молись за себя

— Курить будешь? У меня последние две. — У меня целый блок в сумке, — он переворачивается с живота на спину, вытягиваясь на свободной постели, прогибаясь в пояснице и хрустя спиной, что, как наемнику, не особо позволительно. Благо хоть, что колени не хрустят, и на том спасибо физической подготовке и вынужденным регулярным походам в зал. Худые рёбра, обтянутые кожей, видно даже на расстоянии, а на губах всё ещё ощущение прикосновения к ним. И где-то в черепной коробке — мишины громкие, чувствительные стоны вперемешку со сбивчатым скулёжем. На лице расцветает лёгкая самодовольная ухмылка. — Не хочу. Мужчина у окна пожимает плечами равнодушно, зажимая меж губ крепкую, недешевую, — маленькая прихоть ещё из подросткового возраста, дозволение самому себе, покупать только хорошие сигареты даже если в кармане остается последняя тысяча на неделю, — и отворачиваясь в сторону. По вечернему городу, не такому красивому как какой-нибудь Питер или Москва, но всё же одному из приличных российских, разливались последние солнечные лучи, постепенно уступая нагонящей тоску темноте и давая теплой летней ночи вступить в свои права, по-хозяйски разгоняющей всех этих городских муравьёв по домам-коробкам. Скучно и заунывно. Тошно. Надоело, как очередная приторная конфета после съеденных пятидесяти сладеньких фруктовых леденцов. Нет, не пятидесяти. Тридцати двух. Тридцать две человеческих души, тридцать два убийства тридцать два года. Юбилей-таки. Это пиздецки много. И уже седьмое задание — вместе с этим бесенёнком двадцатипятилетним с хорошо подвешенным, — во всех ебаных смыслах, — языком, юркостью и умом. Умелые небольшие руки держат каждый раз оружие ровно, не дрожа от веса какого-нибудь браунинга, а плутовской, глубоко равнодушный ко всему за небольшим исключением взгляд, очаровывает жертву и отвлекает, пока в засаде устраивается снайпер-напарник. Очаровывает, возможно, не только жертву, да только это совсем не важно. Не к месту. У них криминальный дуэт а-ля Бонни и Клайд, пусть Бунину и был ближе дойловский Моран, а Лермонтову — Мориарти. Тот разве что Лондон и его русский аналог криминальными сетями не связывал, но, пожалуй, если б захотел — смог. Не без помощи Яна, но смог бы. Обязательно. Всех своих бы в аду бы переворошил, сделку с дьяволом бы заключил, лишь бы даже из чистого упрямства и любопытства добиться желаемого. Несомненно. У него совсем мягкое и нежное прозвище «Мишель», громкий заливистый смех, тонкая смуглая шея, чётко очерченные губы, холодный металл огнестрельного спрятанного под ремнём брюк и руки в крови по локоть. «Мишель» — имя не в пору безжалостному палачу судеб. Иронично до клокочущего ужаса. У Мишеля три ножевых убийства, четыре отравления и семь выпущенных ровнёхонько в голову или сердце дипломатиков и двух из общего количества министров пуль. Педант, мать его. — Если ты завтра на задании будешь ныть, что у тебя болит задница — мы больше не трахаемся, — Бунин выдыхает дым через нос на улицу, тут же развивающийся по ветру, и кончиком указательного пальца ударяет по сигарете, стряхивая пепел с неё. — Провокатор. — Попизди мне, ага, — мальчишка фыркает. — Каждый раз одно и то же. Никакой оригинальности, кис. Лермонтов меж бёдер сжимает смятое ко всем чертям одеяло, влажное от пота, манерно закатывает глаза и убирает с покрытого испариной лба прилипшие волосы, и даже не смотрит в сторону Яна. Он своё получил, он сбросил стресс и разбавил скуку, начав с жадного, будто оголодавшего поцелуя, чужие губы обгладывая и кусая, и заканчивая сбивчивыми стонами в подушку и податливо разведенными под ваниным напором ногами. У Миши вся шея и грудь как обычно в крупных засосах, что Лермонтову совершенно не нравится. Он никогда не любил бунинское собственничество, мазями пытался быстрее свести каждую метку после очередного грубого секса, и раздраженно язвил Ване, угрожая всевозможными расправами. А в постели по-новой позволял. Они, всё-таки, просто партнеры. Между ними ничего нет и быть в принципе не может — работа совершенно не подходящая для какой-либо личной жизни, кроме как мелких интрижек и знакомств на одну ночь. А друг с другом — тем более. Им нельзя. Переживать, что могут пристрелить на очередном задании? Что вспыльчивый Миша-таки попадёт под пулю, что неосторожным словом натравит на