горечавка в волосах

      В мире, где у каждого есть соулмейт, Мо Сюаньюй однажды отчаялся отыскать своего. Разуверился настолько, что оставил на метке своей пары нестираемые капельки красной киновари — крови — что из дня в день напоминала его родственной душе о двух неудачных попытках — его, Сюаньюя — самоубийства.       Его родственная душа… Тот, кто остановил его занесенную с ножом руку, когда сам Мо Сюаньюй, рыдая навзрыд, уже был готов призвать в своё тело чужой злобный дух, тот, кто забинтовывал его раненные ладони, распоротые до костей в момент, когда он рисовал иероглифы и магический круг.       Тот единственный, кто, даже узнав, что он из Цзиней и «обрезанный рукав», не искривил презрительно губы, а попытался помочь, перед этим дав ему непонятно откуда взявшиеся вещи и накормив вкусным обедом.       Тот единственный, кто выслушал. Тот единственный, кто поверил в рассказ про Цзинь Гуанъяо. Тот, кто спросил, кого он собрался призвать и даже не обнажил меч, чтобы убить его, едва услышав имя того, чей дух должен был занять это тело.       Это после, когда Лань Ванцзи забрал его в Облачные Глубины как важного свидетеля, когда действительно окружил его заботой, когда сам Мо Сюаньюй влюбился, он узнал, кем был для Лань Ванцзи Старейшина Илин.       Узнал, хоть предпочел бы никогда не знать.       О, Не Хуайсан заботливо рассказал. Увел в отдельную беседку, а перед этим мимоходом посетовал, что очень уж Мо Сюаньюй похож на его почившего друга и соученика. Прикрыв губы веером, рассказал, как любил Вэй Усяня Ханьгуан-цзюнь, и что те страшные шрамы на спине тоже получил из-за любви. Что воспитал чужого ребенка. Что тринадцать лет изо дня в день играл "Расспрос". А после, вдруг всполошившись, попрощался и отправился прочь. А Мо Сюаньюй, глупый, никчемный, влюбленный так, что даже краешком дурной мысли не смел касаться любимого, в первые с того как момента, как умерла мама, просто осел на колени и горько заплакал, спрятав лицо в ладонях.       Как должно быть мучительно смотреть на него Ванцзи и думать, что будь воля случая — и он смог бы сжать возлюбленного в своих руках. Как должен быть ему противен Мо Сюаньюй, слабый, жалкий, замахнувшийся на то, что давно принадлежало другому, талантливому и сильному духом человеку. Как должно быть…       Он не знал, что толкнуло его пробраться в цзинши, зная, что Ванцзи сегодня на ночной охоте. Или знал…       «Пусть так, — думал он тогда, вычерчивая собственной кровью так и не забытые символы, — если это сделает тебя живым, если ты настолько любишь, что притащил похожего человека, желая загладить вину, если… я не могу сделать счастливым тебя, мой прекрасный Ханьгуан-цзюнь, то сможет он».       В себя он приходил долго и болезненно, будто все его кости разом сломали, а после даже не вправив, быстро срастили вновь. Ванцзи сидел рядом и смотрел на него стеклянными глазами, хоть лицо его — красивое, взрослое, утонченное лицо — не выражало никаких эмоций. — Зачем?       Метка горела, светилась едва заметно. Синее-синее облако, а на его фоне красивый черный гуцинь. Духовный инструмент Ханьгуан-цзюня — Ванцзи — который не раз спасал и его самого, и адептов, и даже непутевого соулмейта. — Так правильно, мы оба это знаем. — Нет, — тихо сказал ему тогда Ханьгуан-цзюнь, пересаживаясь ближе. — Он бы не хотел такой жертвы. Я бы не хотел такой жертвы. Едва бы мы смогли смириться с этим, господин Мо, мы оба.       Всё, на что тогда хватило его вконец измученной души — это податься вперед, и, уткнувшись в ворот ханьфу, пахнущий горечавкой и сандалом, тихо просить прощение надломленным голосом до тех пор, пока сильные руки просто не притянули его к себе.       С того времени, как Ханьгуан-цзюнь забрал его в Облачные Глубины, он заметно поправился, волосы стали длиннее, да и весь его вид стал здоровее и ярче, чем два года назад. С тех пор, как Лань Чжань ворвался в его жизнь, всё изменилось.       Многим позже, когда долгое путешествие было кончено, а имя Мо Сюаньюя было прилюдно очищено, Лань Ванцзи впервые протянул ему руку. Он в тот день отдыхали перед домиком, в который Сюаньюя поселили по приезду, и в котором, как многим позже рассказал ему Лань Сичэнь, когда-то жила мать Нефритов, запертая в неволе. Так и не выпровоженный из клана Лань, он стал кем-то вроде приглашенного ученика, которого взялся обучать сам Лань Цижень.       Мо Сюаньюй, вернувшийся с общего обеда, задумчиво вплетал синие горечавки в венок, и вновь его думы занимал его соулмейт. Они не говорили о связи, и Мо Сюаньюй уважал это. Получивший так много, мог ли он претендовать ещё и на сердце Ханьгуан-цзюня.       Оно принадлежало другому. Мо Сюаньюй это уважал.       Так иногда бывает.       Тем страннее было видеть, как Ханьгуан-цзюнь, подойдя незаметно, просто протянул руку. Руку с меткой, покрытой капельками крови. Руку, где на запястье причудливо сплетаются пион из герба Ланьлина и простые серые перья.       Ханьгуан-цзюнь тогда впервые признал их связь.       Его Ханьгуан-цзюнь, его супруг, его дыхание, его смысл — весь он был его спасением. Лань Ванцзи был всем для бедного Мо Сюаньюя.