Your Savior

What you got, what you want, what you need? Gonna be your Savior Everything's gonna crash and break Your Savior

Удушливая чернота окутывает со всех сторон коварной мягкостью, беспощадно глотает жидкое серебро лунного света, сжимает в змеиных объятиях — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Кисть медленно выныривает из чернил, словно ленивый карп, и Лань Сичэнь судорожно глотает прохладу комнаты разомкнутыми губами. Ночная свежесть милостиво дарует желанное облегчение, однако свинцовая голова проясняется лишь на пару мгновений. Первому Нефриту достаточно скользнуть взглядом по чужим пальцам, призрачно белеющим в полумраке, чтобы из легких вновь вышибло воздух. — Цзэу-цзюнь боится меня? — пальцы тонкими паутинками нежно обнимают рукоять кисти, дожидаясь, пока стечет излишек чернил. Сичэнь видит, как тяжелые капли одна за другой обрушиваются обратно на ровную черную гладь. Кап. Кап. Кап. — Я… — говорить пересохшими губами невероятно трудно, будто каждое слово тут же растворяется в чернильной мути. — Я боюсь не тебя, А-Яо. — Правда? — кисть взлетает над чистым листом бумаги и замирает на полпути, будто бы и ее заворожил нежный перезвон любимого голоса. — Но тогда отчего страх терзает твою душу, как сотня лютых мертвецов, не отпуская ни наяву, ни во сне? Чего ты боишься, эргэ? Сичэнь с трудом поднимает глаза от кисти. Лунный свет, заливающий каждый уголок комнаты, будто бы изнутри подсвечивает светлую кожу сидящего напротив человека. Золотые рукава кажутся сейчас небрежно наброшенной на узкие плечи кляксой, складки роскошной ткани уродливо застывают угловатыми формами. Взгляд не задерживается на них, выхватывая участки обнаженной кожи рук и любуясь каждой правильной линией, каждой проступающей косточкой. Но даже это прекрасное зрелище не позволяет Первому Нефриту забыть свой ответ на прозвучавший вопрос. Болезненное отчаяние горечью подступает к горлу. — Я боюсь того, что ты давно погряз во Тьме, и я не сумел разглядеть этого. — Эргэ… — по комнате прокатывается тяжелый вздох, преисполненный сочувствия. Сичэнь не в силах отвести глаз от родной улыбки на тонких губах, ожидая приговора. Но слова, всегда слетающие с этих губ легкими лепестками пионов, сейчас не торопятся развеять его мучительные сомнения. — Я очень боюсь потерять то, что мне дорого, — тихое признание Сичэня — будто доверительно протянутая открытая ладонь. — Но еще больше я боюсь сделать неправильный выбор. Кап. Черная точка в центре листа — как метка киновари на лбу. — Душа Цзэу-цзюня благородна и мудра, но сомнения оплели ее, застилая светлый взор. Может ли быть, что решение уже принято, но тяжесть его столь велика, что осознание ненароком ускользает от уставшего разума? — Вероятно, ты прав, — гудящая от печальных размышлений голова с немалым трудом совершает легкий кивок. Первый Нефрит испытывает благодарность своему собеседнику за воцарившуюся в комнате тишину, целительным бальзамом коснувшуюся висков. Однако никакому переутомлению не под силу остановить любознательный взгляд ценителя прекрасного, что сам собой следит за рукой увлеченного художника. Ожившая кисть торопливо пятнает бумагу так быстро, что рябит в глазах. Ее следы расцветают сложными узорами вокруг центра, и роскошные пионы роняют свои лепестки по углам листа; и бросаются врассыпную пугливые карпы, сверкая золотой чешуей; и канарейка с умными глазами наполняет комнату эхом беззаботного щебета; и смеются смущенно влюбленные, трепетно склоняясь друг к другу; и глава клана величественно поднимается к золотому трону… Лань Сичэнь вздрагивает, стоит оборваться гипнотически ритмичному шороху кисти. Та замирает в центре листа ровно над нетронутой точкой.  — На что это похоже? Сичэнь завороженно изучает глазами едва различимые линии, с тонкостью струн обнимающие перевернутый рисунок, и вопрос едва не ускользает от его внимания. Улыбка, полная нежного восхищения чужим талантом, окрашивает каждое слово в теплые оттенки рассветного солнца. — Твои рисунки — истинное совершенство для меня. Я любуюсь твоей искусной работой, словно цепочками следов, оставленными миниатюрной танцовщицей в золотых одеяниях. — Ах, эргэ, — смущенная улыбка на миг проскальзывает в голосе — и тут же гаснет бесследно. — мне правда очень жаль. Ловкие пальцы плавным движением переворачивают рисунок на столе, и сердце Сичэня пропускает удар. Пожухлые умирающие бутоны, беспомощно бьющие хвостами карпы, канарейка с неестественно вывернутой шеей, расколотые на мелкие части улыбающиеся губы и нелепо-массивный трон — все это, будто беспощадным коконом, оплетено паутиной. Сичэнь бессильно сжимает пальцы