себя ещё больше важных шишек? Что Ян после очередной перестрелки может не вернуться или что его, убийцу, выследят, как бы следы не заметались? Увольте. Чувства в работе, особенно такой работе — гаденькая змейка. Цапнет, да рухнет вся их выстроенная система взаимоотношений как фишки домино. Они — солдаты. Им нельзя привязываться, нельзя из-за чувств броситься под прицел, спасая, из-под приказа, уйти с обозначенной позиции, забеспокоившись. Это никогда ничем хорошим не кончается, что опытом было уже проверено и второй, третий раз на грабли наступать не хотелось совершенно. Каким бы не был соблазн. А соблазн ого-го какой. Миша чуть ли не олицетворяет его, да, впрочем, Ян бы смело назвал его амбассадором соблазна и провокаций. Всегда ведь, гад, добивается желаемого. А все вокруг, каждая новая победа будто подпитывала его и заставляла все меньше сомневаться в своих силах каким бы не был запрос. Бунин тоже входил в список желаемого, что Ваня прекрасно понимал, и, как бы не пытался устоять, сдавался Мише из раза в раз, сдавался телом и, — совсем чуть-чуть, честно, — духом. Больше не позволял, но не из гордости или упрямства, а потому что им вся эта заварушка с отношениями дулом заряженного револьвера у виска обернётся, и от этого уже более чем очевидные нежелательные последствия. Им нельзя. — Пошел нахер, Лермонтов, — беззлобно тянет, так и не поворачиваясь, но точно зная, что Миша лукаво улыбается. Придурок, блять. Мишель никак не отвечает, да и ответ не требуется. Парень легко поднимается с постели, босыми ногами по потрепанному жизнью и катанием мебели с острыми ножками линолеуму снятой однушки в двух часах от места преступления, — чтобы было сложнее вычислить, а если и нароют что-то, то они уже будут далеко, — шлёпает к душу, щелкая дверью, но не закрывая её. Не было смысла. Бунин всё равно не придёт, ему это, как Миша уже давно убедился, не нужно, а если и так, то и близко не покажет. Не в его, да и не в лермонтовской манере в открытую о чувствах говорить, да и всей этой романтической ересью страдать. Уж куда ближе и удобнее — продолжать язвить друг другу, на нервах играя, как играют музыканты на скрипке какие-нибудь «Дьявольские трели» Тартини. — Слезь, блять, Лермонтов, — юноша придавливает (грубо сказано — придавливает, уж скорее сидит просто, упиваясь эфемерной властью) Бунина к дивану, перекинув ногу через чужой торс и поперек живота усевшись, а рукой чужие в запястьях сжимая над головой. — Мне дышать тяжело, придурок. — А мне, по-твоему, было охуенно удобно дышать с заткнутым ремнём ртом? — Ты даже через него стонал так, будто его и нет, — Ян хмыкает, в тёмные глаза напротив смотря и всё ещё встречаясь с мишиным бесконечным своевольным упрямством. Лермонтов бедрами сжимает чужие бока, коленями упершись в матрас и нависая сверху. — Как блядь портовая, Миш, честное слово. Откуда у тебя рот такой широкий, а? В ту же секунду неимоверно сильно хотелось укусить Бунина в нос, заставляя хоть как-то поплатиться за всё это его самодовольство, которое Мишу до ужаса злило. Стереть хотелось каждую вот такую ухмылку, да только та, походу, приросла уже к чужому лицу вместе с маской, которую Ваня снимал крайне редко, если вообще хоть когда-либо снимал. Раздражало и это. Обычно все раскрывались и раскалывались сразу, ну, или через какое-то время, а тут год и все усилия попусту. Все равно неприступной глыбой ходит, важности себе нагоняя и близко не подпуская никого. — А что, интересуешься? Ничего, Вань, тебе и за хорошее личико могут заплатить побольше. Два сразу брать не обязательно, — Миша посмеивается, убирая волосы со своего лица и все ближе к чужим губам наклоняясь, дразня и играя, но никуда дальше не заходя. Очередная партия, не более. Наверное. — Куда уж мне до тебя, Мишель. Тебе, кстати, такое прозвище в очередном притоне дали, или сам где вычитал? — А ты часто в притонах видишь давалок с таким именем? — Не в притоне, но вижу одну регулярно. Мозг мне поебывает, а я ведь даже не платил за такие услуги, — Бунин всё шире улыбается, наблюдая за каждым изменением в мишином лице, за каждым его взглядом, и ощущает на губах чужое горячее дыхание. — Натурой расплатишься, не беспокойся. Миша не целует — кусает чужие губы под шипящее «сука», оттягивая нижнюю губу, словно балуясь, и почти сразу отстраняется, не