тепло ;

туман в лесу лежит покрывалом, а октябрьский воздух густой. его словно можно прощупать руками, резать раскаленным ножом на кусочки, чтобы он кипел, шипел и искрился, выпуская брызги воды. от духоты спирает дыхание, туман ложится плотной молочной пеленой: дальше вытянутой руки не видно. только очертания темных, практически голых деревьев пробиваются сквозь белесый слой. капли застыли в воздухе, оседают на этих деревьях, на полусухой траве. на тонких веревках, висящих на этих деревьях, которые не то портят эту красоту, не то, наоборот, дополняют ее, делают какой-то мертвенной, но от этого не менее завораживающей. звуков нет и вовсе. тишина звенящая, почти такая же плотная и густая, как воздух. ее словно слышно, но в то же время она молчит, и звучит это молчание как незаконченный разговор, оборванная фраза, что-то такое важное, но недосказанное. периодически тишину нарушает шуршание листвы, либо звук ломающихся отчего-то веток. или костей. юнги не чувствует дискомфорта. наоборот, тишина мягкой патокой льется в уши, растекается по венам под кожей, оседает на кончиках пальцев и немного на кончике носа. щурится. смотрит куда-то вдаль, смотрит, смотрит, смотрит, пытается разглядеть хоть что-то. он думает, что заблудился, потому что ощущение, что он проходит это место пятый раз подряд, но в сердце не закрадывается даже толика паники или страха. он давно уже заблудился, хуже ведь уже некуда, верно? в конце концов, когда-нибудь этот туман рассеется и он сможет увидеть хоть что-нибудь, кроме столбов деревьев и противных душ животных (или это люди?), сидящих на ветках. души воют, но этот вой откуда-то не из этого мира. он совсем не трогает эту тишину, будто он – часть этой тишины, ее обязательная составляющая. как в химическом уравнении. некоторые воют, завывают разные гласные с разной интонацией, кто-то плачет. надрывно так, периодически вскрикивая, выхаркивая сердце, которого уже давно (или недавно) внутри нет, а слезы ведь не текут. это фантомный плач. ненастоящий. у них нет даже возможности по-настоящему заплакать, бедняжки. всё-таки люди. если не изменяет память, животные не умеют плакать. хотя и зверьки тут тоже есть, но самые маленькие, кажется, совсем не понимают, что умерли. канарейки продолжают летать с ветки на ветку, напевая свои песенки. только сейчас эти песни звучат как скрип, противный, от которого мурашки и хочется зажмуриться. белочки все еще пытаются собрать орехи и натаскать себе в дупло. готовятся к спячке, только спячка у них теперь, считай, насовсем, орехи не берутся в прозрачные лапки вовсе, но белочки трудолюбивые – думают, может, орех неправильный, они ведь все делают верно, как привыкли, как всегда делали. — глупые. юнги не помнит, сколько он тут уже ходит. в последний раз, когда он смотрел время перед тем, как его телефон сел, было 4 часа дня. октябрем дни короче, темнеть должно начать часов в 6, но через туман тяжело разглядеть, началось уже, или еще нет. места все еще знакомые, вероятно, он действительно ходит кругами, потому что этот пень с гнилым трутнем на левой стороне вряд ли может быть в количестве десяти штук на один лес. мин садится на этот пень, выдыхает, видит пар, выходящий из собственного рта, но вовсе не мерзнет. зачем-то сует худые руки в карманы, сжимает рукоять собственного револьвера, который на всякий случай взял с собой в лес. нащупывает белую повязку из грубой ткани, чувствует торчащие нитки, каждый изгиб. рука дергается для выстрела, но юнги не хаотичный, совсем нет – просто стало интересно, пугаются ли души громких звуков? он замечает на себе с десяток внимательных глаз. старается не смотреть в ответ. разглядывает сначала этот глупый трутень, а потом каждую душу по отдельности. замечает двух близняшек: