Свобода

      У Юлиуса в сердце бескрайнее небо — оно пляшет закатным солнцем в фиалковых глазах, птичьим щебетом переливается в смехе, мерцает рыжеватыми звёздами на щеках. У Юлиуса в голосе эхом раздается рёв мотора, руки уверенно лежат на штурвале, и крылатый зверь склоняет пред ним свою железную голову. Юлиус не зря зовётся королём неба — кажется, будто облака сами расступаются, позволяя ему черным скальпелем вскрывать брюхо бессмертной синеве.       Ями ему завидует. Совсем немного, пусть даже небо — не его стихия, но всё же завидует. У него, сидящего в рычащей толстостенной коробке, такой свободы нет. Магна — мехвод — лишь качает головой, поджигая командиру сигарету. Если все уйдут в небо, говорит, то кто будет на земле? Таким отбросам, как мы, тут самое место. Самое место, чтобы умереть. Новый радист-пулемётчик — Гошу, кажется — на такое кидает злобные взгляды из-под чёлки и шипит ядовитое "говори за себя". Ему умирать нельзя, его дома ждёт сестра, он должен к ней вернуться. Финрал, прислонившийся прямо к грязной гусенице, согласно кивает. Его тоже ждут. Невеста. И брат — пусть он никогда в этом не признается. Лакк высовывает лохматую голову из люка и смеётся. У него нет ни сестры, ни брата, ни, тем более, невесты — но у него есть Магна. А у Магны есть он. Им этого хватает, чтобы жить. Ями тоскливо смотрит вверх, щурясь — ему бы тоже хотелось, чтобы его кто-то ждал там, по ту сторону войны. Чтобы скучал по нему. Чтобы надеялся. Но у него никого нет. И свободы тоже.       Юлиус имеет раздражающую привычку — улыбаться. Когда его отправляют сбивать врагов перед грозой. Когда подбивают. Когда его друг взрывается прямо в воздухе. Когда говорит, смотря своими честными глазами-фиалками, что не свободен. Ями замирает, так и не щёлкнув колёсиком зажигалки.       — Что? — прокуренный бас звучит через чур громко в стенах ангара.       Юлиус смеётся.       — Говорю, я вовсе не свободен. Вот птицы — птицы свободны. Расправили свои крылья, и летят, куда их птичья душа пожелает. Я так не могу. Знаешь, иногда, — запинается, — иногда мне кажется, будто я слышу его голос. Голос неба. В раскатах грома. В свисте ветра. В шелесте фанеры на крыльях. Оно говорит мне что-то, зовёт — а я не понимаю. А птицы понимают. Я не свободен, Ями.       И снова улыбается. Ями становится нестерпимо грустно, а ещё стыдно за то, что не понял сразу — и не поймет никогда. Он зачем-то протягивает ему пачку сигарет, и Юлиус неожиданно берёт одну. Они стоят долго, выдыхая сизые кольца, а потом Ями его целует — горько, с привкусом дыма и печали. Юлиус цепляется за его плечи, шею, отвечает — так, будто это не в первый, а в последний раз. Будто если он отпустит Ями сейчас, хрупкая иллюзия надежды треснет ледяной коркой на снегу, обнажив истекающую кровью Правду, которую в глубине души знает каждый из них. Даже Гошу. Даже Финрал.       Дверь ангара надсадно скрипит, заставляя их отойти друг от друга. Уильям, напарник Юлиуса, смотрит уж слишком понимающе. Улыбается одними глазами. Юлиус сжимает руку Ями на прощание и уходит — завтра он летит на перехват вражеской эскадрильи над океаном. Ями кидает прогоревшую до фильтра сигарету на пол. Ему тоже пора — через шесть часов начало операции по возвращению захваченного города. С остальным они разберутся позже.       В полдень ледяная корка разбивается вдребезги. У Юлиуса в лёгких океанская вода, а у Ями осколок меж рёбер — теперь они свободны.