***
Солнце насквозь пронизывало седую вату туч, опускало на ближайшее озеро вблизи Преображенского дворца веер дымчатых преломленных лучей, да и день уж успел обжариться в душном зное. Под одинокий стрекот сверчков в густых травах, пахнущих через окна, Пётр сидел за резным дубовым столом, неторопливо перебирая мысли в голове. Льющийся из окон свет, мерцающий где-то в глазах, уж зело не отвлекал, как было раньше. Государь пребывал в совершенно заблудшем в пучине смятений состоянии. Бумажная кипа в руки не лезла, перо тоже. И во всём этом нелепом беспокойстве он неотрывно размышлял об одном и том же… ибо влез в разум один такой Алексашка Меншиков, значимо сбивший весь план работы. И нет, сам денщик никак рядом не маячил, песни зычные не распевал, лясы длительные не заводил. Очень даже наоборот было… Такое чересчур заметное уединение и тишина мешали ничуть не хуже сбивчивых россказней Меншикова. Пётр невольно думал, что уж лучше бы тот над душой стоял, поскольку делать вид усердного труда в этой стухшей унылости было куда тяжелее, нежели не отвлекаться на еле улавливаемые краем уха ехидные смешки сбоку или сопящее свороченным носом дыхание. А Алексашке хоть бы хны. Вдарит же балбесу умотать на другой край города по своим «денщиковским делам», так и не сыщешь до ночи. Пётр Алексеевич даже опасаться стал: как такого в бой пускать? Отвернёшься на мгновение, а этот прохиндей на турецкие сабли кинется по своему «денщиковскому делу», да с весельем и плясками. — Тфу ты… — Утомившись непонятно от чего, позволил себе, наконец, облокотиться о спинку стула, расслабив натужные узкие плечи. Нет, конечно, до такой несуразицы Санька не дойдёт. Всё ж балагуром он был лишь в стенах царской опочивальни, но зачастившие пропажи заставляли сурового русского Царя ощущать себя бабой, смиренно ждущей мужа-разгильдяя. И стоило сейчас подобным размышлениям появиться, как необоснованный гнев сам собой поднял длинные ноги, громким топотом заворошив в сторону дверей. — Пашка! — второй слуга, успевший прикорнуть на ветхой табуретке, от этого клика чуть было с неё кубарем и не полетел, а сон уж как рукой сняло. Всякий раз, как юный Царь гаркал, казалось, лад да покой вставал в округе, будто бы и птицы щебетать переставали. Умолкали вместе с ними и бояре, прикусывая язык за поседелой бородой. Как водится, не привык никто, даже близко страшась Пётру Алексеевичу рубить поперёк. — Да-да, Государь!.. — Застегивая на ходу ворот расшитой рубахи, Паша ступал ближе. Сам по себе он был нетвёрд и робок, но на горизонте с вытянутым злющим Петром, похоже, казался ещё вяще нескладным, чем есть на деле. — Денщик где? — Ах..э… — замялся, — Семо я..? — а затем вздрогнул вновь: — Идеже Меншиков запропастился?! Не томи, дурень! — Н-н-не знаю, Государь! — Парниша вжал голову в плечи, — Не наблюдал сам сегодня Александра Даниловича- — Так пойди и пронаблюдай, где эта блудня егозит! — Помолчал с секунду, испепеляя взглядом, а после громыхнул: — Живо! — Сейчас-сейчас! — Ёкнув ещё пару раз, поклонился, мигом убежав исполнять галантную просьбу.А думы то одни и те же…
— Франц… — кривая усмешка расплылась на государевом лице. Пусть и не являлся больше Сашка челядью Франца Лефорта — лучшего друга его, всё равно к нему гонялся, как на привязи. И сабля, подаренная как раз таки иноземным сослуживцем, впрочем, заостряла внимание на себя. Просто так он её вручил иль за какие заслуги особые?***
Отчего время так медлительно шло, Пётр и понять не мог. Он уж хотел было сам идти, узнавать, куда все слуги деваются, но двери внезапно распахнулись, — Не серчай, Пётр Алексеич! — Пашка был готов взмолиться, меж тем стараясь утихомирить сбившееся от бега дыхание, — Нет Александра Даниловича до сей пор.. — глаза потупил, пугливо края рубахи дёргая, — уехал к Францу Яковлевичу.. Знал. Знал. Знал. Силясь обуздать всё своё пылкое естество, в особенности перед денщиком, что и без того, как осиновый лист трясся, выдохнул: — На кой он к нему поехал? Снова. — Не знает никто ж, я таки долго посему спрашивал, да всё одно твердят! Как рано утром ускакал вот.. с концами. — Денщик застенчиво мотнул головой в сторону окон. Небо, до этого ясное, постепенно затягивало, а из-под туч тянул ветер, прям под стать выражению царского лика. — Вернуть немедля, — Опустив глаза на секунду, тут же дёрнулся, метнулся в сторону прислуги, а после рявкнул вновь: — быстро! — тот извился, с кивком пропав за дверьми второй раз, оставляя Петра лишь со своими мыслями да уносящимся лязгом сапог. — Ежели щас под ливень попадёт, так и не дождусь до вечера.. Непонятное переживание крутилось-вертелось, хотелось вырвать его, да с концами, дабы не испытывать боле, но что поделать?***
