зимавсегда - вселенная разберется .mp3
чайки обитают везде, где вода встречается с сушей
Антон встречает его одним ноябрьским вечером на берегу моря, когда последняя чайка на скалах доедает ещё живую мелкую рыбину. Антон бы никогда не поехал на море в ноябре, но график отпусков распределился как-то так, что Антон Андреевич Шастун либо пойдёт в отпуск в ноябре, либо пойдёт сосать бибу. Когда в отделе кадров ему сказали, что всё летнее и раннее осеннее время бархатного сезона уже занято, он ужасно на всех обиделся, хотя обижаться нужно было исключительно на себя и свою несобранность; с другой стороны, как тут быть собранным, когда все задания мира вешают на тебя (и при это совсем не платят за это все деньги мира)? Однако просто стоит признать, что менеджер очень сильно среднего звена Антон Андреевич Шастун был обижен на всех, всегда и по любому поводу. На отдел кадров, на свою зарплату, на пасмурную погоду в ноябре, как будто она обязана ему быть июльской, на переставшую писать ручку и на последнюю сигарету в пачке, когда у него в кармане последний косарь до аванса, а ещё надо на что-то кушать. И в особенности – на уже закрывшийся магазин, даже если он не собирался ничего в нем покупать. Антон едет на море в ноябре только потому, что все на него уже съездили, и это дело принципа. Его не волнует ни то, что купаться уже холодно (он как кот – на водичку можно только смотреть), ни то, что туристов уже нет (и нахуй они нужны). Все ездят на море, и он тоже должен, и пусть у него ипотека и семеро игровых приставок по лавкам, на которые он, дурья башка, тоже брал кредит – просто это дело принципа. Выложить две с половиной фотографии в инстаграм, историю с морскими волнами и босые ноги в шлепках, хотя не март месяц на дворе. И тем более не июль. На дворе ноябрь, и это такое себе время, чтобы ехать в отпуск на море, но Антон настырный ровно настолько же, насколько обиженный на весь мир. Он копил на этот отпуск весь год, да ещё и чартеров в это время нет, да ещё половина сезонных отелей давно закрылась, да ещё и дожди обещают, но метеорологам верить нельзя. Дожди отменяются – Антон едет на море. Дрожа в своей теплой толстовке и переминаясь с ноги на ногу, он пытается поймать удачный закатный кадр, и кто бы сомневался, что у него не получается (давай ещё обидимся на это, Антон). То солнце засвечивает объектив, то волна получается не такой, то Шаст поскальзывается на камушке, то чайка поблизости начинает орать так, что он чуть не роняет телефон в воду. В итоге Антон вздыхает и выкладывает то, что получилось – кривое и косое, зато свое. Не чье-то там с чьих-то там морей, а свое, родненькое, и пусть все знают, что он тоже смог поехать на море. Антон садится на камни и, распотрошив завернутый в фольгу огромный донер, вгрызается в него, ощущая, как по губам стекает вкусный жирный соус; он готов застонать от удовольствия, потому что всё тут – и море, и закат, и вкусненький мясной донер, и даже холодный ветер не помеха. Это его первый отпуск за весь год, и он заслуженно собирается провести его в настроении максимальной прокрастинации и релакса. Гулять, жрать, лежать, гулять, лежать, жрать – нужное повторить. Краем глаза он замечает неподалёку чайку – жирную, как соус в его донере, и с яркими жёлтыми лапками, будто этот мамкин модник-сковородник ограбил обувной магазин. Чаек тут много, и Антон уже даже за первый день успел понять, что эти скандальные вопли повсюду просто так не выключить: они задуманы природой, в отличие от его отпуска на море в ноябре. Интересно даже не это – просто в один момент Шастун замечает, что чайка приближается к нему по тщательно выверенной схеме. Она приближается к нему с каждым укусом донера. Укус – шаг, укус – шаг, укус – шаг. Все переплетено, все предопределено. Укус – шаг. Антон покупал этот донер для себя. – Серьёзно? – Раздаётся примерно с той же стороны чей-то голос. – Ты серьёзно с ней не поделишься? Антон аж подскакивает от неожиданности и пачкает толстовку, когда капли соуса падают на ткань и уже с первых секунд оставляют мерзкие жирные пятна – и оглядывается, охреневая от наглости такого заявления и вообще от того, что слышит русскую речь. Чуть поодаль за чайкой стоит какой-то парень (или мужик, сразу так возраст и не прикинешь, потому что мешки под глазами и щетина путают карты) – в одной футболке, дурацких джинсовых шортах и красных кроссовках. Они с чайкой в этом похожи, только у неё лапки жёлтые, но грабили они, видимо, один и тот же модный магазин. У незнакомца в кармане видно очертание телефона, в руках пакет с какой-то булкой, пока ещё нетронутой – а в глазах прямо обвинение пополам с насмешкой, потому что очевидно, что выглядит Антон по меньшей мере забавно. Он делает мощное глотательное движение и мотает головой, потому что в его планы не входило делиться своей едой с этим пернатым бандитом, который вообще не выглядит голодным. Наглым, самоуверенным и настырным – да, но никак не голодным. Незнакомец пожимает плечами и отламывает кусок булки, бросая птице – чайка ловит его едва ли не на лету и, мяукнув, взмывает в небо, чтобы умять добычу на скалистом камне подальше от сородичей. Голод не волк, волк это гулять. – А почему должен? – Искренне удивляется Антон. – Она не голодная. – Как ты знаешь? – У парня растрёпанная челка, она отросла и явно требует стрижки; и волнится. – Может, голодная. А может, это он, и ты его ущемил. Отдавай, и тебе вернется сторицей – ты что, не знаешь? А если отдашь лучшее, тебе и вернется лучшее, а судя по наклеечке... Незнакомец деловито отгибает фольгу на донере и смотрит на эмблему закусочной. – Это лучшее, и ты бы вообще не упускал шанс. Антон пребывает в ахуе, когда этот кадр появляется в поле его зрения и садится неподалёку, затыкая уши подсами и отламывая от булки небольшие куски – он кидает их будто в пустоту, но тут же объявляется очередная чайка и ловит лакомство, улетая восвояси. Он сидит так, будто и не выносил мозг совершенно незнакомому человеку ещё несколько минут назад, а Антон доедает свой донер и ладно, последний кусок тоже кидает чайке, хотя там даже затесалось мяско – и кажется, чайка та самая, первая, которая клянчила у него под боком. Хотя они все одинаковые. – Ты не местный? – Незнакомец вытаскивает наушник и смотрит на него снизу вверх. – Вот, молодец. Меня Арсений зовут, а тебя? Антон удивляется – и как этот Арсений понял, что он не местный? Он ведь специально выбрал непопулярное безлюдное место (спросил ведь у хозяев, сдавших ему комнату), молчал и вообще