рядом

Токоями потерял в весе, и потерял, пожалуй, сильно. Будучи и так невысоким и хрупким, теперь он вовсе походил на тень самого себя, с узором вен под бледной кожей и обтянутыми костяшками пальцев — необыкновенно красивые и жуткие ладони. Токоями устал, и его усталость кажется вечной. Война закончилась совсем недавно, он не успел оклематься, и ему все казалось, что это никогда не закончится — что до конца дней своих он будет просыпаться с дрожью в ногах и судорожно ощупывать пространство вокруг, чтобы убедиться, что он — на мягком шелке своей постели, а не грубой ткани больничной койки. Это утомительно. Токоями восстанавливается слишком долго. И сегодня его День рождения. Дома тишина, мирно тикают старые готические часы, и в пробивающемся из-под темных штор свете пылинки танцуют так же лениво, как лениво Токоями заваривает кофе. Его действия медлительны, дерганы, и он часто оборачивается, ожидая какой-то, неизвестной даже ему, опасности. Тяжело. Он все еще боится. Тихой вибрацией отдает в кармане телефон, на дисплее — пачка поздравлений от одноклассников, желающих ему скорейшего выздоровления. Они очаровательны, и он улыбается неловкому смазанному селфи от Джиро, Момо и Денки — они ждут его, чтобы петь снова. Бакуго на фотографии нет, и Токоями не задумывается об этом — терпеливо ждет. Он знает, что он вернется домой. В их дом. После войны с ПФО и победы над Шигараки они стали жить вместе. Само получилось. С, казалось бы, тонной недопонимания, с противоположными до одури характерами, с тем фактом, что именно наставник Токоями убил наставника Бакуго, они все равно стали жить вместе. И их это устраивало. Потому что оба они нуждаются в тишине и поддержке, и оба они могут это друг другу дать — когда они сидят у камина, накинув на себя тонкий нежный плед, и Токоями, едва заметно дыша, спит на его плече, Бакуго может лишь смотреть на тусклые отблески огня на шероховатой поверхности клюва и думать о том, что, пожалуй, он счастлив. Бакуго задыхался — в кошмарах и боли, в агонии гнева и презрения, когда ярость давит гниющей ладонью на горло, но у Токоями свои демоны — безграничные и пожирающие, но ручные, и они мягкой тьмой оплетают их обоих так же, как переплетает с ним пальцы Бакуго. И точно так же, как хрупкие костлявые руки Токоями тонут в его руках, тонут в бесконечном мраке и кошмары Бакуго. И это идеальный союз. — Фуми. Токоями вздрагивает, и кипяток переливается за ободок кружки. Просто Бакуго вернулся внезапно. Он не ждал его так рано. А еще не привык. Не привык, что они живут отдельно от остальных и живут вместе. Не привык, что абсолютно все в его жизни по-новому и необычно. Потому что он никогда бы не подумал, что будет любить. И будет любим. И это слово даже слишком тяжелое и неуютное с непривычки, и вслух его он ни за что не произнесет и характеризует простым теплом. Токоями не был готов, что дома будет шумно. Не был готов к «Фуми». И что будут разбросаны рыжие толстовки, и в еде будет слишком много красного перца, и музыка будет играть слишком громко — все было в новинку, но теперь уже незаменимо. Как будто без этого больше не сможет. И, скорее всего, в чем-то он прав. — Как спал? Бакуго вваливается внутрь, бросает пакет на пол и игнорирует глухой стук в нем, скидывая ботинки парой легких движений и падая на диван — всего его движения небрежные и ленивые, с какой-то напускной надменностью, но Токоями знает, что это — привычка, и Бакуго не такой. Не надменный. — В этот раз без кошмаров, — голос Токоями чуть хрипящий и низкий после крепкого сна, и он неловко прокашливается, вспоминая о пролитом кипятке только когда он начал капать на голую кожу ступней. — Эти лекарства помогают лучше предыдущих... А ты? — Пока такое себе. — Как прошла терапия? — Такое себе. Токоями слабо улыбается, и на лице Бакуго расползается вялая усмешка. Они знают, что быть такими после войны — нормально. И они знают, что будут в порядке, покуда они не акцентируют на этом внимание и относятся ко всему легко. Настолько, насколько это возможно. Тема их травм среди друзей — табу. Потому что ни один одноклассник не поймет их так же, как они друг друга, когда Токоями чертит пальцем витиеватые узоры по загорелой коже своего парня и бормочет что-то о том, что со своим недосыпом он все больше похож на Ному — Бакуго лишь ухмыляется, парируя чем-то об общипанном петухе. — Как протекает праздник? — он выделяет это слово немного скептично, и Токоями неопределенно пожимает тощими плечами. — Поздравили, обещали к вечеру зайти в гости и передать подарки. Морально готовлюсь предстать не в лучшем виде. — Ой, заткнись. Вспомни себя в первую неделю, гребаный тухлый наггетс. Раз тогда никого не отпугнул, то сейчас тем более. — Удивлен, что тебя не отпугнул. — Убью. Токоями утомленно смеется, и Бакуго замолкает, слыша оставшуюся хрипотцу — понимает, что, пожалуй, говорить так много ему все еще нелегко. Большую часть времени они обычно молчат, либо разговаривают шепотом перед сном, сами не замечая, как проваливаются в сон. И если глотка Бакуго, когда-то кричавшего бесконечного, привыкла к перепадам голоса, то и так молчаливый Токоями, теперь совсем уже затихший, вечно звучал как старая пластинка, порой — диким кашлем — заедающая. — Я прикупил тебе яблок. — Спасибо. — И немного сока. — Благодарю. — Я хочу обнять тебя. — Пре- что? Токоями оборачивается с таким растерянным взглядом, что Бакуго невольно смеется, и это настолько редкое и настолько прекрасное зрелище, что не улыбнуться невозможно. Впервые за сутки Токоями расслаблен по-настоящему. Удивительно, что кто-то, кого люди считают жестоким, равнодушным и самовлюбленным, настолько легко, ненавязчиво и искренне лечит его душу. Отставив кружку в сторону, Токоями делает навстречу к нему пару слабых шагов и падает сверху, пойманный в крепкие объятья и прижатый так, что из легких выбило последний воздух. — Задушишь. — Молчи, пернатый. И Токоями молчит. Чужие руки чуть хватку ослабляют, ладони к лопаткам поднимаются и держат как-то трепетно — будто боятся сломать тончайший хрусталь. Бакуго не смеется. Он затих и утыкается носом в ключицу, чувствуя прикосновение оперения к своему лбу, и нервно облизывает губы, слыша сиплые вдохи и лихорадочное сердцебиение — Токоями болеет. И, боже, как же ему хотелось его выздоровления. Токоями весь крошечный, в два раза ниже, с обтянутыми кожей костями, но продолжает бороться, выглядя так, будто рассыпется от дуновения ветра. Они справятся. Бакуго знает, что они справятся. — Я... Бакуго обрывается на полуслове и сконфуженно стискивает тихо ойкнувшего Токоями. — С др. Тишина, чистая до неловкости. И внезапный смешок Токоями. — Я тоже тебя люблю. Они справятся.