рыжие, совсем не азиатской внешности, с красивыми изгибами лица, в порванных платьях. они одни из немногих, кто не плачет и не кричит; просто сидят на траве под массивной елью, смотрят друг на друга, на юнги. на одну из девушек садится белочка, а потом яркий огонь озаряет эту ель с травой: девушка с белочкой загораются, мин проглядывает их оболочку, но через долю секунды все возвращается на свои места: ель не горит, трава и белочка с девушкой тоже целы. сестра просто смотрит на них своим стеклянным взглядом, глазами, полностью затянутыми белой пеленой, и мин почему-то уверен, что они у них при жизни карие. — сгорели, да? юнги не хочет видеть их оболочку. там наверняка все телеса в мерзких ожогах, обугленные, окровавленные, возможно, кости с мясом проглядываются. лица, наверное, полны ужаса и страдания, боли, страха. юнги не хочет. насмотрелся. — я тоже, — вздыхает и усмехается как-то криво, будто мышцы лицевые свело, и одна из девушек даже слегка дергается в отвращении. вторая встает и подходит. медленно, аккуратно, плавно. ноги у нее босые, ступают по мягкой траве, будто до сих пор живые. юнги терпеливо ждет. души редко подходят сами, обычно боятся, сторонятся. им не нравится, что кто-то посторонний видит их, врывается в их маленький грустный мирок. сердятся на то, что кто-то видит, как им не повезло: остались здесь. никто их не отпускает нормально и отпускать не собирается. как при жизни страдали, так и после смерти продолжат. у девушки, оказывается, есть веснушки, и ресницы длинные-длинные. волосы густые, ярко-рыжие (у сестры, кажется, потусклее), кучерявые и запутанные. в них сухие листья, ветки. кожа полупрозрачная, как душам и положено. девушка тянет к юнги свою руку. от нее веет мертвым холодом, пальцы тонкие, аккуратные, немного посиневшие, но юнги все равно дергается назад. он не любит прикасаться к ним. они ледяные, слишком мягкие и немного мокрые. девушка вздыхает грустно, дергает головой куда-то в сторону. видимо, просит пойти за ней. мин думает о том, что все равно уже потерялся и хуже уже некуда. встает и послушно следует за ней. она идет сначала осторожно, медленно, а после срывается на бег. юнги не хочет бегать, выдыхает раздосадованное «ну ты серьезно?» и все равно бежит за ней. лицо пару раз царапают ветки, разочек он падает, кажется, пачкая свою темно-зеленую куртку, но от девушки все равно не отстает. бегут они не очень долго – минут семь, наверное, но парень успевает устать и выдохнуться. для предстоящей ночи в глухом лесу это не очень хорошо, но, когда он останавливается и пытается отдышаться, замечает, что девушки рядом уже нет. только на траве почему-то остались горелые проплешины. напротив него практически нет деревьев и большое здание. юнги приходится разглядывать его пять минут, чтобы понять, что это не что иное, как театр: он внушительных размеров, с мраморными колоннами, лепниной у потолка, парочкой статуй у входа и массивными украшенными резьбой деревянными дверями. театр двухэтажный, и второй этаж, наверное, выделен только под партеры. от здания веет такой же мертвечиной, как и от душ, едва ли не сильнее. морозный холод и ужас, так только с мертвыми. почему-то пахнет гарью, но здание не выглядит обгоревшим. на входе висят несколько массивных постеров, но они в настолько плохом состоянии, что невозможно прочитать название. только картинки. юнги не медлит. входит внутрь, оглядываясь. его начинает знобить и потряхивать. — да неужто ты тоже мертвый, — шепчет неверяще, осматривая огромный холл. спереди огромная мраморная лестница, раздваивающаяся в конце. перила тоже мраморные, наверняка ледяные. местами куски мрамора треснули, отвалились, и вряд ли по ней безопасно подниматься, но юнги идет уверенно. в этом месте ни