старался никоим образом не выдать в себе идиота, который приехал на море в ноябре, чтобы, очевидно, просто на него посмотреть. И зачекиниться. В инстаграм он уже, кстати, все выложил, так что планирует не появляться там еще примерно полгода. – Антон, – отвечает Шаст и вздыхает; ладно, в конце концов, ему правда особо нечего делать, и он не против поболтать с кем-нибудь, пусть даже это и такой странный персонаж. – А как ты понял, что я не местный? – Местный всегда предпочтёт поделиться с чайкой, потому что иначе она просто не отстанет. А ещё у Антона на толстовке – он сам это понимает только потом – по-русски написано «каждому своё, но и своё не каждому», и вряд ли иностранец стал бы носить одежду с русскими мемами. Ситуация по меньшей мере забавная, а этот Арсений по меньшей мере странный, потому что какой нормальный человек в такую погоду будет ходить в шортах и в футболке. И ещё добровольно кормить наглых чаек и бездумно улыбаться, глядя на свинцовое морское полотно – погода сегодня пасмурная, но на неделе вроде обещали солнце. – Слушай, а ты не знаешь, где здесь можно погулять? – Через пять минут все-таки сдаётся Антон, потому что все туристические гайды описывают только летнее времяпрепровождение. – Так чтобы было прям хорошо. Арсений оборачивается на него и улыбается, последний кусок булки засунув себе в рот, и чайка на это обиженно кричит.увидеть такое можно нечасто, но на самом деле чайки могут довольно быстро бегать по земле
Они встречаются утром на том же месте, только теперь уже не случайно, и под конец дня неприспособленный к долгим пешим прогулкам Антон готов высунуть язык, как псина сутулая, а Арсений бодр, свеж и весел, Арсений умудряется посюсюкаться с каждой кошкой, каждой собакой и каждой чайкой на их пути, залезть на бетонное ограждение у заброшенных цыганских бараков, навернуться оттуда, израсходовать пачку пластырей, снова посюсюкаться с кошками, выпить три литра воды и зайти в четыре общественных туалета. Все, что успевает сделать за это время Антон: один раз заебаться и два раза отхватить за то, что назвал Арсения Сеней. Арсений знает в этом городе каждый уголок и место, где продаются самые вкусные огромные блины с начинкой. – Ты живёшь здесь, да? – У Антона за ушами трещит, когда он кусает этот кулинарный шедевр; они купили сразу два, и им дали купон на бесплатный донер в соседней кафешке, и Арсений согласился есть только с тем условием, что донер они скормят чайкам. – Угу, – Арс задумчиво жуёт свой блин, подогнув под себя ногу и наблюдая за тем, как два кота пытаются есть из одной миски; тут удивительно много животных, и местные стараются всех кормить, так что редко можно увидеть кого-то худого или облезлого. Большая белая собака лежит посреди узкой улицы, развалившись на спине, и ей всё равно, что ты спешишь по делам. Если ты спешишь, значит, ты не понял правил игры – здесь никто никуда не торопится. – Да, переехал уже давно, работаю вот в книжной лавке, но сейчас я в отпуске, – Арсений совершенно расслабленный, и с ним почему-то очень просто общаться – не нужно искать никаких тем для разговора, юлить, терпеть неловкое молчание и притираться. Он просто как будто пришел в гости, открыл дверь и сел на хозяйский стул на кухне с абсолютно невозмутимым видом. Для Антона это удивительно, потому что он сам по себе неуживчивый, и даже с относительно толерантными коллегами в офисе он умудрялся цапаться по любому поводу, включая отсутствие салфеток около кофе-машины и туалетную бумагу в туалете. – У тебя с сыром? Дай попробовать. Они как будто знакомы уже тысячу лет, потому что легко и говорить, и молчать: Арсений может выдать огромный информативный монолог, пока они идут по парку, а потом минут сорок молчать, и это совсем не будет тяготить, словно все так и должно быть. У Антона не было такого даже с Позом, с которым они действительно знакомы тысячу лет – Антон в самом начале дружбы постоянно жопился и залупался по любому поводу, оправдывая это тем, что у него Характер. Именно так – Характер с большой буквы. Позов говорил, что он просто говно на палочке. Антон даже грешным делом думает, что Арсения ему в эту поездку послало провидение (не упоминай имя господа бога всуе), потому что несмотря на то, что Шастун в полной мере хапнул не слишком нужной ему социализации на работе, оказаться без единого знакомого человека в новом месте не хочется. А тут и город вроде показали, и жральни, где можно недорого и вкусно поесть, и даже археологический музей издалека, в который Антон, конечно же, не пойдет, потому что в жизни не отличит камень времен палеолита от камня в почках. С Арсением очень легко, пусть он и любит этих больных на голову чаек – это первое, что понимает Антон, когда они гуляют вместе весь день, потому что Арсений в отпуске, а Антон в отпуске из принципа. Он даже фотографирует чайку, которая ворует из кошкиной миски еду, и выкладывает её в инстаграм.на лапах у чаек есть перепонки, но несмотря на это, они предпочитают не плавать, а ходить вдоль берега или отдыхать, сидя на воде
– Так объясни мне, почему ты приехал на море в ноябре? Арсений сидит на камне, распахнув куртку, и Антон недоумевает, зачем она вообще ему нужна – с моря дует холодный ветер, и этот кусок полиэтилена на рыбьем меху не приносит никакой пользы. Сам Антон нарезает круги вокруг, убрав руки в карманы своего балахона, и уже почти жалеет, что написал Арсению и позвал его пройтись. Шаст здесь уже четыре дня из отмеренных ему десяти, и самое главное открытие, которое он успел сделать к этому моменту – пить, жрать и спать ему надоедает уже в первые дня три, так же как и бездумно втыкать в стену. Ему становится скучно, и это открытие неприятное, потому что сам себя он развлекать не умеет. Знаете, вот это вот ощущение, что жизнь проходит мимо – ещё и за собственные деньги. Тогда он пишет Арсению, у которого предусмотрительно попросил телеграм, и зовёт его на то же место в тот же час кормить чаек батоном – и Арсений ему не отказывает, потому что он во-первых, все еще в отпуске, а во-вторых и без умников сам пошел бы это делать, ибо это почти ежевечерний его моцион. – Ну так и? И Антона словно прорывает. Прорывает от простого вопроса, и все долго накапливаемое, собираемое по частицам и спрятанное внутри вырывается наружу – и Арс, сидящий на камне и попивающий растворимый кофе из термокружки, не перебивает его в последующие полчаса ни единым словом, потому что очевидно, что Антону много чего есть сказать о том, почему он приехал на море в ноябре. Антон