Алексаша — натура блудливая, и Пётр всегда об этом ведал. Правда, в этом вопросе они оба хороши были, вот только Царь лишь с Монсихой крутился, а Данилыч.. крутился в постели. И пакостно как-то в груди поджимало, гулкими ударами ревности отбивая всякий подобный раз, хоть Пётр и знал, что Алексашке до фени на все эти телячьи нежности, сахарные любезности и слезливые послания дам о «неразделённом амуре» с его стороны. Ни любви, ни чувств. Рыжую бестию интересовали разве что три вещи: работа-постель-ефимок и, разумеется, — Царь. Выходит, уже четыре. Бывало, кутил денщик с такими по весьма понятной причине, авось и сам Пётр напаивал людей, вытягивая все тайны, так и Меншиков шустро втирался в доверие подозрительных кутежей, выдавая все замыслы тех самых недругов. Поруку ему то было. Шельмец. Сидит на ассамблеях, не напивается, ежели только сам Петруша ему не велит ему чарку иль две, иль больше закинуть… Ждёт исхода. Но видел, и не раз, как фаворит его уж непомерно тепло общался с другими: лёгкая улыбка на устах, размеренный и мягкий шаг (если, конечно, не спешит, следуя прямо за Петром). Он, при всей своей взрослости и тяжёлому удару, был неимоверно изящен и ласков, даже нравом, с ним то точно, а на врагов и подавно.. насмешливо пялился, пыток невзирая, там скалился, а на Царя… с нескрываемой любовью глядел. Иль мерещится ему?***
Обождав ещё малость, Пётр словно и в сон погрузился. Засмотрелся вдаль, заслушался, как гром издали исходит всё громче. Гнев сам собою поутих. Спокойно стало, но по-хорошему. И было так до момента, покуда стук в двери не раздался. Тихий, но отчётливый. Он, как ни странно, был другим — незримо особенным, как и тот, от кого исходил. — Мин Херц? — Тело передёрнуло не хуже Пашкиного. Быстро ринувшись к дверям, раскрыл их, пристально впиваясь глазищами в помятого, но довольного денщика. — День добрый, — улыбка расцвела на лице наглом, да столь яркая и уверенная, будто гляди, не рядом с Царём стоит, а перед мужиком дворовым червонцем хвастается. — Добрый… — Ощерился, сдвинул смоляные брови. Глаза в минуту обежали всего его — с головы до замаранных в осыпавшейся грязи ног. И когда этого дуралея успело так занести? На веснушчатой рожице выступали свежие красноватые царапины, а мелкие веточки с какого-то кустарника, застрявшие в его волнистых патлах, теперь точно давали понять, что если уж не упал, то в какую-то лесную драку с лешим Меншиков встрять вполне себе мог. Хотел было спросить, но сначала решил по существу: — Опять пропал без ведома. С утра гляжу, рядом тебя нет.. — осмотрел друга вновь, уловив на этот раз порванный край рубахи и густеющий фиолетовым синяк под ней. Точно куда-то влез. — Ты.. ты паки что натворил, а?! — не смог удержаться. Заволновалось сердце его, затрепетало волнительно, но и негодование, само собой, никуда не отступило, — мало, что не предупреждаешь, так и гляди, побитый ко мне явился! — Меншиков поначалу проморгался, а после, явно ожидав такой лад вопросов, уверенно заговорил: — Никак не побитый, Мин Херц! — прикрыв осторожно двери, стойко ступил ближе, осекаясь по сторонам в силу осмотрительных повадок. — Всё я тебе расскажу, токмо не гневайся, а?.. — Не ходи вокруг да около и говори. — Сказал хмуро, но всё-таки в разы спокойнее, а это Алексашку уже не могло не обрадовать. — К Гер-Францу я езжал. У него тать завёлся, ух какой! Помощь нужна. Мне то раз плюнуть, бегать мы могём. — Плечами повёл, вытянулся, даже несмотря на ушибы, с блаженным вздохом и хрустом все косточки размяв, — Там, покуда выследил и погнался, время утекло. Вот почему долго… — А раны откуда? — Да я ж бился с ним насме- — Упал? — Упал. — В