решаясь углубляться. И всё-таки — очередная партия. Эта ночь, как и многие предыдущие, может стать последней для них обоих, а может и для одного. Как повезет. Они свою жизнь поставили под огромную бесконечно нависающую над ними угрозу, занявшись такой работой, и как бы не пытались уйти впоследствии, вряд ли получится до конца. Всегда есть какой-то риск быть раскрытыми, есть риск получить какой-нибудь нежелательный привет из прошлого. Никогда на это не стоило настраиваться. Всегда стоило надеяться на успех и безоговорочно верить в него, а иначе дело будет провалено. Но перед каждым заданием Миша целует Ваню долго, тягуче, с особым смаком и наслаждением, прогибаясь под уверенными прикосновениями и прижимаясь ближеближеближе, задыхаясь от отрицаемых чувств и нехватки воздуха, млея от свойственной Бунину напористости и руками за чужое лицо хватаясь, шутливо называя эти акты держанием кроличьей лапки на удачу. И каждый раз, кажется, работает. А значит не всё так плохо. План на завтра вместо привычного списка пополняется пунктиком «избавиться от журналиста Дмитрия Александровича Антонова», в аккурат под «выпить чашку кофе» и над «заскочить в магазин за сигаретами». И всё по подпунктам должно идеально-масляно пройти, особенно, если никто не будет мешать. Опасность состояла лишь в точащих зуб на ту же жертву других группировках, опасных, возможно, более чем тандем «биба и боба — два долбоеба», работающий на себя и отказывающий организациям. Связывать себя совсем окончательно не хотелось, а пока не прессуют и ниточки давления не нашли, значит можно и самим по себе побегать. И вот они-то явно пожелают самостоятельно избавиться от любопытного журналистишки, пытающемся узнать больше чем нужно и прыгнуть выше головы. С одной стороны мотивы понятны, но перебегать черной кошкой дорогу таким людям — глупость несусветная. Слабоумия и отваги хоть отбавляй. Остаётся лишь, как в том видео, сочувственно прокричать «Димо-он» под печальную музыку. Парень сам себе яму вырыл. Антонов, к тому же, как-то совсем самонадеян и инстинкт самосохранения у пацана явно в отключке эдак уже лет десять — иначе объяснить как он выжил в детстве во дворе с жестокими мальчишками, даже котят бьющих, не говоря уже о людях, нельзя. Дима при параде и на пике криминального напряжения решил с широкой хитрющей и лживой улыбкой заявиться на открытие выставки изделий современного искусства, наверняка решив написать очередную статейку, но явно оступился этим своим шагом. Выставка не из малоизвестных и конечно о ней уже прознали все кто только мог и хотел, как и прознали его враги. И избавиться в столь людном месте от него будет просто, особенно, если работать будут профессионалы своего дела. Легче, конечно, было бы где-нибудь наедине, но ведь не так красиво и изящно, как убийство посреди праздника. Ваня докуривает сигарету, бездумно бросая её вниз с окна шестого этажа и окидывает последним взглядом город. В ванной шумит вода и, что непривычно, не слышатся мишины мурлыканья себе под нос какой-то заевшей в голове песни. Странно. Он оценочно пробегается глазами по собранным вещам и заготовленной сумке с оружием, разложенными костюмами и рядом с ними пуленепробиваемые жилеты, в такой работе крайне необходимые, и таскаемые под чёрной плотной рубашкой и пиджаком так, чтобы было не видно. Бунин всегда настаивал на том, чтобы их обязательно надеть, как бы Миша чересчур беспечно для киллера со стажем, пусть и не таким большим, не верил в то, что может схватить пулю. Это до первого раза всегда так — только потом, когда всё-таки выстрелят и попадут, наконец-таки осознаешь опасность в полной мере. Ведь «смерть — это то, что бывает с другими», да? Ваня тоже на первые задания ходил без жилетов. Зачем? Мероприятия людные, к чему излишняя безопасность, да и кто будет открывать огонь по простым людям? Плюсом ко всему — у него был напарник, что уже само по себе прикрывало спину. При слаженной работе не возникало никаких проблем, даже небольшое и несерьёзное ранение Ян получил лишь раз, да и то по собственной неосторожности. Потом только, когда на заброшке, держа под прицелом одного из группировки, сорвавшей задание и план Бунину, получил пулю в спину, понял, что он не так уж и неуязвим. Что ещё бы, может, немного, и он мог бы не выжить после этого задания. Понял, что