заебался. Антон не любит свою работу, потому что он делает одно и то же, одно и то же восемь часов в день, пять дней в неделю, четыре недели в месяц; он встаёт в семь утра, пьёт кофе, доезжает до метро на машине, на метро до офиса, и обратно той же дорогой. В офисе оупенспейс, вечные коллеги-достигаторы, начальник, у которого Антон всегда виноват, и запрет на использование интернета в личных целях, включая просмотр мемов. Обед по расписанию, пластиковые сэндвичи в буфете, снова кофе, похожий на ссанину, премия по итогам квартала (у Антона реже), забитые вагончики в метро и по пятницам на ужин роллы из суши-бара в соседнем доме, а ещё, может, пара бутылок пивка, если в субботу не надо ехать в офис и дорабатывать недоработанное. Когда Антон заканчивал учиться на менеджера, он никогда не думал, что действительно станет менеджером (вот ирония), и уж точно не допускал мысли, что будет жить так же, как все вот эти люди, которые серыми безликими штабелями поднимаются по эскалатору в метро; не думал, что будет вычеркивать дни до пятницы и по утрам стараться побыстрее забить в буфете нормальный обед, чтобы его не продали кому-нибудь другому. Не думал, что будет ломать глаза в компьютере и на корпоративах веселиться, как в последний раз (нет), жить от зарплаты до зарплаты и стиральную машинку брать в рассрочку. Думал, что будет играть в КВН, пойдёт в стэндап и в прокуренных барах с микрофонной стойкой будет затирать монологи про то, что бога нет, а потом его обязательно возьмут в телик, и он купит себе огромный Тахо с кроссовками от версачей, потому что Тахо выглядит так, будто ездить в нём можно только в версачах. Жизнь забавная, а Антон нет. Он копит на отпуск почти целый год, потому что у него ипотека, а еще он курит и любит пивко, а змея-кадровичка Ирка почему-то только его не предупреждает о том, что пора составлять график отпусков (возможно, потому, что после единственного и неудачного свидания он даже не проводил её домой). И вот так по причине собственной неорганизованности и беспомощности в вопросах охраны труда Антон оказывается последним человеком в отделе, который пишет заявление на отпуск, и ближайшее время есть только в ноябре. Ну ладно, в октябре ещё где-то можно застать бархатный сезон, но в ноябре пора бы уже и честь знать, но Антон упрямый ровно настолько, чтобы всё-таки купить билеты и улететь, а потом полчаса эмоционально рассказывать об этом Арсению, который молча пьёт растворимый кофе из термокружки, глядя на море, и чешет за ухом пришедшую поздороваться местную собаку. – Тебе осталось только искупаться, – хмыкает вдруг он и кивает на море; постепенно из-за облаков выходит солнце, и свинцовая гладь начинает синеть. – А я тебя сфоткаю, хочешь, чтобы пруф был? И тогда все точно будут знать, что важная офисная пися точно была на море. – Ой, иди нахуй, сам купайся, – Антон почему-то оскорбляется, а Арс смеётся, запрокинув голову, и сам становится похожим на чайку, только они звуки издают мерзкие, а у этого смех мелодичный. Арсений встаёт, бросает последний кусок батона в скопление чаек, где тут же начинается скандальная истерика, и с улыбкой смотрит на море – одновременно везде и одновременно никуда; Антон даже затихает в этот момент, потому что он полчаса выливал говно на чужого, по сути, человека, и ему за это почти стыдно. Почти – потому что, если вдуматься, ему стало немного легче, но стоила ли эта крошка спокойствия теперешнего чувства стыда? Да и за что: за то, что говно вылил, или за то, что он вот такой есть? Мечтающий когда-то о версачах, а в итоге получивший в буфете мясную котлету на обед, где хлеба больше, чем мяса? С подливой еще такую – фу. – Я не купаюсь в море, не люблю, – отсмеявшись, говорит Арсений и оборачивается на Антона, едва заметно улыбаясь. – Вообще не понимаю, зачем это нужно. Лезть в него, пачкать, будоражить, если можно просто вот так смотреть и наслаждаться. Да и плавать я в принципе не люблю. Пойдём блины купим? Антон машинально кивает и, прежде чем пойти за Арсением к парковым дорожкам, зачем-то оборачивается и видит совсем недалеко от берега чайку – она просто сидит на воде и мирно покачивается на едва ощутимых волнах, прикрыв черные глаза-бусинки.во многих культурах чайки символизируют свободу
Когда Арсений одним на удивление теплым утром приносит на их условное место встречи вместе с булкой ещё и гитару, Антон успевает даже обидеться, что за эти несколько дней Арс так и не отреагировал никак на его получасовой пассаж про суровую жизнь клерка сильно среднего звена. Арсений словно пропустил всё мимо – или через – себя, хотя слушал вроде внимательно, а по итогу всего лишь похихикал, что может сфоткать Антона в плавках в холодной воде. Антон обижается, что ему не уделили внимания, пусть и вообще-то стыдился этого порыва вывалить на Арсения всё. И как только он решает про себя, что вот сейчас он точно-преточно обиделся, Арсений вдруг говорит: – Обиделся на кадровичку? – Бреньк на гитаре. – Забрали нормальный отпуск? – Да чё они, – с готовностью отзывается Антон и прячет нос в шарфе, внутренне давая Арсению шанс – значит, всё-таки не совсем мимо ушей пропустил все его душевные излияния. – Чё они все. Арсений бренькает какую-то ненавязчивую мелодию, глядя вдаль, туда, где чайки вьются над морской гладью, будто сшивая по линии горизонта море и небо; их далёкие крики сейчас едва доносятся сквозь мерный шум волн, и всё это смешивается с тремя аккордами, которые раз за разом Арсений набирает на струнах и пропускает сквозь пальцы, как воду. – Разве ты проиграл? Море прекрасное в ноябре, посмотри, – Арсений улыбается, кивая в сторону синего полотна, сегодня на удивление спокойного, и оно отражает яркую синеву неба. – И в декабре, и в январе. В марте и в июле, да без разницы, море прекрасное абсолютно в любую минуту, когда ты придёшь сюда и будешь просто смотреть, слушать. Выберешь безлюдное место, где вас не прервут, и дашь себе возможность успокоиться и подумать. – Подумать о чём? – Антон навостряет уши, словно Арсений вот-вот должен открыть ему главный секрет мира, который решит все его проблемы. – И почему успокоиться? Я спокоен. – Думаешь? – Арсений тихо смеётся, и этот смех Антон слышит даже сквозь шум волн и гитару; мимо них с визгливым криком пролетает чайка и пикирует за камни – видимо, увидела там еду или подходящую цель для мародёрства. – Вряд ли ты спокоен, пока гоняешь в голове все эти мысли. Что отпуск в ноябре – это херня галимая, что тут уже холодно и купаться нельзя, что делать тут уже