комнате нависло довольно тягостное безмолвие, и Меншиков, потеряв былую решительность, виновато склонился вбок, заговорив изрядно тише: — А с тем, что не предупредил… вот что вышло, Мин Херц, я то как хотел.. утром рано умотать, а к полудню яко рассчитал уж быть с тобою. Не желал тревожить понапрасну, да вот как приключилось всё. Покуда добрался обратно — дождь лить начал, да… не дождь, ливень! Чест-слово! Едва ли не увяз.. — Да чёрт с этим! Скажи лучше, почему ты этими делами маешься? — Так близкий человек помощи просит, — Алексаша озадаченно, но уж очень аккуратно развёл руки, по пределу стараясь не нарваться на добротный царский гнев, — как не уважить то, Мин Херц? Случилось чего? — Опасливо подошёл ближе, вынуждая сердце государево биться сильнее, а ладони вновь сжаться. Пётр продолжал молчать, поджимая губы то ли от ревности, то ли от осознания собственной глупости, и какое из этих ощущений было сильнее, сказать оказалось тяжело. Во всяком случае, говорить Царь не хотел, но и Меншиков умолк наперекор.***
И сколько бы не лгал сам себе Пётр, любит он этого лиса хитрого, которому ласки да слово нежное подавай. А коль стегать постоянно будут — уйдёт без оглядки. Такой уж Сашка. Умный, хитрый… Да миловидный… Лисьи отблески, плясавшие в вихрях его, неспокойно-яркие глаза, кажись, всегда горящие.. а как вино он пробовал — бледнел, взор тупился... Не брало вино его, да всё одно — загляденье. Облизывал часто лопнувшие, красноватые от ветра губы, гостей ночи напролёт теша, опосля изнурённым засыпая, коряво облокотившись локтями о любую ровную поверхность поблизости. Хитрый чёрт, всем угодить может. Царский Любимец — как его нередко величали, являлся поводом самой настоящей зависти. Бояре в два глаза за ним, как за прокажённым, честное слово. Колдун, Сашка звонким смехом с того заливался, но повода не даёт с Царём себя разлучить: перед Петром на колени падает, за ноги хватается, хоть знает, не любит Царь этого — слёзно милости просит, ежели что, а после, еле видно ухмыляясь, стоит по правую руку. Врагов и недругов прожигая насквозь. Подхалим, …От него всегда пахло чем-то сладким, не пронзительным, как бывало у княгинь или девушек разных. От него веяло свободой. Как лихая, безродная животинка, он носился по полям, изредка ухая в густую траву от случайно торчащей кочки. От него веяло морем, рядом с которым Пётр мечтал поскорее оказаться.***
Замечал Царь, как после очередного удара тот жмётся к его руке, словно и попривык уже. Как, в очередной раз вытирая кровь с лопнувшей губы или ушибленного носа, продолжает таращить раскрытые от боли глаза. Не было в них злобы — была обида, но понимал бес, что за дело получает, молчал, однако взор отводить не смел. Никогда не смел, ведь именно поэтому успевал он подхватывать ослабевшее в порыве приступа тело юного Государя, дрожащего от страха в его тёплых объятиях под крики маячившей вокруг челяди. И с первого дня, когда к дворцу ночью они подъехали, вошёл он в покои, мягко придерживая, опосля лёг рядом, да так и повелось. С того дня постельничем сделался. А там и выше метил. Не отдаст он его, не отпустит. Такого не найдёт, даже если искать будет. Как глянет на всех остальных, будь то девки иль мужики опытные, скука да сука такая. Бояр как волны ветром понесёт, с их зубоскальством за спинами, а перед ним Меншиков.. пристально так смотрит. И даже не понять, как пёс верный иль как кот ласковый. Всё судачили бояре: «изменщик» «холоп», старался не обращать к этому слух, сие дело странное — ревновать мужику, а уж тем его Царю, ей Богу, где видано? Слухи поползут и им обоим в одну могилу дорога. — Случилось… — ухмыльнулся, подошёл неспешно к окну. И вновь та постылая тишина, от которой воротило, правда, только Александра Даниловича, ибо в такой обстановке терпеть он её никак не мог. — Ну дык.. давай я всё сделаю, Мин Херц. — денщик придвинулся ближе, пущай и удерживая дистанцию. Знал, не любит Пётр, когда к нему со спины в таком состоянии подкрадываются — вдарить по зубам ох как мог, порою даже не осознав этого. — Мне не надобно твоих деяний. Их достаточно, — Царь сдвинул брови, хотя говор его был спокоен, — гляжу, не нужен я тебе