Verrà la morte e avrà i tuoi occhi

Смерть придет и найдет тело, чья гладь визит смерти, точно приход женщины, отразит. Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. «Смерть придет, у неё будут твои глаза». И. Бродский «Наюрморт»

Рано утром волочат Басманова, ослабшего и измученного, в царские покои. Вчера еще, кажется, в кипящем котле сварить обещали, кнутом стегали, а теперь умыли, одели, словно не было ничего. «Даровал тебе Царь свою милость». Не понимает, не слышит. Смотрит перед собой невидящим взглядом, будто разума лишился. Земля из под ног уходит, кровь в жилах стынет. Сон ли? Или пытка какая новая? Выйдет Иван, даст взглянуть на себя и в заточение отправит изнова. Не вынесет Федор испытания такого, на месте Богу душу отдаст. Достаточно боли стерпел он, достаточно слёз пролил и крови, больше ему не можется — на исходе силы. *** Иоанн прощения у него не просит. Вину свою перед господом-богом чувствует только, молится целыми днями. За Федора ли молится? Черт его знает. Да Федору молитвы и не нужны, не помогут они ему, ничего не поможет. Ощущает Басманов себя в первое время скованно. Раны свежие кровоточат, с тела не сходят, и всё вокруг кажется ему чужим, ненастоящим. Он всерьез верует в то, что умер, и всё это в преисподней ему мерещится. Во дворце Федор почти не появляется. Царя почти не видит, а ежели видит, молчит смиренно и глаз не поднимает. — Не узнаю тебя, Федя! Неужто язык твой острый в темнице вырвали и собакам скормили? — Иван усмехается не зло, но дурно Басманову от этого смеха. Что-то дьявольское в нем, темное. — Или не благодарен ты царю своему за спасение? — Благодарен. Разве могу я не благодарен быть тебе, Иоанн Васильевич? Жив я лишь благодаря милости твоей и доброму твоему сердцу. И живу я лишь для того, чтоб служить тебе. Федор знает, что слова эти Ивану понравятся. Много он о царе знает, но еще большего — не ведает. Неизвестно теперь Басманову, что в глубинах души его таится, и оттого жутко становится. *** Видит Федор, как во дворце на него смотрят. Ловит на себе взгляды разные — и завистливые, и презрительные, и насмешливые. Выколоть бы глаза этим собакам, ослепить к чертям. Была бы его воля, всех бы на площади перевешал. Всех до единого он ненавидит. Все его предали. Никто за него не вступился, даже отец родной и тот отрекся. Где он теперь? Сгинул. В темнице, в монастыре аль еще где. Федор не знает и знать не хочет. Нет у него отца боле. «Покайся, Федя. Не тем царю ты служишь». «С огнем ты играешь. Что творишь, не ведаешь. Погубит он тебя. Ой, погубит, Федя, помяни мое слово». Так Алексей Данилович говорил ему. И сам же на погибель его отправил. Никому на всем белом свете у Федора веры нет. Пропади они все пропадом. *** Иван говорит: — Нет, Федя, тебя краше, — и целует в лоб перед сном. Федору думается: «Как покойника». Представляет он себя в гробу, измученного, бледного, в белой рубахе, прилипшей к закоченевшему телу и пропитанной кровью багряной. На спине — запекшиеся раны-следы от плетей, во рту — месиво из выбитых зубов. Таким хотел его Иван видеть? Такую судьбу ему уготовил, когда добро дал на пытки нечеловеческие? Басманов вздрагивает. Бросает его то в жар, то в холод, вспоминает он сырую темницу, свист кнута, запах плесени, полчища крыс да смеющиеся лица опричников-мучителей. Когда-то и он сам заливисто хохотал, видя муки чужие. Но то предатели были, змеи неблагодарные. Не клялся им царь в любви. Не обещал весь мир к ногам бросить. *** Постепенно привыкает Басманов к новой жизни своей, к тому, что жив. Иной раз Федору кажется, что всё по-прежнему. Крутится он перед зеркалом, разглядывает