одной души, даже нет душ животных. полы деревянные скрипят, а скрип эхом отлетает от стен, увешенных красивыми, но покрытыми слоем пыли картинами. запах гари все еще застыл в ноздрях, и мин правда не понимает, откуда он идет. здание, судя по всему, очень старое, забытое всеми, как ненужная вещица. юнги удивляется, как не заметил этой громадины, и надеется на то, что девушка не отвела его в мертвую часть леса. оттуда тяжело выбраться. особенно живым. юнги ходит по второму этажу, осматривает портреты совершенно не знакомых ему актеров. как он мог ни разу не слышать хотя бы об одном из них? они вообще существовали, или это все – одно большое видение? в мертвечине один мираж накладывается на другой, ты путаешься в них, теряешься, забываешь, кто ты такой, и забываешь дорогу домой. дом юнги – вся необъятная планета, и только по этой причине он не останется здесь, если это действительно окажется мертвой частью. коридор кажется бесконечным, красный ковер с золотой тесьмой шуршит. люстры хрустальные звенят от малейшего сквозняка, хотя на улице нет ветра и окон в здании тоже нет. он пару раз дергает за ручки дверей, ведущих к партерам (как он понял, сами залы на первом этаже, куда он ранее не пошел), но те оказываются закрытыми, и он сразу оставляет эту затею. продолжая рассматривать портреты, среди взрослых лиц он замечает одно. совсем юное. подходит ближе, всматривается, пытается найти подпись к фотографии. — пак чимин. 24 года, — шепчет хрипло, вчитывается в это имя. оно звучит так знакомо, как будто он его слышал уже много-много раз. зачем-то пытается впечатать имя в память, рассматривает фотографию молодого парня. — ты красивый, пак чимин. и правда. у него темные волосы, отливающие синевой. глаза светло-карие, но все равно глубокие – утонуть легко, как в океане. губы пухлые, аккуратные. все черты лица в принципе слишком утонченные, слишком мягкие, приятные. кожа будто мраморная, слегка смугловатая, но у юнги все равно светлее. шею обрамляет воротник черной рубашки. и улыбка. улыбка добрая, такая же мягкая, как весь чимин сам, и такая... — живая. ты живой. юнги запоминает образ, зачем-то слегка улыбаясь, и направляется в другую сторону. спустя пять минут до ушей доносится музыка. юнги замирает, не веря вслушивается, даже чувствует, как напрягаются уши, и смотрит куда-то в никуда, пытаясь просто уловить звуки. он четко слышит одну лишь скрипку. мелодия приятная, струящаяся, как недавно лесная тишина, проникает в уши и отдает в мозг каким-то особенным видом спокойствия и эстетики, и юнги бы замер и продолжил слушать-слушать-слушать прямо здесь, всю жизнь. но осознание того, что он, по идее, должен быть здесь один, и театр этот давно мертвый, и не может в нем так просто играть музыка, как-то слишком резко дает по осознанию, и юнги по-настоящему пугается. вспоминает, что мертвечина может заманивать к себе прелестями настоящей жизни, к чему как раз-таки музыка и относится, и сейчас действительно паникует. впервые за долгое время. сознание успокаивает его тем, что, зайди он так далеко в мертвечину, давно начал бы становиться прозрачнее, перестал бы ощущать этот противный холод, слышать мерзкий запах гари и старости. дыхание успокаивается, сердце прекращает биться как бешеное, и юнги двигается вперед, порываясь из чистого человеческого (хоть что-то в нем осталось) любопытства найти источник звука, но все равно вновь сжимает в кармане холодное оружие. как будто здесь оно поможет. он ходит недолго – минут десять, не больше. вслушивается в каждую закрытую дверь, но все не то, везде тихо, а музыка дразнится, мол, найди меня, давай, попробуй. и в самом конце длинного коридора юнги наконец останавливается. вот он. зал этот, из которого музыка сладкая, как мед, и