нечего, и ты зря потратил деньги. И что отпускные небольшие, а там еще за квартиру платить, на телефоне трещина, и экран менять надо... Да, Антон, я не слепой, а у тебя кривые руки, если ты пытаешься сделать фотку моря и роняешь телефон на камни. Все вот эти вот мысли. Что на работе тебя не любят и не ценят, что ты как будто не свою жизнь живешь и всё в таком духе. Это ты называешь спокойствием? Антон в ответ молчит, потому что Арсений буквально озвучивает все его мысли, и они становятся визуальными – и Шаст видит их в форме огромных камней, которые катаются внутри черепушки и бьются о её стенки, отзываясь тупой гипотонической болью. Арсений режет без ножа и без вилки, потому что очевидно слушал и ловил каждое слово, а он, Антон, наивно думал, что Арс просто пропустил всё мимо, как мелкое и недостойное его внимания. Мало ли говна льётся в уши, мало ли вокруг человеческих проблем. – У меня тоже много всякого, – продолжает Арсений, перебирая струны, и там уже даже не мелодия, а просто какие-то хаотичные зарисовки. – Отопление жрёт много электричества, а у нас оно дорогое, квартира съёмная, и аренда постоянно вверх ползёт, а ещё мы никак не можем найти мне сменщика, и я работаю каждый день по четырнадцать часов. Но я прихожу сюда, к морю, каждый раз смотрю на него и думаю – ну Арс, всё же в порядке. Море такое бескрайнее, а проблемы такие решаемые, что это не стоит твоих нервов. Нервный и измученный, ты никак не сможешь себе помочь. И что самое печальное, тебе никак не поможет то, что ты постоянно об этом думаешь. Антон все молчит, подбирая камушек и кидая его в воду, чтобы посмотреть, как далеко он сможет улететь – до воды камушек не долетает и шлёпается прямо в мокрую прибрежную полосу песка, где пасётся очередная чайка. – Если ты попадёшь в чайку, я тебя пиздану, – ласково говорит Арсений. – Ой, извини. Антон даже немного смущается, как будто он не в чайку камень кинул, а в самого Арсения, а тот откладывает гитару и запрокидывает голову к небу, прикрывая глаза и вдыхая полной грудью; тут удивительный воздух – влажный, солёный, пахнущий свежестью, и в нём столько кислорода, что даже голова немного кружится после душных московских высоток. – Я всегда прихожу к морю и думаю, что мы изначально свободны. Свободны думать, о чём хотим, быть тем, кем хотим – или не быть. Это тоже свобода. Не делать чего-то, не быть, не хотеть, мы свободны в каждом из этих порывов, но тратим целую жизнь, чтобы это осознать, – Арсений упирается руками в нагретые солнцем камни позади себя. – Мучаем себя вместо того, чтобы наслаждаться тем, как вселенка работает по своим законам. Офигительным, кстати. Офигительно удивительным, я бы сказал. Антон ловит себя на мысли, что впитывает каждое слово, и с ним не было такого даже не лекции по информатике, где препод рассказывал, как ломать лицензионки новых игр на плойку. И когда Арсений замолкает, прикрывая глаза – длинные ресницы отбрасывают на скулы дрожащие тени – Антон подвигается к нему поближе и вытягивает шею. – Какие законы? Арс приоткрывает один глаз и протягивает руку за последним оставшимся куском булочки. – Мы вернёмся к этому разговору, если ты когда-нибудь захочешь, – говорит он на удивление мягко. – Мне кажется, не надо так сходу сильно грузиться. Антон кивает и отдает ему булку.чайка может долго держаться в небе, паря в восходящих потоках воздуха
Арсений говорит и забывает, а Антон цепляется за этот разговор, будто он поможет ему сразу и во всём – хотя сам не может понять, в чём именно ему нужна помощь; они не видятся даже день-другой, и у Шаста в отношение этого тоже смешанные чувства, хотя Арсений точно не нанимался выгуливать его всё это время. Антон покупает местную симку с минимумом интернета и бездумно шатается по городу исключительно по картам и без особой цели, продолжая гонять мысли; в ответ на димкино «как там на морях» пишет лаконичное «заебись», хотя Поз, в общем-то, ни в чём не виноват. И если быть честным, Поз вообще единственный человек, который ни разу не пинал его за непутёвость, потому что грешат этим даже родители, хотя казалось бы; с Арсением ещё ничего не понятно, но они и знакомы-то всего несколько дней. В итоге Антон, сто раз подумав, пишет ему в телеграм и скидывает какой-то мем, и Арс соглашается пройтись погулять – через двадцать минут они встречаются на том же месте на побережье, и Арсений не опаздывает ни на минуту. Антон уже несколько раз замечал эту скрупулезную пунктуальность: если Арс написал, что придёт через двадцать минут, ровно через девятнадцать он будет на месте. Ладно, через девятнадцать с половиной. – Арс, Арс, – Антон едва успевает скакать по каменистому побережью вслед за Арсением, когда тот шустро припускает к одной ему видимой цели; море сегодня спокойное, закатное, и теперь Антон замечает, насколько ярко окрашивает его солнце. – Так о чём ты в прошлый раз говорил? – Что? Про местную самогонку? Смотри, крабик. Смотри! Так прикольно двигается. Как ты, когда пытаешься пролезть мимо мусорки. – Про вселенку. Арсений на мгновение становится серьёзным, а потом снова оборачивается к Антону с улыбкой, зажимая между пальцев крошечного крабика – видимо, его и увидел издалека и поскакал сайгаком, чтобы поиграться. Арс сажает крабика на антонову руку, и тот от испуга цепко впивается в кожу клешнями. Антон орёт, а Арсению весело. – Я не хотел сказать ничего особенного, Антон, – Арс садится на очередной камень и даже не боится отморозить себе жопу. – Только то, что вселенка добрая и умнее тебя. Правда, иногда мы принимаем её доброту за наказание, потому что она больно пинает, и дай бог если спустя годы осознаем, что тогда она пнула нас во благо. Понимаешь? – Почему это только умнее меня? И умнее тебя тоже, – мгновенно обижается Антон и сам уже слышит, как смешно звучит в этот момент. Вселенка как будто Шеминов, который босс на его работе – тот тоже больно пинает и говорит, что это во благо, но Шастун пока ничего такого не замечал. – И умнее меня, – смеется Арсений в ответ. – Я не спорю с этим. А ты как будто внутри себя бубнишь, что ты все равно самый умный и самый хороший, и тебя все просто не ценят и не любят. Ну не любят и не любят, че бубнить-то? Простыми словами, мне кажется, что ты, приятель, просто загнался, раз обижаешься даже на график отпусков. – Не на график, а на тех, кто раньше меня заявление написал. – Ты сейчас серьезно? – Да. Арсений явно не может сдержать улыбки, и Антону от этого тоже почти обидно, хоть он и понимает, как по-дурацки наивна такая реакция; Арсений