лучше лишний раз обезопасить себя, чем вновь ощутить, как острый металл пронзает кожу насквозь, как тяжело просто-напросто дышать от режущей боли. На спине в извечное напоминание остался шрам, а в голове — чёткая установка и осознание опасности. После этого, — иронично до невозможности, будто какая-то его неприкасаемость нарушилась, — Бунин уже неоднократно получал ранения, пусть и не такие серьезные, но в последние годы поднатаскал себя. Поднатаскал в юркости и ловкости, в обеспечении себе безопасности, и Мишу. За пацана было как-то особенно страшно. У него язык ещё острее, а тормоза из упрямства и гордости отключены к чертям, а вкупе с любопыством и от него привычкой лезть на рожон — ядерная смесь. У пацана кожа чистая совсем, ни одного шрама, и Ваня сам себе отчего-то поклялся сберечь его полностью. Зачем? Самому бы понимать. Просто не хотелось, чтобы Лермонтов хоть когда-нибудь ощутил эту боль, психологического давление с самого детства ему и без того хватало. Просто не хотелось в конце концов и самому убедиться, что в Мишу тоже могут попасть пулей. Боязнь ли это потерять? Да, возможно. Ваня не отрицал. Потерять хорошего, чуть ли не идеально подходящего напарника совершенно не хотелось. Но только ли партнера? Вот это уже вопрос. Самому себе отвечал, что, конечно, только напарника. Только коллегу. Только коллег не ревнуют, просто коллег не пытаются каждый раз, поставив себя под пулю, вытащить из передряги невредимым, не спасают из-под прицела выстрелом в голову недоумка, решившему навести оружие на Лермонтова. Не волнуются за коллег так каждый раз, как волнуется Ян, когда Миша на задании не отвечает, когда теряется в шуме и хаосе здания и убегающих людей. Ване тяжело об этом думать. И не хочется. Им по-прежнему нельзя, и поэтому Бунин не хочет осознавать, не хочет думать о том, что глубоко привязан к мальчишке. Не хочется получить слишком сильный удар и не хочется испытать боль посильнее, чем от пули. И всё-таки от всей ситуации по-прежнему тошно.

***

Поправляя бабочку на шее, Ваня фыркнул, смотря на себя в зеркале мужского туалета. Сегодня он, согласно приглашению, начинающий художник, а Миша, специально пришедший отдельно, чтобы создать впечатление того, что они не вместе, музыкант, планирующие хорошо провести время на банкете в творческой обстановке творческих людей и обсудить искусство. Лермонтову нужно было как обычно следить за жертвой и сообщать о перемещениях, сообщать об обстановке и желательно не похлебывать шампанское из бокала в руках так часто, как он это делал. Придурок, блять. Основная часть выставки прошла, позади самое скучное, растянутое и неинтересное. Удалось разве что пофлиртовать с какой-то скульпторшей в миловидном серебрящемся платьице, явно коротковатом и не особо комфортном для неё, но более чем ясна была причина её посещения этого мероприятия и этого вызывающего наряда — найти себе новенький кошелёк. Неудивительно, но и осуждать совершенно не за что. Только поняв, правда, что Ваня явно не числится в списке толстосумов, что по костюму не особо скажешь, пташка упорхнула к следующему, мило улыбнувшись напоследок и тоненькими пальцами легко помахав. Легко, как и весь их ненавязчивый флирт, Бунину нужный исключительно побаловать себя женским вниманием и потешить самолюбие. Ваня выходит из туалета, проходя вперёд по коридору и набирая сообщение заказчику по скрытому каналу: «мы на месте, скоро закончим». Заказчик, к слову, пожелал остаться анонимным, в тени, что не напрягало особо, пусть и было не очень удобно не знать с кем работаешь. Но солидная сумма подкупила, как и переведенная предоплата — половина суммы. Фигурка не особо важная, цена не из самых крупных, которые Бунину когда-либо предлагали, но и миллион явно лишним не будет. Ладно уж, что пополам с Мишей поделенный. В любом случае, деньги, тем более такие, на дороге не валяются, а обеспечить себе безбедную старость, учитывая, что нормальной пенсии у него не будет даже без учёта того, что он работает не так много официально, хотелось. Вот и приходилось регулярно пополнять относительно небольшой суммой сберегательный счёт в банке каждый месяц и получать проценты за использование банком денег. В зале вновь заиграла живая музыка, а значит именно сейчас нужно было начинать, нужно было вылавливать этого Антонова и