перстни, сверкающие на переломанных некогда пальцах, улыбается безумно и криво, улыбается одними губами только, а глаза — не выражают ничего. В глазах пустота зияет и печаль вселенская. — Смотри, как блестят, а? — он оборачивается, протягивает царю руку. — Красиво, правда? Иван соглашается, ладонь дрожащую к губам прикладывая: — Красиво, Федя. *** По ночам снятся Федору котлы адские, снится ему Иоанн, осатаневший, злой, шипящий с пеною у рта: — Постриги волосы. Зачем они тебе там, за гробом? В холодном поту просыпается Федор, запускает руку в мокрые кудри, тянет изо всех сил. На месте волосы, да только душа — нет. Гнев одолевает его, горькая обида глаза застит. Хочется заплакать и засмеяться. Ни то, ни другое не выходит. Иван спит. Спит он сегодня спокойно, дышит ровно. Сесть бы на него сверху, впиться пальцами в горло, сдавить что есть мочи. Или всадить кинжал в сердце. Прошлой весной Иван ему этот кинжал вручил, «чтоб рубить врагов злейших и предателей гнусных». Сам он предателем оказался. Сколько мук причинил душевных, сколько терзаний телесных заставил вынести! Все гибнет подле него, после него — только земля выжженная остается, пепелище. «Погубит он тебя. Ой, погубит, Федя, помяни мое слово». Вдвоем они здесь, никто Федору не помешает. Убьет Басманов царя и за царем на тот свет отправится. Казнят его. На кол посадят, может, или голову отсекут, а ему всё равно. Смерть Федора не страшит больше. Смертей он видел много. Сам в глаза смерти смотрел, лицом к лицу с ней столкнулся. Смерть ему теперь как сестра родная. Словно в тумане вязком тянется Федор к Ивану, а тот — как чует — на бок переворачивается во сне, ладонь вспотевшую задевает, своей накрывает. Прикосновение это Басманова точно ледяной водой окатило. Машет он головой, руки заламывает, жмурится, видения жуткие отгоняя. Помолился бы, если бы правда веровал, но нет в нем веры — только страх. Сам себя Федя боится и мыслей своих грешных. Бесы его искушают, сам черт в голове мечется, морок наводит. *** Каждый день смотрит Федор на себя в зеркало долго и пристально. Глаза помутневшие щурит, ищет остатки былой красоты, юности, задора, да нет ничего давно. Всё растоптали, раскаленным железом выжгли. — Ироды, — шепчет он сквозь зубы, — иродыиродыироды. И швыряет шкатулку в зеркало. Катятся со звоном по полу серьги, кольца, бусы — сверкающие безделушки — смешиваются с осколками. А Федор топчется на них и смеется. — Отомщу я вам всем, богом клянусь, отомщу! Издохнете все, как псы безродные! *** Иван сидит за столом, что-то пишет. Федор кругами ходит — неспокойно ему. Подкрадывается он сзади, через плечо глядит, да все выискивает сам не знает что. — Чего тебе, Федька? — царь хмурится, откладывает перо. — Чего над душой стоишь, окаянный? Видишь, занят я? — Я... — бегают глаза фёдоровы по буквам, да только плывут те, меж собой путаются, сливаются. Сердце бьется быстро, вот-вот из груди выпрыгнет, и сам он без чувств свалится. Всё чудится Федору, будто Иван денно и нощно указы о казнях подписывает. Боится Федор прочесть имена тех, кто в немилость впал. Своё имя. Хоть не признается себе, но боится. Пуще прежнего царь хмурится, пó столу кулаком бьет. — Ты терпение мое не испытывай, не вечное оно. Говори, зачем пришел, или вон выйди! Еле слышит его Басманов, назад пятится на негнущихся ногах, чуть было уходит, но в дверях замирает. — ... Шкатулку...