то ли умиляется, то ли ему действительно весело, но Шасту от этого в любом случае не очень, потому что этот чайкин прихвостень словно обесценивает его проблемы. Арсений почти ложится на камни, сегодня удивительно нагретые в солнечную погоду, и облокачивается на них, засовывая в зубы жвачку – обычную такую, как из детства, с типичным бабл-гам вкусом, который отдает пластиком, но зато очень вкусно пахнет первые три секунды. Арс жмурится на закатное рыжее солнце и растягивает жвачку языком, собираясь надувать из неё пузыри, и что это, если не обесценивание антоновых проблем. – Просто давай подумаем, Шаст, – Арсений обращается к нему так, словно они знакомы сто лет, и Антон не может с этим спорить, потому что их встречи сами по себе как будто вне времени и пространства. – Что из всего того, что терзает тебя, нельзя изменить? Даты отпуска, работа, люди? Или если не готов менять суть – изменить хотя бы отношение? Это если ты на секунду подумал о том, что я всё обесцениваю. Я просто говорю то, что думаю. Чайки кружатся, волны катятся, так всегда здесь на закате, просто видишь ли – у чудес нет ни улик, ни доказательств. – Сам придумал? – Антон закусывает фильтр сигареты, прежде чем чиркнуть зажигалкой. – Нет, цитирую. – А дальше? – Ты говоришь, что хочешь стэндап про бога рассказывать, пока сидишь пьёшь в баре, ну так что? – Арсений игнорирует его вопрос, растягивая жвачку, и пузырь надувается такой большой, что лепится на нос. – Напиши монолог, хоть с кузькину письку, и сходи в бар, где такое обычно бывает. Бахни пива или что ты там любишь, и расскажи, даже если никто не будет смеяться. Хочешь на море, когда тепло? Сейчас когда вернёшься в офис, напиши заявление сразу на следующий год. Не хочешь ещё раз остаться без бумаги в туалете – носи с собой салфетки, Антон, это же такие простые вещи. Не хочешь ходить с девочкой на свидание – не ходи, потому что ты ни в двадцать, ни в тридцать, ни в сорок никому ничего не должен. Свобода же и в том, чтобы не делать то, чего ты не хочешь. Что дальше, ты спросил? – А ты уже мне лекцию двинул. – Просто делай как получается, а вселенная разберётся, ибо всякая жизнь кончается, прежде заново начнется. Я дам тебе пластинку послушать. – Пластинку, – фыркает Антон. – Дед. Вконтакте просто скинь. Остаток поездки пролетает очень быстро, и Антон успевает только несколько раз моргнуть, прежде чем видит напоминание на электронке, что уже открыта регистрация на его рейс обратно, в дождливую ноябрьскую Москву; это вгоняет Шаста в уныние, и прежде чем улететь, он зовёт Арсения в последний раз посидеть на берегу и распить бутылку вина. Арсений приходит как всегда минута в минуту и включает гитарные песни на старом айфоне с пошарпанным динамиком, привычным движением скручивает крышку недорогого рислинга и салютует так, без стаканчиков даже: – Мягкой посадки. Антон улетает домой в смешанных чувствах и с привкусом детской жвачки во рту, потому что Арсений оставил этот вкус даже на горлышке винной бутылки. Он искал рефлексии и покоя в этой поездке, а возвращается с тремя новыми песнями в закрытом ото всех плейлисте, тянучими, как ириски, мыслями и новым контактом в телеграме, у которого никогда не высвечивается время последнего посещения, а на аватарке стоит пушистая белая жопа чайки. Интересно, думает Антон, разыскивая на ленте выдачи багажа свой чемодан – у чаек вообще есть жопы? Едва он выходит на работу, как почти сразу же пишет заявление на следующий отпуск, сохраняя его в черновиках и устанавливая напоминалку, чтобы точно-преточно сдать в кадровый отдел вовремя; заводит у себя в ящике стола туалетную бумагу и в одну из пятниц вместо пива открывает ворд и зачем-то пишет монолог. Как и советовали – с кузькину письку.чайка ходит по палубе – к спокойному плаванию
Следующий отпуск выпадает на начало июня, и Антон ходит по офису довольный просто до жопы, хотя копить на него опять приходится всё это время; он долго раздумывает, куда и с кем хочет поехать, даже умудряется вписаться в компанию к Журавлеву, собирающуюся на Домбай, но его в последнюю неделю кидают и говорят, что мест в минивэне, мол, нет – прости-прощай. Антон уверен, что это тонкий план новой журавлевской пассии, потому что Антон с ней на ножах с самой первой встречи (как и с большинством людей мира). Он считает ниже своего достоинства хоть как-то отвечать на этот кидок и просто покупает билеты на самолёт; они выходят дороже, чем обычно, но зато чайкина жопа в телеграме обещает по возможности найти ему дешёвое жильё. Они встречаются с Арсением снова, хотя Антон и думал, что больше они не увидятся никогда; Арс действительно находит ему дешёвую комнатушку в одном из кондоминиумов в спальном районе, где до моря переться минут двадцать, не считая огромной лестницы в сто пятьдесят ступенек, после которой Антон обещает себе бросить курить, но сначала ноется, что его кинули. Арсений как всегда приходит за минуту до назначенного времени и снова кормит чаек, только теперь на нём майка, открывающая загорелые, усыпанные родинками плечи, и шорты выше колен; опять эти пижонские красные кроссовки без носков – как можно вообще носить кроссовки без носков? – Кверху каком, – любезно отвечает Арсений, и Антон понимает, что сказал это вслух. – Ну что, полезешь купаться? Вода тёплая, я пробовал. Не думал, что ты приедешь сюда ещ– раз. Антон и сам не думал, но в итоге приехал – на самом деле, он возвращался к этой мысли периодически, когда сталкивался с чем-то, о чём так или иначе говорил Арсений. Когда писал этот монолог, который действительно вышел всего на страничку, когда искал бары, где проводят открытый микрофон (и цены на пивко не бешеные); когда заявление на отпуск писал и натыкался в плейлисте на песни, присланные Арсом. И когда Журавль его кинул, Антон подумал – подожди, мы ещё не договорили. В итоге вместо того, чтобы лезть в воду и купаться, Антон без умолку болтает, будто полгода держал обет молчания, и Арсений слушает его, склонив набок голову; и про работу снова, и про Журавля-гандона, и про открытый микрофон, куда Антон сходил два раза после нового года, и над его монологом даже похихикали. – Ищущий да обрящет, – отвечает Арс, протягивая Антону термокружку с холодным кофе – даже льдинки ещё бьются о металл. В пакете их ждут два жирненьких донера, потому что второй раз уже можно считать за традицию, и не дай бог Арсений снова заставит делиться с чайками. – Ты верующий? – Спрашивает Антон, вгрызаясь в донер, и под строгим взглядом Арсения нехотя отламывает