заканчивать с ним под шумок, а после сваливать поскорее и подальше. Внимание у людей под вечер притупилось от алкоголя и усталости, а от шума музыки в дальних кабинетах большого многозального здания вряд ли будет слышен выстрел. Нужно было не просто пристрелить журналиста с крыши, а сделать так, чтобы тот умер, перед смертью поняв за что, чтобы в глазах застыл страх. Но и убить не где-нибудь в подворотне или подвале, а прилюдно, на мероприятии, чтобы огласка этому была большая и чтобы больше никому было неповадно лезть куда не надо. Что удивляло — всё ещё не показался никто из тех, кто мог бы претендовать на голову пацанёнка. А значит, всё совсем идеально, и никакая опасность не грозит ни Мише, ни Ване. Они спокойно уедут из Ростова подальше, обратно в Москву, там оседая в большом городе и затерявшись в тысячах людей. Лермонтова в банкетном зале не видно, как и Антонова, а значит Миша, как и договаривались, утащил его смотреть на картины в дальний, расспрашивая и увлечённо расхваливая его статьи, как только Ян вышел в уборную, отвязавшись от компании. Лесть — прекрасное оружие, которое Мишель ненавидел, но умело использовал. Ваня, глотнув из бокала с подноса шампанское, ставит его на место, уверенно направляясь в оговоренную точку. Услужливо лежащий во внутреннем кармане пиджака восьмизарядный вальтер уже давно изнывал от скуки и наконец-то появилась возможность показать его и себя в действии. Шаг-два-три-десять — уже видит из коридора в конце противоположного зала, отведённого под картины, Мишу, внимательно слушающего журналиста и всё посматривающего на наручные часы. У самого же глок, что ж не стреляешь, Мишель? Ждёт. Приятно. Ша-аг, не успевая носком ботинка коснуться пола, и слышит перекатистое фальцетное «Я-ян!» из-за спины. Знакомое — пиздец. Блять. Привет из прошлого, да? Ну, конечно, не может же всё пройти идеально. Не может всё быть прекрасно. У кого, блять, угодно, но не у Ивана Бунина. Всегда найдется что-то, что выйдет из-под контроля и не даст чувства полной удовлетворенности результатом. Всё равно от плана так или иначе приходится откланяться. — Хочешь увести из-под носа мою жертву? Приятно, конечно, что берешь грязную работу на себя вместе со своим дружком, но этот крысёнок нужен мне живым. Бунин разворачивается на пятках, натягивая фальшивую улыбку и поднимая взгляд на старого знакомого. Ладно бы просто знакомого, нет, надо же опять столкнуться носом к носу с бывшим врагом. Бывшим ли? Вряд ли правильное определение, скорее уж постоянным соперником и тем, с кем приходится бесконечно конкурировать. — Саша, — фыркает пренебрежительно. — Кто бы мог подумать. А тебе он чем насолил, м? «Саша» скорее всего пришёл не один. Никогда не ходил, не ходит, и этот случай вряд ли исключение. Его парни наверняка были в зале, почему он сразу не заметил их? Маскируются и сливаются с окружающими на отлично, стоит признать. — Из-за его показаний посадили моего человечка. Важного для меня человечка. Слышал, думаю. А поэтому дело уже не столько для общей безопасности, сколько принципиальное, — хмыкает, глянув голубыми глазами за спину Бунина. Прознал, значит. — Не лезь лучше. Оставь расправу мне. — Ты же знаешь, что нет. — Вас всего двое. Побойся за мальца, в конце концов, если не за себя. Слышал, ты подобрал его себе под крыло? Похвально и весьма благородно. Я бы даже сказал неожиданно, — Ваня в голове прикидывает каким образом Белов мог его выследить и как мог прознать об их планах. А может, случайно, что более чем вероятно, потому что сам мог желать расправиться с Антоновым и лучшей возможности, чем сделать на общественном мероприятии, после него, не представилось. Белов всегда действовал по-своему, слаженно, делал что хотел и налаживал, увеличивал связи по России — то с одним человечком, то с другим уладит конфликты, а там и до сотрудничества недалеко. Они пересеклись с Буниным пять лет назад, когда зимой в Москве по чистой случайности: Ваня пил в баре, который принадлежал Саше и в котором они познакомились. Белов предложил работу — новые, хорошие и перспективные работники были всегда к месту, но Ваня отказался в грубоватой форме. Даже нейтральные взаимоотношения не сложились. Белов, конечно, не обратил на это внимание, но запомнил. Как там? «Я не злопамятный, но я помню». И после этого, словно