мин надеется на то, что дверь открыта, и ему не придется простреливать замки. он аккуратно дергает ручки дверей на себя, и те поддаются, открываются, даже не скрипнув ничуть, и юнги проходит внутрь. зал огромный. буквально громадный, ощущение, что занимает чуть ли не добрую половину всего театра. из освещения лишь тусклые-тусклые лампы возле дверей, и по бокам от себя юнги замечает партерные места, а спереди – лестница. ведет вниз, длинная, устлана красной дорожкой. проходит между началом каждого ряда, и, лишь смотря на эту лестницу, приходит понимание того, насколько зал большой. юнги слышит, что музыка доносится снизу, откуда и положено – из инструментальной ямы, дергает глаза в сторону источника звука, и с этой ямы взор поднимается выше, на сцену. она украшена со всех сторон лепниной, золотом, сцена с огромными красными кулисами, тянущимися с самого потолка. а на ней – силуэт. танцующий. видимо, мужской. мин бежит быстро вниз по лестнице, старается быть тихим. не спугнуть бы, не спугнуть бы, не спугнуть бы – как мантра в голове, а шаги собственные старается сделать максимально мягкими, чтобы как можно меньше шуршали по красному ковру. чем ниже спускается – тем музыка громче, но, кроме скрипки, все еще не слышно ничего. силуэт все четче и четче. танцует, совершенно ни на что не обращает внимания, движется плавно, грациозно, как и обычно двигаются люди, выступающие в театре. юнги наконец почти спустился, остановился на шести-семи ступеньках до низа, чтобы быть на уровне со сценой. садится на мягкий ковер. он не очень близко к сцене, но расстояние достаточно хорошее, чтобы смотреть; впиться взглядом, рассматривать и забыть, что ты вообще-то в лесу, внутри заброшенного театра, в который тебя привела душа девушки, от которого веет мертвечиной и горелым запахом. что ты вообще-то боишься. силуэт оказывается мужским: он танцует невероятно красиво, каждым своим движением повторяя изгибы музыки, очерчивая в воздухе свои невероятные линии и пируэты. он будто летает по сцене, подпрыгивает, стучит босыми ногами по деревянному полу, кружится, как лист, падающий с дерева, но в тысячу раз более завораживающе, более красиво, более плавно. черная атласная рубашка иногда приподнимается, оголяя чужой впалый живот с торчащими ребрами. черные штаны облегают худые бедра, идеально подчеркивают их во время танца, и юнги чувствует, как начинает задыхаться. музыка со временем становится грубее, тяжелее, более напрягающей и, словно стараясь передать всю атмосферу этого места, мертвой. танцовщик поворачивается к залу лицом, падает на колени, опуская голову вниз, хватается за нее. музыка замирает. замирает и дыхание мина. он буквально чувствует, как перестает дышать, как пытается запомнить каждый чертов изгиб чужого замершего тела, и ему кажется, что эти пару секунд тишины длятся несколько лет. парень поднимает голову. музыка вновь начинает играть, и юнги зажимает ладонью рот, чтобы не вскрикнуть. пак чимин. юнги впервые в жизни не знает, что делать. чимин вдруг останавливается вместе с музыкой, начинает улыбаться, и юнги правда перестает понимать, что происходит. он ведь живой. от него не веет этим дохлым холодом, мерзким, скользким и противным, что аж страшно даже встать рядом. у него глаза без этой жуткой белой поволоки – светло-карие, прям как на фотографии, глубокие, как будто теплый молочный шоколад. живые. он не прозрачный – сквозь него не видно ничего, это прекрасное тело не пропускает сквозь себя пространство, он ведь живой, наверняка теплый, мягкий и приятный, такой настоящий и ничуть не пугающий. и улыбка у него живая. не жуткая, как у тех душ в лесу, израненная и исцарапанная вечными скитаниями, а по-настоящему живая и прекрасная. — хей, — голос чимина мягкий, такой