кусок и кидает чайке. Они сегодня удивительно тихие, и большинство из них мирно сидит на воде в пределах досягаемости суши. Даже странно не слышать их воплей. И море такое теплое и спокойное. – Если ты говоришь о религии, то нет, – спокойно отвечает Арсений и ложится так, что растрепанные волосы почти касаются бедра Антона. – Я не религиозен, но я верующий, потому что верю в то, что существует нечто больше и мудрее нас. По чьим законам мы живём, и кто натягивает вот эти вот ниточки на досках, как в сериалах с копами, помнишь? В том числе и что-то, что заставило меня прийти тогда на море, хотя я не планировал в тот день, и что-то, что заставило тебя приехать сюда вновь. Просто кто-то называет это все богом, для кого-то это провидение, а для кого-то вообще макаронный монстр. Суть одна. – А для тебя что? – Не знаю? Вселенка. Арс лежит совсем рядом с Антоном, подложив под голову совершенно дебильного вида панамку, и Антон всё смотрит на него, не в силах оторвать взгляд, и сам не понимает, почему – наверное, где-то в глубине души он скучал по этим моментам всякий раз, когда о них вспоминал. С Арсением его вечно недовольное настроение как-то успокаивается, а постоянная колючесть усмиряется, потому что Арс словно то море – смоет и не заметит, и рядом с ним ничего неважно. Каждый раз, когда Антон чувствует, что загнался, он включает песню, которую Арс ему скинул самой первой – и вспоминает, что ничего из того, что его расстраивает, не является неизменным, и что он просто пока не готов что-то менять. И что быть не готовым он тоже имеет право. Антон рассматривает его дрожащие ресницы, тени под глазами и морщинки у уголков глаз, сухие тонкие губы и забавный нос, будто его кончик откусила чайка – и даже касается объемной челки, но убирает руку до того момента, как Арс открывает глаза и смотрит на него, и Антону ужасно не хочется сравнивать их с синим морем, потому что они нихуя не похожи. Но они голубые и чистые, как льдинки, но и лёд только потому и голубой, что отражает небо. – Ну вот ты и приехал на море летом. Показать тебе клубы, бары, танцполы? – Арсений приоткрывает один глаз, и Антон усиленно думает, успел ли он почувствовать прикосновение. – Не, − вздыхает Антон. – Не хочу. – Тогда пошли пить домашнее вино.если бы у чаек были наушники, они бы слушали Queen
Арсений делает вино сам, когда у него есть свободное время, и именно его вкус сопровождает Антона всю эту июньскую поездку; у них снова совпадают отпуска, и с учётом того, что в течение года они не общались и ничего не планировали, Антону приходится признать, что существует что-то куда сильнее и умнее, чем они сами. Называть это вселенкой удобнее и не вызывает подозрений в том, что ты религиозный фанатик. Они сидят на крошечном балконе дома у Арса, пьют вино из кружек и курят, и снизу поднимается запах жареной на мангале рыбы, и Антону не хочется ни в клуб, ни в бар, ни на море в шумную туристическую суету – хочется сидеть вот так, соприкасаться коленями, смотреть на огоньки самолетов в темном небе, есть руками домашний сыр и слушать, как Арсений чему-то подпевает. Кажется, в шепелявом динамике старой Нокии слышится «ай вонт ту брейк фри». – Народу до жопы, – говорит Антон, хотя ему хочется сказать, что он под настроение сейчас бы с кем-нибудь поцеловался. – Приеду в ноябре. Арсений смеётся, привычно запрокидывая голову, и сжимает пальцы на его колене – целоваться хочется сильнее. – Тебе не угодишь. Приезжай. Если захочешь, сможешь остановиться у меня, но места тут немного, сам видишь. За еду, конечно. – О нет, – страдальчески стонет Антон. – Мы будем ходить кормить этих уродов? – Урод здесь только ты, – почти ласково отвечает Арсений и забирает из тарелки последний сыр. – А чайки чудесные. Сам Антон больше напоминает сыча, потому что пока отдыхающие клеят девушек на пляже, Антон клеит марки для почтовой книжной рассылки, которую Арсения попросили сделать за неимением свободных рук. Арс его не гонит, хотя Антон больше мешает, чем помогает, и от вида его конвертов хочется плакать, и они снова до вечера пьют вино – губы и язык розовеют, а рот вяжет, но отрываться всё равно не хочется. В итоге на море они ходят ночью, когда угоманиваются даже самые заядлые туристы (и чайки тоже, что для Антона немаловажно, потому что один раз она всё-таки его укусила). (В конце концов, не надо было пытаться отобрать у неё чипсы). Антон бухтит, но скорее по привычке – смотри, вавка, ай, я опять наступил в птичье говно, ну бля, почему тут вечно ветер, да блядский рот, вода такая мокрая, мне не нравится; Арсений с улыбкой слушает всё это, прыгая по камням, а потом протягивает ему руку, потому что Антон боится ступать по уходящей в море косе, будто она вот-вот может уйти под воду. У Антона мокрые ладошки, и ему стыдно, но Арсений не обращает на это внимания: ведёт на самый край косы, не боясь пытающихся лизнуть ноги волн, и задирает голову, щурясь без очков на тёмное небо. В городе к этому времени гаснут огни жилых домов и становится лучше видно звёзды. – Смотри, Шаст, – говорит он, улыбаясь восторженно и показывая рукой странные очертания на небе. – Это созвездие Жирафа, очень похоже на тебя, если прилепить твою фигуру на небосклон. В нём нет ярких звёзд, это самый тёмный фрагмент неба в Северном полушарии. Но там есть такая штучка, звезда Ру, которая всегда считалась переменной пульсирующей, но потом её блеск стал постоянным. Это первый случай в астрономии, когда пульсирующая звезда стала постоянной. Она уникальная. У Антона в школе не было астрономии, и это всё непонятно, но очень интересно, и Арсений выглядит таким счастливым, когда рассказывает ему все это – Шаст даже забывает забрать у него свою потную ладошку и они так и стоят на косе, держась за руки. Хорошо, что чайки спят и не могут до них добраться. Только одна неуёмная летала бы, но Антон вцепился в её руку. – А чуть правее, смотри, созвездие Кассиопеи. Смотри чуть ниже: я черчу перевёрнутую букву «м», как бывает на морде у полосатых котов. Мы видели одного такого у дома. Это самые яркие звезды Кассиопеи – Сегин, Рукбах, Нави, Шедар, Каф. Смотрится очень красиво, правда? Это заставляет меня чувствовать себя счастливым, – вдруг улыбается Арсений, поворачиваясь к Антону. Тот так и стоит, сжимая горлышко пластиковой бутылки с вином, на которой маркером рукой Арса написано «типа пино нуар». – Не знаю, почему. Я чувствую себя таким маленьким, и всё так неважно по сравнению со звёздами, свет которых доходит до нас через десятки и сотни лет. И море такое спокойное, и всё неважно. Разве это не чудо? Антон стоит истуканчиком, подняв голову, и у него смешиваются все эти звезды: и Жираф, и Кассиопея, и Персей, и непонятно что где, но оторваться не получается – он физически не может отвести взгляда, и последнее, что его волнует, это в какой последовательности Сегин, Рукбах, Нави, Шедар и Каф составляют астеризм. – Ты смотришь на вечность, представляешь? – Арсений забирает у него бутылку и делает глоток вина, и Антон машинально вслед за ним. – Когда я был ребёнком, да и потом тоже, и родители водили меня в планетарий, я всегда плакал, когда лектор говорил в конце – солнце восходит, начинается новый день. Мне так не хотелось, чтобы ночь заканчивалась, и звёзды гасли. – А мне вечно хотелось в туалет, – невпопад говорит Антон. – И я отпрашивался из зала. – Поэтому ты и ноешься теперь, что не любишь свою работу. Смотри на вечность, Антон. Пока вечность смотрит на тебя.