специально, через пару месяцев Бунин случайно цепанул пулей одного из его парней на старом заводе, куда потащил его Максим. Выгодная, мол, сделка и работа несложная. Всего-то перевезти из одного города в другой пару-тройку килограмм травы, доставить заказчику, и работа была выполнена, но сашин переговорщик решил прикарманить часть денег, погрозившись пукалкой, за что и схватил пулю. Больше крыс Ян не любил только лжецов, потому что каким бы не был бизнес, правила должны быть везде одни и играть нужно по ним. А там, в завязавшейся перестрелке, уже и два других парня ушли не без ранений, как и, собственно, Ваня с Максом. После этого связываться с Беловым решительно не хотелось. — Не твоё дело. Мне нужно выполнить свою работу, кстати, честно, а не так, как поступают твои подстилки. Поэтому, — стискивает зубы, едва ли сдерживаясь, чтобы не сжать руки в кулаках, но жест крайне выдающий напряжение, чего Бунин никогда не допускал: никто не должен знать что внутри на самом деле. — Давай разойдемся. Тебе какая разница, умрёт он от моих рук или от твоих? — Принцип, золотой мой, принцип. И он не умрёт. Я хочу заставить его плясать под свою дудку. Соглашайся. Либо придётся разбираться с тобой уже нам, давно уже пора бы расплатиться за Лёшу и Володю, а? — Это не мои проблемы, что у тебя цепные псы оказались жалкими крысами. Спасибо скажи, что самому не пришлось устанавливать мышеловки, а тебя от них избавил я. — Как бы они не поступали, права убивать тебе никто не давал. Ваня не отвечает. Разговоры разговорами, но делу это никак не поможет — лишь препирательства и лирика. Бунин не знает, каким образом ему сейчас выкрутиться так, чтобы и от Антонова избавиться, и чтобы Миша не пострадал, потому что угроза в адрес Лермонтова прозвучала слишком ясно. Да и Белову уступать не хотелось абсолютно. Те же принципы. Ситуация патовая и что делать абсолютно не понятно. — И что ты сделаешь? Убьешь нас? — Если придётся. — Что здесь происходит? — и вновь голос из-за спины, но уже Антонова и гораздо ближе, как было слышно, чем он стоял ранее. Ваня не успевает даже повернуться, как слышит копошение и тихий, приглушенный рукой вскрик — Миша со спины приставил к виску пистолет, а рукой зажал рот жертве, хоть и Бунин говорил, что это небезопасно без перчаток: жертва может кусаться, пытаясь в эффект неожиданности, и Ян надеялся лишь, что Лермонтов учитывает это и на чеку. Но в целом, поворот событий приятный, немножко в их пользу, несмотря на то что особо положение не изменилось. Бунин делает шаг в сторону так, чтобы видеть и слегка встревоженного и не особо понимающего что происходит Мишу с заложником, и Белова. Тот явно удивлён, причем удивлён неприятно, потому что уже всё складывается далеко не так как он хотел, кажется, начиная с отказа Вани пятигодичной давности. И плюсом ко всему — напряжен, как и вся обстановка неопределенности и опасности. Где-то в зале сашины парни, а жертва уже у них в руках. Почувствовал, каково это, принципиальный ты мой? — Спасибо, Мишель, — усмехается, смотря на то, как Лермонтов коротко проговаривает что-то Дмитрию. — И что ты теперь думаешь делать? Сейчас стоит выстрелить и смыться, и ты ничего не сделаешь. У тебя на нас ничего нет, да и ты же не будешь топить себя — я тоже кое-что знаю, — Ян блефует по большей части, но блефует уверенно, зная, что эта ложь более чем правдоподобна. — И наконец-то, как по мне, мы покончим с недомолвками. По крайней мере, с минуса выйдем в ноль по счетам. Саша качает головой отрицательно. Белов не любит проигрывать и уступать соперникам с компромиссами тоже. Ожидаемо. Недипломатично. — Ян, кто это? — в конце концов подаёт голос Лермонтов, крепче сжимая чужую шею и надавливая дулом на висок. Наверняка, сучёныш, внутри самодовольно ликует от сложившегося контроля над человеком, когда его жизнь всецело в твоих руках, вон, бьётся под кончиками пальцев жилкой на шее. Бунину бы тоже нравилось. Да только ситуация по-прежнему не выигрышная. — Белов, — спокойно проговаривает, сжимая руки в карманах брюк. Оружие не достать, не получится так, чтобы получилось незаметно, а действовать нужно быстро. — Я говорил тебе о нём. Думай, блять, думай! — Приятно, что ты уже просвятил мальчишку, — противного Яну самодовольства в сашиной улыбке хоть отбавляй. — Я тебе не мальчишка, ублюдок, — огрызается