же теплый, как он сам, аккуратно отскакивает эхом от стен, — почему ты сидишь там? чимин смотрит на него. в глаза прям, в его лисьи, практически мертвые черные глаза, а ощущение, будто в самую душу. словно юнги здесь нагой стоит перед ним, как раскрытая книга, душу тут вывернул наизнанку и стоит. держи, разглядывай сколько хочешь. там пусто, но ты попытайся что-нибудь разглядеть, я верю, ты сможешь. в себя-то я не верю, но поверю в тебя. — я не против, когда на меня смотрят, правда. вряд ли актер в театре вообще может быть против, когда на него смотрят. и смеется слегка. смех звонкий, как цветущий и душистый сад летом. в нем растут розы, пионы, распустились недавно цветки вишни и апельсиновых деревьев, а в полупрозрачных тонких листьях играют солнечные лучи. юнги в который раз ощущает невероятное тепло, ежится с непривычки, нервно поправляет черные волосы. они наверняка спутались после долгих прогулок по лесу, а юнги не хочет выглядеть нелепо. он встает аккуратно, чувствуя незнакомую тяжесть во всем теле. прошагивает эти несчастные шесть-семь ступенек и замирает, боясь подойти к лестнице, ведущей на сцену. вблизи чимин еще более невероятный, и юнги отсюда чувствует, что не ошибся. он живой. такое тепло только от живых, так светятся только живые, так... — почему ты стоишь? я выгляжу неаккуратно? черт, прости, я же только после танца, мокрый весь, запыхался немного, ты можешь дать мне пять минут, и я быстро сбегаю в гримерку- — нет, — юнги перебивает чужой дрожащий от волнения голос, хотя сам волнуется не меньше. собственный дрожит точно так же, но он старается передать хотя бы каплю уверенности. сделать все, чтобы чимин не чувствовал себя виноватым, — все в порядке, я просто... растерялся. он подходит к лестнице быстро, не дает себе времени на то, чтобы опять разволноваться, так же быстро поднимается на нее и подходит к чимину. юнги становится жарко, и он в который раз дает себе отчет в том, что чимин, черт возьми, живее всех живых. теперь понятно, почему в округе нет ни одной души. они бы сгорели рядом с таким теплом. — меня чимин зовут. пак чимин, — чимин протягивает руку, улыбается (все еще очаровательно, между прочим) и терпеливо ждет ответного рукопожатия. юнги несколько секунд разглядывает чужую руку, чтобы наверняка убедиться в том, что та ни капельки не прозрачная, а потом, будто ошалелый, быстро вытаскивает свою ладонь из кармана и сжимает в ней чиминову руку. она мягкая и приятная, нежная, теплая, в отличие от грубой и холодной руки юнги, но чимин ничуть не смущается, только улыбается шире, видимо, радуясь новому знакомству. — а тебя как зовут? юнги думает о том, что он тупой. вдруг начинает смеяться, то ли как сумасшедший, то ли неловко, но смех его, в отличие от чиминова, колючий немного и намного прохладнее. — черт, какой же я дурак. мин юнги. меня зовут мин юнги. — ты не дурак, мин юнги, — чимин слегка хихикает, отпуская руку своего нового знакомого, и юнги еле сдерживается, чтобы не воскликнуть возмущенно «эй, верни!», но просто тупо улыбается, начиная чувствовать себя немного комфортнее. — если ты так говоришь, значит, это правда. — хочешь кофе? хочет ли юнги кофе? в давно мертвом месте, с живым чимином, который, по идее, должен быть тоже мертвым, но от которого исходит такое тепло, что можно сгореть прямо здесь и сейчас? хочет ли он кофе? — да, пожалуй. угощаешь? — пойдем. чимин хватает его за рукав куртки, совсем не обращая внимание на то, что она грязная и слегка влажная из-за лесного тумана. юнги же обращает внимание на то, что пальцы у чимина коротенькие и пухленькие, и тихонько хихикает этому факту, пока покорно следует за теплым телом. как выяснилось несколькими секундами позже – за кулисы. тут куча реквизита: какие-то