чайки ревностно охраняют свою территорию и даже могут напасть на человека
Над Москвой небо плотное и серое даже ночью, и Антон однажды интереса ради поднимает голову и пытается высмотреть звезды, но у него не получается, так что приходится сходить в планетарий. Как и на любом серьёзном мероприятии, ему снова хочется в туалет, но он терпит и досиживает до конца сеанса, когда лектор говорит, что начинается новый день. Теперь Антон Арсения понимает – он тоже не хочет, чтобы ночь заканчивалась, и звёзды гасли. Когда Антон спустя год пишет Арсению с напоминанием, что кто-то обещал приютить его во время поездки, он даже не уверен, что Арс не сменил номер или всё еще его помнит, хотя год это вроде такая крупица; за это время может случиться всё, что угодно. Арс обещает ему выделить коврик в ванной, но спит Антон в итоге на раскладном кресле напротив хозяйской кровати, и у него свисают ноги. В этот раз Арсений работает, и Антон предоставлен самому себе – сам ходит на прогулки, сам покупает еду (говно всякое), сам кормит чаек и сам тискает кошек у дома, а вечерами они сидят на кухне, чтобы потом ночью пойти на море. На третий день Арсу надоедает есть говно, которое покупает Антон, и он жарит котлеты, стоя у плиты – маленькие и сочные, таких можно две сразу сунуть в рот. – Ну расскажи что-нибудь, – просит Шаст, потому что до этого дня они и не виделись толком; у Арсения снова нет сменщика. – Ну расскажи. Как будто от этого зависит всё, вообще всё. – Я не знаю, что рассказать тебе, – напевает Арсений, изображая бренчание гитары. – Не шаман, не предсказатель я. Антон невольно улыбается, поднимая на Арсения взгляд – тот за год ничуть не изменился; в тусклом свете настольной лампы он кажется разве что старше, но Шаст даже не знает, сколько ему лет. Интересно, а если посчитать в световых? – А я на полставки ушёл, – говорит вдруг Антон, отправляя в рот горячую котлетку. – Теперь у меня есть четыре дня в неделю, когда я не вижу эти рожи. Остальное время я теперь в одном баре торчу, там часто бывают открытые микрофоны как раз в мои смены, я, ну, коктейли там мешаю. Трунь. Тусуюсь и слушаю, кто что рассказывает. Даже пару раз сам монологи читал, публике вроде зашло. Знаешь, про кого? – Про кого? – Арсений кладет лопатку и делает глоток вина из кружки. Типа шардоне. – Про чаек. Какие они крикливые мудоёбы. Арсений всё так же водит его на побережье, где даже летом на удивление нет людей, и Арсений отвечает, что это только для местных – туристы сюда не суются, потому что элементарно не могут найти дорогу. К тому же, здесь очень много чаек, и никто не хочет попасть под горячую лапу или быть в прямом смысле обосранным. Наградой за бенефис Антона Шастуна, представляющего свой монолог с бутылкой вина в руке, становится смачная клякса птичьего говна на черной футболке, и Арсений задыхается от смеха вообще не над монологом (хотя мог бы сделать вид). Антон по привычке было обижается, но чайка смотрит так умильно, подбираясь к нему маленькими шажками, что Шаст тут же её прощает и кидает кусок уже привычно взятой с собой булки; может, это вообще не она насрала, потому что все на одно лицо, но Антон прощает на всякий случай всех. – А ты напишешь монолог, где будет что-нибудь про меня? – Спрашивает Арсений, задирая голову к небу. – Погляди вот сюда. Видишь три яркие бело-голубые звезды? Это пояс Ориона, но я не о нём. Просто так легче найти созвездие. – Конечно, напишу, я до сих пор помню, как ты дал смачных пездов пацанам, которые сидели на твоем камне на косе. Вижу, а что? – Потому что это мой камень, вот и всё. Теперь подними взгляд чуть выше и правее... Точка красноватая, да? Это Бетельгейзе. Она умирает. Арсений на минуту замолкает, шагая по камням и выискивая место поудобнее, и Антон идет вслед за ним, прижимая к груди бутылку вина, как самое дорогое; он тоже молчит, потому что в такие моменты ему уже не хочется разговаривать – он смотрит на вечность, а с ней общаться можно и без слов. Арсений снова останавливается и поднимает голову, улыбается: видимо, нашел нужный ракурс, чтобы видеть лучше. – Она умирает, – повторяет он, но в голосе не слышно грусти. – Пульсирует и становится тусклее, чтобы скоро взорваться. Говорят, что когда она умрёт, на небе загорится второе солнце – настолько ярко она будет гореть. – Скоро? – Антон смотрит на небо завороженно, но он не уверен, что видит конкретно Бетельгейзе, потому что для него все звёзды яркие, и он совсем никогда не думал, что они тоже могут умирать. Это же звезды. Они вечные. – Скоро – это когда? – Ну, через десять тысяч лет, может, – спокойно пожимает плечами Арсений и отбирает у него бутылку. – Или через сто тысяч. Кто знает? – И это ты говоришь – скоро? – Недоверчиво тянет Антон и вздыхает; он уже представил, как они могли бы стоять здесь и с замиранием сердца наблюдать, как умирает старый красный сверхгигант, озаряя небо вторым солнцем. Ему снова хочется то ли взять Арсения за руку, потому что такой момент, то ли поцеловать, потому что настроение, и это уже не в первый раз, просто Антон понимает – это как-то не по-пацански, под звёздами сосаться. Когда ещё под ногами бескрайнее спокойное море. – Скоро, конечно. Что такое для вечности десять тысяч лет?многие виды чаек на зиму улетают в теплые края