и Ваня едва ли сдерживается, чтобы не закатить глаза. Не к месту, Миш, не к месту это ребячество. Хоть и приятно, что Мишель сразу вступает в оборону и всецело на сторону Яна, а не занимает нейтральную позицию в споре, что было бы понятно и логично. У Миши не было никаких проблем с Сашей до этого, но сейчас вполне могут появиться. — Не скалься, Мишель. — Не выебывайся, когда перед тобой киллер. Мата-то сколько. И не скажешь, что когда-то парень хотел редактором стать и в театре собственноручно написанные драмы ставить. Из-за угла появляются двое, сашины помощники, в руках не держащие оружие и это последний малейший шанс выигрышно вывести ситуацию. Миша голову поворачивает медленно направо, — условный знак, — взглядом метнувшись к запасному, пожарному выходу, расположенному в каждом зале во избежание трагедий, как бы разминая затекшую шею, и Бунин реагирует незамедлительно, выверенно и отточено, и, как и должен, как только раздается первый выстрел из мишиного глока с шагом назад, от журналиста, достает из внутреннего кармана пиджака пистолет, заряжая уверенным движением, — благо, что с предохранителя он был снят, — и наводя на сашину ногу и пальцем надавливая на курок. Всё происходит в секунды, не давая возможности опомниться. Грохот и шум поднимается тут же, аккомпанируя Шопену. Безвольно упавший на пол Антонов с застывшим страхом в глазах, гортанный вскрик Белова с простреленной коленкой, и встрепенувшиеся парни, имён которых Бунин не знал, да и не видел их ни разу, тут же достающие из-под ремня костюмных брюк свои огнестрельные. Время на секунды идёт, на секунды до того, как могут обоих пристрелить, и до того как сюда заявятся. Работа грязная, без изяществ, Ване совсем такое не нравится, но всё это более чем оправдывается тем, что это чистой воды импровизация. А импровизация редко бывает меткой и красивой, если, разве что, это не какой-нибудь спор, где уже есть отточенное мастерство язвить и унижать оппонентов. Что для беловских, что для них сейчас опасно и перестрелку вести не вариант, даже если допустить что это вообще когда-либо может быть разумным решением проблемы. Радикальным — вот уж точно. Пуля проносится мимо левой руки, не задев, и Лермонтов, тут же перезаряжая глок, пятится к повороту, выходу из узкого коридора, чтобы открыть дверь, целясь в того, что был по сторону Яна и промахиваясь, но хоть как-то давая возможность Бунину быстро отступить. Ваня не попадает намеренно, целясь близко к телу, но так, чтобы максимум зацепить. Ещё больше проблем с Сашей, чем есть сейчас, не хотелось. А фора нужна. — Прости, сегодня не по твоему сценарию пляшем, Саш, — чуть хрипловато, с оживленной интонацией выговаривает Бунин, игнорируя сашино безнадежное «стой, сука!» и срываясь в сторону, к Лермонтову, и вместе с ним выбегая через распахнутую дверь на лестничный пролёт, перебегая-перепрыгивая через две ступеньки и перескакивая через перила, чтобы быстрее ускользнуть. Где-то во дворах припаркованный форд, ожидающий Мишу и Ваню. До него идти минут пять, а бежать и того меньше, что на руку. Сейчас, прямо как зверям от охотников, — бежать-бежать-бежать, не оглядываясь, в чащу, пока те не остановятся чтобы быстрее забрать Белова и смотаться подальше, чтобы не было никаких проблем. И не верится, что удалось. И не верится, что малец смекнул что к чему и смог вырулить ситуацию. Причем, вырулить тогда, когда Ян думал, что уже ничего сделать нельзя. Это восхищает. Этаж второй, выскочить из двери получается быстро, пропустив и чуть ли не вытолкнув Мишу вперёд, и затем ломануться направо, где угол дома был ближе, а оттуда уже и можно было, пройдя два дома и на третьем свернув, найти машину. — Быстрее, давай, вперёд, — громко, но не крича, произносит, Мишу хватая под локоть, а затем быстро скользнув вниз и взяв за руку, и вместе с ним устремляясь вперёд: отчего-то так было бежать легче, проще, и, на самом-то деле, романтизированно приятнее. Более чем четко ощущать, что они вместе, что Лермонтов даже в критической ситуации, несмотря на всю опасность быть или раскрытыми или пристреленными, не бросит и не оставит. Как подростки под дождём, блять. — Нам это так просто не оставят, Вань, — Миша тревожно оглядывается, прижимая одной рукой к себе пиджак, в который спрятал пистолет, а другой продолжая сжимать