деревянные стенды, кучка рулонов с плотной бумагой. где-то стоят коробочки, на вешалках, где попадется, висят костюмы. они все поношенные, старые, покрытые пылью. прежний блеск канул в небытие, ощущение, что прикоснешься к ткани – та рассыпется в пыль и песок. на двух круглых столиках старые железные кружки, где-то лежат ложки, листики. юнги всматривается и даже может что-то прочесть – если он правильно определил, то это сценарии к пьесам. чимин шуршит где-то возле дальнего столика: там те же костюмы, те же высокие этажи коробок, но все какое-то тусклое, пыльное. чимин, даже в своих черных одеяниях, по сравнению с ними – яркое пятно. будто посреди фото, на отдельном куске, настройки яркости выкрутили на максимум. юнги слышит щелчок чайника и удивляется, когда тот успел закипеть. откуда чимин вообще взял здесь воду? — тебе с сахаром или... — да, с сахаром, — юнги старается говорить мягче, дружелюбнее, чтобы чимин не подумал про него ничего плохого, — может, тебе помочь? — нет, спасибо, — чимин снова улыбается. — ты красивый. мин отрывает взгляд от железных кружек, в которые чимин разливает кофе, и смотрит на пака. он взгляда не замечает, продолжает заниматься кофе, держит чайник (на удивление современный, электрический) аккуратно, чтобы не пролить воду. — я имею в виду, — спустя минуту тишины чимин вдруг вновь заговорил, и голос у него такой, словно он пытается оправдаться, — ты правда красивый. хоть и холодный. от тебя веет прохладой, но не морозным холодом. знаешь, такая освежающая, как мятная жвачка. у тебя очень красивая кожа, невероятно красивые глаза, как у лисицы. и они такие, понимаешь, глубокие. когда я прикоснулся к тебе, я словно прикоснулся к человеку... которого давно знаю. — а ты теплый. это вырывается само собой. как что-то настолько очевидное и должное прозвучать в этих стенах, что юнги вновь снова слегка пугается, но фигура чимина, маячащая перед глазами, снова действует как самое хорошее и безопасное успокоительное, без побочек. чимин улыбается, протягивая юнги кружку. — давай поговорим о чем-нибудь? — чимин усаживается на пыльные подушки, валяющиеся на полу, и хлопает по месту рядом с собой, приглашая сесть. мин колеблется, но после садится, устраиваясь поудобнее и чувствуя уют от тепла, исходящего от чимина. уют. юнги думает, что это слово невероятно сильно подходит чимину. сначала разговор совсем не клеится. они молчат неловко, не зная, с чего начать. они оба незнакомые люди, все, что они знают друг о друге – имена, и они правда не знают, о чем разговаривать. но чимин, наверное, имеет дар располагать к себе – начинает вдруг рассказывать что-то сначала совершенно не похожее на то, из чего можно развить тему для разговора. а потом они болтают ближайшие несколько часов. так, будто знакомы друг с другом пару столетий. чимин рассказывает о себе, о своем детстве. о том, как часто он летом гостил у бабушки. там у нее был красивый сад, за которым маленький чимин помогал ухаживать, когда приезжал. еще был красивый бело-рыжий кот, который любил грызть листья растущей в клумбах гортензии, а потом все равно плевался, потому что листья горькие: как выяснилось, пак проверял. он рассказывал о том, что жутко боится дендрария в своем родном городе, и в кошмарах ему часто снится эта злосчастная табличка. не дает покоя, заставляет просыпаться в холодном поту, со слезами, застывшими в шоколадных глубоких глазах. но почему он так его страшится – так и не рассказал. юнги не порывался выворачивать чужую душу наизнанку, это насилие по его мнению, и так делать нельзя, насколько бы плохим человеком он себя ни считал. чимин рассказывал о своем подростковом возрасте, о старшей школе и о том, что в компании шестерых парней, с которыми он дружил, был один