говорить. И говорит, говорит, о детстве, о семье, сумбурно, обрывками. О женщинах, которых больше нет, о войне, которую прошел, о грязном еврейском выкормыше, из-за которого и бросился на эту работу, как к последнему спасению, когда только узнал о машине, дарующей бессмертие. Потому что смерть, как ни крути, это страшно. Открытая агрессия. Скрытая боль в себе. - Знаешь... – Ганс опустил голову, разглядывая собственные ладони. Август за время душе излияния немца не произнес ни слова, но в глазах доктора пламя торжества определенно сменилось тихим пеплом жалости. - В нежелании делиться с другими своими проблемами - приобретаешь репутацию легкомысленного счастливца. В плотной оболочки моей замкнутости щелей нет. И не будет. За огромной-огромной стеной. За створками и завитушками раковины. И так вот живёшь: с замедленной ядерной бомбой внутри растраханого сердца. Не стук, а отголоски трупных судорог. И ведь не скажешь, не пожалуешься. Alles gut, и все тут. - Как я могу помочь тебе? Глупый доктор, помочь ты можешь только одним способом. - Молчи! – Со стороны Ганса это не просьба, это мольба. Август открыл рот. Закрыл. Растеряно замолчал. Чувствует, подлец, себя запоздало неловко за то, что влез своими чистыми лапками во всю эту грязь. Потревожил. Разворошил. Из ящика неслышно выполз Король, выпустил черный язычок, деловито прошелестел под кровать. - Занятная у тебя зверушка, Рау. Только не корми ее, пожалуйста, моими птицами. Ганс усмехнулся и потянулся, чувствуя, что улыбается против воли. - Забавная вещь – мультфильмы. В них не показываю, как герои стирают одежду. Как они её, хотя бы, меняют. Ну, разве что в торжество. Герои не ходят в туалет. Герои не принимают ванну. Ну, разве что в торжество. Герои плачут и умирают, но конец-то всё равно счастливый. Заведомо известный. Герои равно поженятся, нарожают кучу детей и уедут к закату, громыхая консервными банками. Да, маленький Гансель до слез обожал мультфильмы. Но маленький Гансель умер, еще раньше, чем Гансель взрослый. Как давно это было. Август повел плечами и осторожно примостил широкую ладонь на плече близнеца, незримо попадая под мистическое настроение Страны. - Я понимаю, о чем ты. Это иногда происходит. Это нужно переждать. Когда земля горит под ногами. - Что будет с нами, Август? – Такой простой и доверчивый вопрос, выползший из-за всех заслонок, условностей и накипи боли. - С нами будет Страна, ведь Бог давно от нас отвернулся. – Медик Синих нервно усмехнулся, сжимая плечо. - Как насчет стакана холодного молока? Говорят, от него на мир смотришь теплее. - Говорят, от этого легко ангину подцепить. Но это-то мне точно не страшно. – Ганс поднялся, провожая взглядом чешуйчатый хвост песочного цвета, выглядывающий из под кровати. – Валяй свое молоко. Правильно говорят: если хуже быть не может, если ты дошел до дна ямы - пора карабкаться вверх. И все, наверное, будет... ...Alles gut.