в кулак, неотрывно глядя в центр листа, где единственным нетронутым участком белеет пространство толщиной с волос вокруг изначальной точки. Кап. Маленькая черная капля падает на бумагу неаккуратной кляксой, смазывая одну из замысловатых тропинок непроходимого лабиринта. Кап. Кап. Кисть отложена в сторону и больше не дополняет хитроумный рисунок, расплывающийся прямо на глазах — нити спутываются, завязываются в узлы, рвутся с беззвучным стоном. Кап. Кап. Кап. Лань Сичэнь стряхивает с себя оцепенение и поднимает голову, внутренне холодея. Цзинь Гуанъяо смотрит ему в лицо — и сама Тьма смотрит из его глазниц. Черные дорожки слез струятся по бледным щекам, орошают рисунок, пробивают частыми ударами зияющую дыру слева в груди Сичэня. Рот на мертвом лице искривляется, ломаясь надвое, и голос звучит глухим подобием прежнего сладкоголосого пения: — Ты боишься меня? Рука Первого Нефрита дрожит так, что не сразу поднимается — но поднявшись, с твердой решимостью тянется к лицу напротив. — Я боюсь за тебя. Мэн Яо опускает ресницы, пряча страшные глаза, и улыбается с робкой благодарностью, совсем как в первую их встречу. Он растворяется в воздухе за миг до того, как Сичэнь касается кончиками пальцев черных разводов на его щеках. — А-Яо! — полный мольбы зов с оглушительным звоном разбивает морок на осколки, и те вспарывают окружающую реальность невидимыми лезвиями. Давясь комом в горле, Лань Сичэнь с хрипом делает судорожный вдох, глотает отравленный чужой ложью воздух, как свое единственное спасение. И открывает глаза. Комната пуста, и лишь равнодушное око луны взирает через окно на слабовольно заснувшего Первого Нефрита. Невольно устыдившись, тот опускает взгляд и слегка морщится с досады: на столе перед ним укоризненно белеет чистый лист бумаги, так и не тронутый тушью. Лань Сичэнь с тяжелым вздохом откладывает кисть, стиснутую в дрожащих пальцах до боли. Похоже, занятие каллиграфией этой ночью будет вновь отложено. Сичэнь медленно прикрывает глаза, ощущая пульсацию в висках, а в груди его пролитым вином расползается отчаяние. Стойкая мраморная статуя, светлой улыбкой дарующая другим мир и надежду — сейчас он чувствует, как по мрамору змеями расползаются неумолимые трещины. Словно наяву, он видит, как тяжесть камней обрушивается на всеобщее благополучие, оберегать которое он когда-то принес клятву. Полыхание Облачных Глубин обдает лицо давно забытым жаром, с ревом взметнувшись из недр памяти… Нет. Первый Нефрит выпрямляет спину, и в потухших глазах загорается огонь мрачной решимости. Нервная дрожь в ладонях отступает неохотно, как хищник, уже сомкнувший клыки на теплом горле жертвы, однако Сичэнь беспощаден к себе. Мысленный приказ молнией пролетает по мышцам, велев их голосам умолкнуть, и впитывает жадно энергию, забирая каждую крупицу. Для задуманного ему потребуются силы. Сомкнув влажные ресницы, Сичэнь весь обращается в зов, который посылает вдаль — над верхушками деревьев, тайными тропами, прочь в безлюдные, мертвые места, где никогда не ступает нога светлых заклинателей. Они там. Две фигуры четкими силуэтами виднеются в свете костра, языки которого красят алым заостренные лица. При виде одного из них исстрадавшееся сердце Сичэня робко ликует. — Ванцзи, — шепчет Первый Нефрит. Лань Чжань, любимый младший брат, чутко поднимает голову, и искры огня пляшут на его черной лобной ленте. Он слышит, в этом нет сомнений. — Брат, — для постороннего уха голос Ванцзи холоден, как лед, однако Сичэнь улавливает в нем нотки радости. Хрупкий юноша в темных одеждах вскидывает было голову с коленей своего спутника, хлопая сонно глазами, но ладонь Лань Чжаня нежно проходится по рассыпавшимся волосам, успокаивая. Тот вновь затихает, впадая в крепкий и мирный сон. Так, должно быть, спят люди, не знавшие Цзинь Гуанъяо. — Все благополучно? — слегка неловко интересуется Лань Сичэнь, на деле же не нуждаясь в ответе. Обращенный на Вэй Усяня взгляд Ванцзи, полный страстного обожания, красноречивее любых слов. Тонкие пальцы путаются в алой ленте, и от одного только этого зрелища стыд обжигает лицо Сичэня, горячей волной спускаясь по линии шеи. Первый Нефрит отводит глаза, и брат тактично не замечает его смущения. — Ты звал, — отмечает Лань Чжань ровным тоном, в котором сквозит сдержанное беспокойство. Его можно понять: с того самого дня старший брат несколько бесконечных месяцев хранил молчание. С того самого дня, когда Ванцзи вместе с Вэй Усянем навсегда покинул Облачные Глубины. С того самого дня, когда Лань Сичэнь втайне от собственного клана помог им осуществить задуманное. Он как никто знал на вкус боль утраты, истерзавшей душу брата