невероятно похожий на него, на юнги. рассказывал, что пытался утопиться пару раз в собственной ванной, потому что страдал депрессивным расстройством, и события тех времен до сих пор всплывают у него в голове. он учился танцам с юности, танцевал с одним из своих друзей из компании и еще одной девушкой. она была красивая, чимин почти влюбился в нее, но потом как-то отпустил это, потому что однажды этот его друг рассказал, как сильно она ему нравится. рассказывал, как был рад, когда его взяли на работу в этот театр. а юнги все слушал. слушал, слушал, периодически расспрашивая подробности, чтобы показать, что ему интересен собеседник, а на деле периодически всматривался в чужое красивое лицо, пытаясь запомнить каждый миллиметр, каждый изгиб, каждую эмоцию. как-будто он испытывает жажду и не может насытиться, как-будто он запросто может это все потерять. — а что насчет тебя? — чимин вдруг прекратил огромный шквал из слов и предложений, взглянув на юнги и отметив, что кофе давно остыл, а они выпили едва ли два глотка. юнги замер, пытаясь вспомнить, что можно рассказать. — знаешь... я люблю играть на фортепиано. меня мама научила. — правда? это невероятно круто. слышал мелодию, которая играла, когда ты вошел сюда? в нее бы отлично вписалось фортепиано, — чимин засветился весь, чуть ли не начал искриться, тепло запульсировало, и юнги выдохнул горячий воздух, вновь обрастая колким слоем холода. недостаточного для мертвой души, но слишком холодного для живой. он удивился, почему чимин не ежится. — я больше не играю, — резко, слишком резко, юнги корит себя, ругает, но слова назад не воротишь, — моя мама... сгорела в пожаре. вместе с этим чертовым фортепиано. чимин вдруг замирает, смотря на юнги таким взглядом, которого он никогда в жизни не видел: в нем нет этой неприятной скорби, мерзкой жалости или еще чего-то такого наигранного. в нем только глухое понимание и желание одарить теплом, чтобы больше никогда не было грустно и плохо. мин чувствует табун мурашек и зачем-то продолжает говорить, хотя с любым другим человеком давно бы заткнулся. — знаешь, все винили в этом меня. я не знаю почему, мне лет 16 было, и я искренне не понимал, в чем виноват. а в какой-то момент я настолько устал от этого, что снял номер в мотеле, купил бензин и просто поджег себя. прям там, в номере. мне не было страшно или плохо. только ощущение, что так и должно быть. что я должен умереть. но меня спасли, вылечили. друг, единственный человек, который был рядом, оплатил лечение. а потом, как меня выписали, впаяли огромные счета за ущерб, до сих пор выплачиваю их, и я застрял. до сих пор не понимаю, живой я или мертвый. чимин молчит какое-то время. не смотрит даже, просто молчит, и юнги уже думает, что зря он вообще проболтался, язык за зубами не держит, придурок, но чимин встает и... обнимает его. просто сжимает худое холодное тельце в своих невероятно горячих руках. обнимает-обнимает-обнимает, а юнги замер как вкопанный, не знает, что делать, растерялся, искренне растерялся. через несколько секунд он обвил свои руки вокруг чужой талии, обнимая в ответ. выдыхая как-то замученно, он сдается и утыкается в чужую теплую шею. юнги не знает, сколько они находятся в таком положении, но, когда чимин отстраняется, юнги впервые за долгое время чувствует себя по-настоящему живым. невероятно. — ты справишься со всем, знаешь? ты ведь живой, у тебя еще куча времени, чтобы справиться, просто дай его себе. ты правда живой, — чимин говорит сбивчиво, будто задыхается, хватает юнги за плечи и улыбается все так же тепло, но сейчас в его улыбке начинает проскакивать то самое ужасающее – мертвое. юнги вновь начинает паниковать. — чимин, ты ведь тоже живой. ты такой теплый, мягкий, светлый, мы ведь сможем