стал, да? Любой случай сыщешь, токмо бы не со мной поблизости быть, — всё же развернулся лицом к другу, продолжая пялить глазами уже в него, а не на сверкающие молнии за стеклом, — как раньше ты дни и ночи напролёт рядом, Сань, рядом со мной, а.. ижна ко мне сейчас не приближен! Стоишь едва ли не в другом углу, — махнув рукой, сжался, встав полубоком, да дёрнувшись, а то давил землю редкими раскатами гром, палила небо сухая молния, осветившая овал лица. — Петруша.. — потухший от таких подстрекательств голос позади, заглушенный чуть ли не всецело грохотом раската, подобно сладкому мёду, разлился по комнате: — Я ради тебя всюду искони мотаюсь по сю пору… — сделав ещё пару шагов ближе, выдохнул, — Вверяешь ты мне безмерную работу. Вспомни потешные полки наши, а теперича нужно всех их военному делу обучать, управкою.. это самое.. управом!… — Саша с мечтательной улыбкой осмелился уложить ладони на поникшие государевы плечи, развернув того полностью к себе, — Преображенский и Семёновский полки, верфь в Архангельске.. нам, гляди, ещё строить её надо! — Паршивец… — Царь, наконец, смог искренне, сердечно заулыбаться, — недоговариваешь зело, — Чего это? — Меншиков поморгал, — К титулам льнёшь? — Слукавлю, ежели скажу таки нет… — парниша с миленькой усмешкой понурил взгляд, а затем всколыхнулся: — Но ради тебя стараюсь, Мин Херц! Вели хоть на плаху отправить, не отступлюсь. — Сказал на серьёз, губы поджал, — Мне твоё дело.. как своё дорого. Мысли твои и влечения. Ради тебя пойду хоть на другой край, дык всё равно рядом буду.. — Не будешь, — Буду. — Пререкаться вздумал? — заглянули друг другу в глаза, на секунду умолкнув, — Да. Теперь уж Государь довольно заулыбался, фыркнув от смеха: — Нахал… — а после обнял друга любимого, единственного, кто мог с ним так и говорить, и поступать. — По нраву мне твои стремления, Алексашка, но ты, гляди, решил с какого-то перепугу всё на свои плечи возлагать. Ещё люди есть… — И ты на них полагаешься? — Хорошо бы. — Не можно. Много тебе они умалчивают, а не я.. — Вы все горазды. — Алексаша прицокнул языком, довольно укладывая голову на царское плечо и прикрывая покрасневшие от недосыпа глаза. Помолчали они так малость, слушая, как мелкий дождь бьёт по оконцам, а после Пётр, вернувшись в хорошее расположение духа, громко начал, да так, что Меншиков и дёрнуться от неожиданности успел: — Значит так! — подняв лицо друга на себя, заулыбался, — Понял я и твои желания, и свои тоже, — выпрямив плечи, призадумался о деталях, — будешь отныне бомбардиром. Бумагу подам, присвоят, но, — сделав паузу, уже более серьёзно завёр: — в Архангельск без меня не поедешь. Вместе там будем вскорости. Вдобавок, не смей больше без наставления уматывать. Дела или не дела, ты — моя правая рука. Представь себя без правой руки, вот что бы делал? — Ужас… Никакого сладострастия! — Паря! — басисто рассмеявшись, притянул его ближе к себе, — Всё об одном думаешь… — а после завидел, как раскраснелось и без того украшенное царапинами личико друга, как отвёл он глаза, — Ни о чём я, Петруша, не думаю… — Ну-ну, — хмыкнул, — посему чуть ли не с каждой бабой- — Ну а чего я поделать могу?! — вскрикнул как-то обиженно, понурившись да разрумянившись ещё пуще, — Ты вон с Монсихой всё.. а мне что остаётся? Приворожила тебя девка кукуйская, — в миг ухватив Сашку за лицо, развернул к себе, заглянул угрожающе в глаза, — не разуверюсь я от этого, Мин Херц. — Денщик даже без доли опасений только наклонился ближе, чувствуя разгоряченное дыхание напротив, — ..Люблю ведь, Царь в ответ на сию дерзость только руками по спине его прошёлся, прильнув вновь. Вдохнул приятный запах кудрей, ощущая, как подрагивают собственные веки.***
Губы рыжей бестии, и без того искусанные, налились ярко алым. Пётр зацеловывал того в изрезанные ссадинами скулы, тонкую шею, а на губы лишь отрывисто смотрел, чтобы видеть, как те подрагивают, чтобы видеть, как на лице Меншикова виднеется изумление, а затем, наконец, любовь. Чтобы потом он сам начал его целовать до дёсен, не удерживаясь от тихого стона, который бы вскоре растворился в грохоте разбушевавшейся грозы, что уж заглушит всё остальное.Чтобы дворня не услышала…