за годы ожиданий, и сладость безумного счастья в миг родного отзвука флейты. Никогда, ни в одной из жизней Сичэнь не попрекнул бы Лань Чжаня за желание любой ценой сберечь свое сокровище. И если измена их родному клану, безукоризненно белым одеждам, зазубренным наизусть законам, измена самому Пути Света для Ванцзи — невысокая цена ради жизни рядом с его Вэй Ином… любящий брат не осудит его. Кто угодно осудил бы их — и осудил охотно, открыто или же за спиной. Первый Нефрит многое слышал, скрывшись за завесой прохладной вежливости. Чужое сочувствие — искреннее ли, лживое ли — не трогало его сердце, надежно скрепленное верой в собственную правоту. И сейчас, глядя на умиротворенное лицо брата, он не жалеет ни на единый вздох, даже если дышать приходится через раз. Идеалы Облачных Глубин высечены в бездушном камне, однако идеалы Лань Сичэня высечены в его собственном живом сердце. Бледное лицо Лань Чжаня, обрамленное иссиня-черными волосами, смотрит на него с немой благодарностью — и брат не может солгать ему. Только не ему, его единственному по-настоящему близкому человеку, ни разу не предавшему доверие, в отличие от… — Цзинь Гуанъяо, — сдавленно произносит Сичэнь. Ванцзи непонимающе приподнимает брови — и Первого Нефрита прорывает поток слов, словно выворачивает каждую книгу в библиотеке своих чувств. Он захлебывается горестными восклицаниями, он смеется и путает даты, он дрожит всем телом и шепчет с такой нежностью, что у Лань Чжаня перехватывает дыхание. Помешанный, грустно думает Ванцзи, смаргивая пелену воспоминаний о непрерывном звучании Расспроса и каплях крови на гуцине. Такой же помешанный, как и он сам. — Что мне делать? — коротко, рубленно спрашивает он, когда Сичэнь (Лань Чжань не видит, но чувствует) закрывает лицо ладонями и трясется, будто сию минуту из него кто-то вытряхивает душу. Теперь Ванцзи знает, кто именно, и это знание заставляет губы яростно сжаться в тонкую линию. — Я убью его, только скажи. Его ладонь и впрямь ложится на рукоять меча в угольно-черных ножнах, но испуганный стон брата останавливает этот порыв. — Я не знаю, — обессиленно выдыхает Лань Сичэнь. Каждое слово дается ему с трудом: дает о себе знать многолетняя привычка впитывать чужие тревоги, скрывая собственные в широких рукавах. Прежде всего — от самого себя. Однако он больше не может прятать эту засасывающую пустоту, как и не может рисковать тем, что любит до невозможного сильно. Лань Сичэнь рискнул бы собой, с радостью возложил бы на алтарь счастья А-Яо свой хладный труп с улыбкой на губах. Но это не поможет. Ничто больше не поможет сейчас, когда Свет не в силах развеять Тьму. — Я хочу просто спасти его, — срывающимся голосом признается Лань Сичэнь, и эти слова — до предела натянутая струна гуциня. Преодолевая расстояние до Облачных Глубин единым рывком мысли, вступая в созвучие с родной кровью, Лань Ванцзи смотрит в глаза брата, так похожие на его собственные — и видит в них знакомый до боли безумный огонь, до краев затопивший собой зрачок. Он знает: Лань Сичэнь видит то же самое. Готовность пожертвовать целым миром ради одного человека. — Ты знаешь, как его спасти. Гулким эхом эти слова отдаются в сознании Первого Нефрита, когда он резко выныривает из затянувшейся медитации. Сичэнь стряхивает с себя остатки оцепенения, будто капли холодной воды. Его знобит. Реальность продолжает звенеть проклятой струной — та хнычет, жалуется ему, словно не оконченная кем-то мелодия. Этот звук мучает, перемешивает упорядоченные свитки мыслей в голове, толкает к пропасти на краю сознания. Сичэнь хватается за голову со стоном, зажмуривается до искр перед глазами — словно искры костра, возле которого сплелись две безвозвратно погрязших во Тьме души. Лань Чжань и Вэй Усянь. Спаситель и спасенный. Разделившие на двоих одну участь, один Путь и одну жизнь, венчанные разлукой, в одно слитые своей музыкой, черной лентой связавшие две соединенные ладони. Не разрубить, ни разорвать… …ни погубить. «Ты знаешь, как его спасти». Струна лопается почти беззвучно. Твердой рукой Лань Сичэнь берется за кисть, щедро обмакнув ее в загустевшие чернила. Бумага небрежно мнется под жесткой ладонью. К занятиям каллиграфией он больше не приступит. Лобная лента с шелестом опадает на стол, ярко сверкнув в полосе лунного света серебристым узором облаков. Лань Сичэнь смотрит на него и улыбается — мечтательно и совсем чуть-чуть виновато. Облака сумрачно укрывают небо в тот миг, когда кисть оживает в недрогнувшей ладони. — Я готов заплатить свою цену, А-Яо. Кап. Хрустальная слеза скатывается по щеке, вдребезги разбиваясь о ленту. И та — чернее, чем самая безлунная ночь.