справиться вместе, правда? — юнги слышит, как хрипит собственный голос, и вновь перестает понимать, что происходит вокруг. — нет, юнги. ты теплее, намного. юнги вдруг в панике понимает, что тепло чимина уходит. оно будто растворяется в воздухе, и оно не просто уходит – оно становится холодом. тем самым мертвым, тем, которым обладают души, те, которые бродят по городам и лесам, полям, плачут, захлебываясь в собственном несчастье. но эти души – не чимин. это не его теплый чимин, с которым он только что разговаривал. чимин теплый, светлый, он живой, живее всех живых, настолько, что вокруг ни единой души. юнги слышит чужие всхлипы. поднимает голову, вскакивает настолько резко, что револьвер выпадает из кармана и с грохотом ударяется о шаткий деревянный пол. чимин прозрачный. и глаза его – те теплые, глубокие, как самый настоящий океан и шоколадные – покрыты той жуткой белесой пеленой. — нет, — юнги мотает головой неверяще, шепчет хрипя, хочет подбежать к чимину и обнять его, чтобы убедиться в том, что все это – просто жуткое видение, и на самом деле его чимин живой и дышит, но его ноги словно приросли к полу, — нет-нет-нет, чимин, только не это. пак плачет. юнги впервые видит, как плачет душа, потому что они по природе своей не умеют этого делать, только воют и кричат, но чимин плачет. по-настоящему плачет, улыбается, и в этой улыбке все еще сверкают те теплые живые искринки, но тепло ушло полностью. чимин теперь прозрачный, сквозь него видно этот несчастный столик с кофе, который они не выпили, и юнги чувствует, как по собственным щекам градом катятся горячие слезы. он так давно не чувствовал этого, но это не то тепло, которое он хотел получить. он хочет тепла от чимина, от этого воплощения жизни и искр. но сейчас напротив он видит всего лишь обыкновенную душу. он прозрачный, с тем самым мертвым морозом и белыми глазами. юнги падает на колени, закрывает глаза руками и кричит. громко, надрывно, даже громче, чем души. слезы все еще катятся, щеки мокрые, руки тоже. его сердце сейчас будто снова вырывают из груди и топчут, рвут, режут, сжигают. восстанавливают и опять проворачивают это все, снова и снова, снова и снова, до бесконечности. мину кажется, что он задыхается, в легких нет ничего кроме огромной боли, и внутренние органы скручивает, связывает этой самой болью. так было, когда умерла мама – живой, теплый и искрящийся человек. — почему у меня вечно всех отбирают? — юнги кричит, надрывая горло, понимает, что обязательно сорвет голос, но продолжает: — почему, почему, почему? — крик отскакивает от стен. не мягко, как голос чимина, а резко, как ножи, впиваясь в содрогающееся на коленях тельце. юнги всхлипывает еще минуты две. шепчет проклятое «почему?», все задыхается, не может нормально вобрать воздуха. а когда убирает руки – видит тех самых близняшек, стоящих сбоку от чимина. и понимает, что у них одинаковая оболочка: обугленные, окровавленные тела, у которых все-таки торчат кости и видно мясо. и лица, переполненные ужасом, страданием и болью. наверное, они выступали вместе в этом театре, потому девушка и привела его сюда. так вот почему в театре воняет гарью. — сгорели, да? три души кивают. юнги не верит, что чимин сливается с ними. — я тоже. чимин чуть выходит вперед. садится на корточки рядом с юнги, смотрит в его заплаканные лисьи глаза. разглядывает мокрые щеки, блестящие черные волосы. опять улыбается. снова, как простая душа. — юнги-хен? — голос тихий, все еще аккуратный, но уже без тех живых огоньков. от собственного имени из чужих уст бегут мурашки, мин готов продать душу, чтобы услышать это еще много раз, но понимание больно бьет по вискам, отдаваясь колкой болью. — да? — у юнги же голос хриплый, сорванный и убитый. опять. — тебе пора домой.