ванину руку, не отпуская, лишь крепче переплетая пальцы. Страшно, что раскроют, страшно, что все Белов может сдать, но Ян знает, что Саша так не поступит. Как минимум потому, что топить своих — подло, несмотря на то, что они по разные стороны баррикад, а во-вторых потому что Ваня действительно может и сашины карты пораскрывать. А Белову это сейчас ой как не кстати — у него игра идёт на укрепление, а не на нападение. — Похуй, Миш, потом, — Ваня приоткрытым ртом хватает теплый воздух, осматриваясь и во дворе темненькой семиэтажки выглядывая машину. Только рядом с ней он отпускает мишину руку, снимая на улице же с себя пиджак и забрасывая его на задние сидения вместе с бабочкой. Неудобно и жарко. Деловые костюмы уж явно не для южного климата. — Ты же мог не стрелять, зачем полез в такую опасность? Это же даже не столь важное дело. — Потому что у тебя тёрки с этим напыщенным индюком, естественно, ты не хотел бы ему уступать, — Миша забирается на переднее пассажирское, ощущая себя слишком быстро протрезвевшим после выпитого шампанского. Конечно, столько адреналина. Убийство не дало вообще никаких эмоций, никаких чувств. Всего лишь очередной труп, очередная жертва и очередная жизнь. Дело было явно выше простого детского соперничества за игрушку в песочнице. Миша знал насколько Бунин терпеть не может, знал ванину историю о первом шраме, как раз на спине — беловская история. Для Яна это было личным, это было местью, и упустить шанс никак нельзя. Пусть даже если Ваня не избавился от того, что было нужно Саше самостоятельно, но это сделал Миша для него. — Ты бы видел себя. Более-менее отдышавшись, Ваня, на пару секунд прикрыв глаза, переводит взгляд на Лермонтова. А может всё-таки попробовать? Может, всё-таки на это «нельзя» поставить уверенное «можно»? — Всмысле? — Да ты готов был испепелить Белова на месте. Будь другие обстоятельства, думаю, ты бы его грохнул. Ну, я и пристрелил Антонова, чтоб не уступить ему. Ваня улыбается, нервно смеясь и откидываясь головой на спинку сидения. Лермонтов слишком отчетливо улавливает уже ванины эмоции, привык. Уже сам слишком хорошо знает Бунина. Уже сам достаточно умел, чтобы защитить себя и не попасть случайно под пули. И просто так не дастся. В общем-то, по большей части, благодаря Яну. И он более чем доволен тем, что смог так натаскать мальчишку в самообороне и в тактиках и техниках боя, натаскать в стрельбе. Смог по-учительски передать весь свой опыт и так же по-учительски крепко привязаться. Так, что вряд ли уже отпустит Мишу — не сможет. Как бы не отрицал всех своих чувств, юнец слишком сильно был похож и слишком подходил во всём Бунину, даже не затрагивая их работу. И в характерах тоже, иначе бы просто не смогли ужиться. — Миш? — парень вопросительно глядит, ослабляя галстук. Вместо ответа на негласный вопрос Ян, взяв за подбородок Лермонтова и перегнувшись через подстаканники между ними, притягивает к себе, сталкиваясь губами и раскрывая его рот своим, не встретив никакого сопротивления. Напротив, Миша отвечает сразу, отвечает, пусть и удивившись, но не менее инициативно, не менее пылко и жадно, чем Ваня, упершись ладонью в поставку и приподнявшись с места. Таких простых поцелуев у них по пальцам пересчитать можно, в основном был только секс, поцелуи только во время секса, не более. Не та была ступень отношений, чтобы проявлять друг к другу какую-либо нежность. Лермонтов отрывается только на пару секунд, первый, чтобы перелезть на чужие колени, потому что целоваться так, не прижимаясь, не касаясь друг друга, была совершенно неудобно. Ванины руки тут же оказываются на боках, на бедрах, оглаживая уже хорошо изученное чужое тело, и к себе, если то вообще возможно было, ближе притягивают. — Миш, Миш, стой, — выдыхает во влажные губы, не раскрывая прикрытые глаза, не решаясь. Он-то знает, что Миша согласится. Лермонтов сам давно хотел. Но вот через себя переступить сложнее, самому себе позволить быть с кем-то труднее. Тем более с таким дорогим человеком, как Лермонтов. Но Бунин понимает, что если упустит — будет жалеть. Как бы не могло быть больно. Больнее, чем совсем без Мишеля, не будет. — Что? — тихо, почти неслышимо. — Давай попробуем, — медлит, — быть не только напарниками. И Миша так же, переняв бунинскую привычку, вслух не произносит ничего. Только целует.