Есть вещи страшнее смерти...

      Комната представляла собой маленькую бетонную коробку, небольшой бугорок, отходящий от основного корпуса. Без окон, с одной железной дверью и низким потолком, неотличимо грязная и убогая, как другие. Снаружи.       Внутри неширокое, почти тесное пространство освещалось новенькими неоново-белыми лампами, вмонтированными прямо в потолок блестящими металическими корпусами. Совершенно чуждыми этому царству выгоревших «ильичек», свисающих висельниками с голых проводов.       Их яркий свет разгонял тьму по углам, как мыло краски. Лишь под мебелью и ногами людей ещё ютились контрастные тени, отчаянно избегавшие гнева холодных слонц.       Но самый важный осветительный прибор — операционная лампа, сейчас был выключен и покоился у стены в углу, чтобы не препятствовать проходу к главной… «достопримечательности», если можно так выразиться, и причине небольшого столпотворения в этой импровизированной, уже нестерильной операционной. Несколько фигур, что уместнее смотрелись бы при подвально-подворотном освещении, чем под лампами дневного света, среди которых лишь маленький, давно уже не молодой человек походил на врача. По крайней мере, в белом халате он чувствовал себя прекрасно. Окружили центр комнаты.       Медицинская каталка, игравшая роль операционного стола, была отрегулирована так, чтобы маленькому человеку было удобно с ней работать. Вернее, с тем, что на ней. Из-за этого обступившие кушетку фигуры, без того доминировавшие благодаря стоячему положению, казались ещё выше, что представляло не самую дружелюбную картину, если лицезреть снизу.       Именно в этом окружении и пробудился постоянный и единственный «пациент» совсем не врача этой далеко не больницы. Шесть бандитского вида мужин плотно смотрели на него со смесью злорадства и ненависти. Знакомый — и оттого более жуткий — низкий сутулый человек с землистым лицом, короткими пальцами-сосисками в неизменном лаб-халате стоял ближе всех к изголовью, но смотрел с другим выражением морды лица.       С таким точно не захочется повстречаться в тёмном переулке, а если всё же доведётся, то нормальный человек вполне может заработать никтофобию* и ночные кошмары с его участием; наиболее близкое этому описание — нездоровый энтузиазм с признаками хронического недосыпа.       Но ни вандалы, ни знакомый «врач», казалось, совсем не смущали проснувшегося.       Провода, что тянулись от «невозмутимого» до абсолютно точно лишнего в операционной обычного компьютера, молчали. Они были исправны, просто в данный момент информация шедшая по ним была такой же скучной и однообразной, как их цветовая гамма. Однородная, однотонная, одинаковая. Механически стабильная. Ни один прибор не посмел загудеть или пискнуть в этой патологической тишине, даже без звуков дыхания. Хотя здесь было не меньше шести человек.       Присутствующие немного склонились. Однако обладатель то ли железобетонных нервов, то ли лицевого паралича даже не перевёл взгляда. И пока что ни разу не моргнул. Единственное — система распознавания лиц беззвучно выдавала совпадения. Но её работу заметят позже. А пока всё было немо и неподвижно, так что с бóльшим успехом можно было отыскать эмоции у манекена. Вообще, создавалось впечатление, что термины «безразличие» и «безэмоциональность» придумали, глядя именно на него. Несмотря на то, что окружающие знали не только это, но и то, что так и должно быть, что-то неизвестное заставляло их вглядываться в сравнительно схожие с оригинальным цветом глаза в поисках чего-то, пока система не решила проверить оптику, сделав «зум», что застваило всех сжато вздрогнуть на месте. Всех, кроме обладателя почти слепого глаза и монокля.       Сутулый человек выгляел довольным и теперь был полностью поглощён монитором. Он бы и дальше продолжал исследовать графики и цифры, цепко впиваясь в них зрячим глазом с застывшей, как приклеенной, ухмылкой. Однако, то ли радость от удачного исхода долгой операции уже улетучилась, то ли, наконец, сказалась усталость, оскалоподобная ухмылочка слезла с его лица, как оплавившийся воск. Взгляд стал более серьезным (мрачным). Медленно, по-хозяйски, откинувшись на спинку стула и прикрыв веки, человек замер. Только в монолкле сменялось искаженное отражение экрана.       Наконец он вспомнил о своих подручных, когда те уже начали тихо что-то бубнить.       — Perfekt** — бросил он, чтобы нарушить тишину и обернулся. — Господа, последний опег’рация звег’ршиться упешно! Отныне, официально, бывший агент б’ринаской разведки, наславший на нас того, кто всё испор’тить, пег’рекваливициг’роваться в убицы и наш личный г’раб. Его имя, что я даже не собираюсь пг’роизносить, с этого момента можно забыть! — пафосно прозвучал надменный на срывающихся нотках голос с сильным немецким акцентом.       — Браво, профессор! — сильный гомон наполнил комнату. Будь в ней окна, они бы дрожали. Дальше последовал взрыв злого смеха. Смеха свершившейся мести. Долго вынашиваемой мести. Казалось, что это тёмное ликование не в состоянии разогнать даже новые лампы.       Гогот плавно перешел в злые шутки и насмешки, изредка перебиваемые профессорскими замечаниями, когда ему казалось, что это задевает Его творение, а значит и Его гения. Как личность, достойную хотя бы минимума уважения (что в принципе мало отличалось от отношения к другим людям), своё «гениальнейшее из творений» он не воспринимал. Даже до эксперемента. Впрочем, как и все присутствующие здесь. Как ни странно, это спасало «эксперемент» от физических издевок. Частично. Да, пинать безразличную жертву не так интересно, но бòльшую роль играл гнев Цета из-за неисправного состояния пленника. Посреди всего этого шума, движения, случайных и не очень толчков тележки, бывший человек агент оставался неподвижным.       Глубоко в остатках сознания, где-то между металлом и костью, зародилось что-то похожее на воспоминания и эмоции, отчаянно дёрнулось, но тут же было погребено под потоком нулей и единиц. И хотя теперь даже падение с большой высоты нанесло бы ему минимум повреждений, он казался хрупким, беспомощным. Абсолютно безмолвным перед своими мучителями.        В том числе и физически. Заговорить он не мог, даже если бы сам профессор приказал это со своего пульта: «Наука тг’ребует жег’ртв!» — так он тогда выразился. И именно эта «функция» была расценена им, как «незначительная плата, за вмешательства в секг’реты человеческий мозг». Что являлось полуправодой. Профессору удалось, чего гордость никогда не позволит признать, лишь при-открыть их. Вообще, то, что необратимо пострадала только эта «функция», было чудом пополам с везением. В том, насколько сложным, тонкоустроенным, непокорным, непонятным оказался «всего лишь человеческий мозг», сколько было сделанно ошибок, которые чуть всё не испортили, как бы по умолчанию не вспоминали.       Наконец, стихийно начавшееся ликование так же стихийно стихло. Однако воздух не избавился от напряжения. Наоборот оно вновь нарастало, но теперь было другого рода. Более сдержанное и направленное. Напряжение-ожидание. Оно опутывало всех невидимой паутиной, центр которой сходился вокруг «поверженного» на операционном столе, а сам «профессор», подобно пауку, натягивл нити и старательно следил, чтобы перевес был в его пользу. Добившись баланса, он вновь заговорил: «Es ist höchste Zeit! *** — рука приподняла пульт. Соскользнувшая простынь сложилась надвое — Пог’ра навестить стаг’рых дг’рузей».