Подарок твой, шкатулку, из рук выронил. Уж не знаю, как оно так вышло. Зеркало разбилось. Примета плохая. — Эка беда! — царь в лице меняется, смеется [почти] ласково, обеспокоенно спрашивает: — Не поранился, Федя? Басманов опускает глаза. Весь он — точно рана одна, незаживающая, наизнанку вывернутая и смердящая. — Не поранился, свет мой. *** Любил пиры Басманов. Пляски, песни, явства, гости заморские — чего здесь не бывало только. Сидит подле царя Федор, нашептывает — кто слухи распускает, кто измену подлую готовит. Помнит он, как его бабой в летник ряженной кликали и кнутом хлестали. Да только не думали же ведь, что самим рядиться придется. В саваны. — Не закон псам твоим слово царское и царская воля. Не верят они в твою милость. Извести меня хотят, оклеветать снова. Ежели идут против слова твоего, Иван, то и против тебя самого пойдут. Не скупится Федор на слова гадкие. Червями они с губ выползают, нет им ни конца, ни края. Шепчет Федор, за песнями-плясками его не слышно, но догадываются все, знают. Знают они, что обид своих Басманов не забудет. «Знайте. И бойтесь Федора Басманова. Воротился я из гроба, из геенны огненной, вместо меня туда вы отправитесь. А я на могилах ваших спляшу. В летнике». Вино реками льется, пьет Иван вино и на Федю смотрит, улыбается. Федор улыбается тоже, а себе думает: «Вот бы не вино то было, а яд смертельный». И представляет, как корчится Иван в адских муках, как пирующие к нему сбегаются, мельтешат, и отчего-то боязно ему становится и больно. Нет. Не хочет он этого. Погибели царю не желает истинно. И за это то ли на себя, то ли на Ивана злится. Пьет Федор много. На ногах держится едва, а после стоит на коленях в царской опочивальне, рыдает, руки Ивану целует. — Спасибо, что пощадил, спасибо, что смиловался! Всегда буду горячо любить тебя, служить верой и правдою, сокол мой ясный! Сделаю все, что прикажешь. На все воля твоя, царь-батюшка. На все твоя воля. Никого у меня нет, кроме тебя, и никто мне не нужен. — Пóлно, Федя, поднимайся. Федя не поднимается. Льнет горячими губами к сухим ладоням и продолжает скулить сквозь слезы хмельные: — Прости! За всё прости меня, за все грехи мои прости и помыслы дурные! Жизнью я тебе обязан и принадлежу тебе всецело. Не предавал я тебя, никогда бы не смог, веришь ты мне? Веришь? — смотрит он на царя покорно, преданно. Как раньше. И кажется Федору, что возвращается долгожданное успокоение. Но это лишь кажется. *** Дарит Иван Васильевич шкатулку новую. Красивую. Вертит ее Федор в руках, ногтями обгрызенными скребет по камням драгоценным, вспоминает. Хорошо им было. На охоту вместе ездили, на ярмарки. Где царь — там Басманов. Так уж заведено. Иван проклятиями сыплет, головы с плеч срубить изменникам поганым грозится, а Федор при нем. Сидит чуть поодаль, смехом заходится. И знает, что ему ничего не будет [до поры до времени]. Потому что лучше всех он царю служит. Иван так и говорил: — Не сыскать мне, Федя, такого, как ты, на всём белом свете. Речи сладкие, ночи темные, дурманящие... Бывало, царь его от себя гонит. Оплеуху отвесит, прикажет с глаз долой скрыться, до греха не доводить. И сам придет в покои к нему, позовет назад, покается, утешит и приласкает. Словно Федор зверушка какая. Захотят — прикормят, захотят — вон прогонят. [А захотят — и вовсе в клетку вышвырнут и запрут]. Всегда Иван таким был. Знал это Басманов. Знал, на что идет, и шел всё равно, ничего вокруг не замечая. Шел, как дитя по лесу дремучему. И точно в болоте увяз. На всё он был готов: до последнего на бранном поле биться, голову сложить, как воин, прислуживать, как раб покорный, и как девица выплясывать. На всё был он готов. Любой грех бы на душу взял. Только этого мало оказалось. Тяжко вздыхает Федор. Шкатулку проклятую о земь разбить хочет. До чего ж красивая! Знает царь, что ему любо, насквозь его видит. Хорошо им было. Было.