Антон и сам не замечает, как перестаёт гнаться за летними датами отпусков, как всё реже появляется в офисе и всё чаще решается зачитать в баре очередной кусок монолога, а если и сидит в оупенспейсе за компьютером, то вероятнее всего не в 1С, а в ворде. Они почти никогда не списываются с Арсением в течение года до поездок, но иногда Антон получает от него молчаливые фотографии моря. Вот оно серое, тяжелое, смурное; вот оно синее и яркое, и край фотографии засвечен солнечными лучами. Вот оно то серое, то изумрудно-голубое, потому что сильный ветер, и облака бегут быстро, а вот фотография смазана, потому что в кого-то врезалась шальная чайка. – Шаст, что тебе на днюху подарить? – Спрашивает Позов, когда они собираются на именины его дочери, и они выходят во двор покурить, чтобы не дымить в подъезде и на балконе. Антон обычно на такие вопросы ответов не знает, и все ограничивается какой-нибудь игрушкой на плойку, сертификатом в спортмастер или купоном на три пиццы размером с Бетельгейзе. – Энциклопедию, – вдруг говорит Антон, глядя на кончик своей сигареты. Он красноватый и пульсирует, становясь тусклее, будто готовится к смерти какая-то звезда. – Про космос. Позов зависает на секунду и хлопает себя по козырьку кепки. –Пиздец, тебе что, пять? Антон привозит эту энциклопедию с собой, когда снова приезжает в арсеньевские места; он не хочет стеснять Арса, потому что и так места немного, но тот мягко настаивает, и в распоряжении Антона снова кресло-раскладушка, откуда свисают ноги, чугунная сковородка, где вкусно жарить картошку, синее море и бескрайнее звёздное полотно. Антон дает Арсению почитать свои монологи и отрывки, которые почему-то вместо ноута стал писать в тетрадке, а сам стоит позади него на балконе, задумчиво покручивая в пальцах сигарету; отсюда слышно море, как будто он прислонил ракушку к уху, и далёкие крики чаек, готовящихся ко сну – и ему так спокойно, что он даже не переживает, что Арсению не понравятся его монологи. В конце концов, что такое его монологи по сравнению с вечностью? Ну, не понравятся – и ладно. Всегда можно переписать. Арсений поднимает голову и улыбается, и Антон обнимает его одной рукой за пояс, потому что вдруг хочется быть ближе – пусть вселенная разбирается со всем, что он сделает; он прижимает Арсения спиной к своей груди и делится сигаретой – не спрашивает даже мнения о своих записях, потому что хочется молчать и смотреть на темнеющее небо, слушать море и, чёрт с ними, крикливых чаек, чёрными угольными галочками рассекающих закат. И Арсений не отстраняется – втягивает в лёгкие дым, прикрывает глаза, и облачко с губ на секунду становится похожим на звёздную туманность. – Ты сравнил мои кроссовки с чайкиными лапками, – Арсений, судя по голосу, улыбается. – Это забавно. – Потому что ты похож на чайку. – Такой же скандальный? – Такой же свободный. На самом деле, это уже четыре или даже пять лет – и что это такое, если Бетельгейзе умирает уже тысячи? Антон не помнит даже точно, когда приехал сюда в первый раз в ноябре, сколько раз здесь был, сколько раз они с Арсением кормили чаек на побережье, и сколько из них Антон был обосран; это не имеет никакого значения, даже если прошёл всего год, и все остальное ему приснилось. Время смазывается в единую пёструю полосу, и Антон смотрит в зеркало, чтобы увидеть себя другого. Как изменился овал лица, как между бровей залегла задумчивая морщинка, как темнее и гуще стала щетина на щеках; как изменились песни в телефоне, контакты в записной книжке, мысли в голове. Как стало все гораздо проще – и одновременно в тысячу раз сложнее. – Ты повзрослел, – Арсений будто читает его мысли, а может, Антон просто снова не заметил, как сказал что-то вслух. – Раньше ты бы сказал, что я такой же скандальный. В этот вечер Антон впервые его целует, потому что уже делай, как получается, а вселенная разберется – он знает, что это не по-пацански, но и они уже давно не пацаны, и Антон совсем не боится; у Арсения сухие, кисловатые от терпкого вина губы, и он действительно Антона не отталкивает, как не отталкивал каждый раз, когда он приходил к нему, мигрируя, как перелётная птица. Сюда, к морю и к чистому звездному небу, где ничего не имеет значения. Где из шума только перекат морских волн и крики чаек, которые тоже свободны – свободны летать, свободны ходить по земле, свободны рыться в помойках и свободны ловить сонных кошек за хвост.чайки редко меняют места гнездования
– Арс, Арс, – Антон улыбается в трубку, прижимая телефон ближе к уху, чтобы слышать сквозь шум аэропорта. – На том же месте, как всегда? А в час будет уже достаточно темно? Ага, ладно. Возьмешь вина? Бля, хорошо, что твои чайки не пьют вино, я бы ёбнулся ещё и им с ними делиться. У Антона только рюкзак, и он забит под завязку: пара тетрадок, сменная одежда, шлепанцы и сигареты, потому что они тут втридорога, наушники и зарядка на всякий случай, хотя у Арсения всё есть дома. Антон едет на побережье прямо из аэропорта, потому что кто ему запретит – вот остановка, вот такси, вот деньги. Делай, что хочешь. Таксист смотрит на него удивлённо, когда Антон машет в сторону моря, но тот выглядит настолько уверенным в том, что он делает, что водитель решает поверить на слово – подумаешь, какой-то парень в двенадцать ночи собирается ехать на море, разве есть в этом что-то странное? Чайки спят, и слава богу, потому что никаких булок у Антона с собой нет, да и куда бы он их засунул. А без этого нельзя, потому что уже примета: чтобы поездка была счастливой, поделись своей булкой с чайкой, и тогда на тебя хотя бы не нагадят. Антон ступает где-то по камням, где-то по чистому струящемуся песку, запрокидывает голову к ночному небу и не может сдержать улыбки – он словно оказывается в планетарии, только тут не хочется в туалет. Без десяти час, и Арсений как всегда придёт минута в минуту, и Антон не переживает. Он садится на камень, нагретый за весь день солнцем, и упирается локтями в колени, не отрывая взгляда от неба: теперь он может сам найти и пояс Ориона, и те самые яркие звезды в Кассиопее – Сегин, Рукбах, Нави, Шедар, Каф. Он помнит их названия, но не помнит последовательности, но вряд ли звёзды будут в обиде, они же не Антон – на всякую ерунду обижаться. И Антон уже не Антон, чтобы обижаться на всякую ерунду. Он видит умирающую Бетельгейзе и думает о том, что, может, однажды какой-нибудь другой Антон, похожий на него, будет сидеть на этом месте и смотреть, как на небе загорается второе солнце, и Бетельгейзе умирает, возрождаясь в остатках сверхновой; этот другой Антон, может, даже не будет знать её названия, но это тоже будет неважно. Уже час ночи – казалось бы, только пять минут назад вышел из аэропорта. Антон улыбается, краем глаза замечая тень на морской глади – на воде спит чайка, покачиваясь в еле заметных волнах.25 ноября 2020 года