На ту сторону болота

— Потеряешь ты сына, Марька, — тянет бабка злорадно, сербая чабрецом из сколотой кружки. — Упустишь. — Так-так-так, — соглашается нож, стуча по доске, и Марьяна откладывает предателя, принимаясь рвать крапиву руками. Зелено-бурые клочья сыплются в кастрюлю мятыми кружевными юбками. Кожу щиплет, но сквозь мозоли почти не больно, Марьяна привыкла. — Типун тебе, старая, — бросает она, вытирая руки о перепачканный передник. Пальцы цепляются за драный край одежды, щекочут бахрому ниток. Марьяна склоняется над пузатым бидоном и кряхтит, заливая мутную воду в широкий таз. Бабкины глупости ей слушать некогда: лето на исходе, а погреб и на треть не заполнен. Чем кормиться зимой? Маринованными сказками? Она косится на ворчливое сербанье за спиной: — Заскучала? Каштаны вон из банки пощелкай, зубы займи. Девятый десяток бабке, а во рту все еще медвежий капкан. Сохранила зубы крепкими и острыми. Лучше бы мозги. — Оставь пацана в покое, — Марьяна опускает таз на печку, подбавляет поленьев и возвращается к столу. Снова берет нож. — Куда он денется? — Ну вот сейчас он где? — старуха покрякивает и скрипит, словно застрявшая зерномолка. — На болото опять потащился? Сколько можно духов испытывать? Говорю тебе, видели опять огоньки, там, где деревню затопило. Значит, нечисть поднялась. Опасно там, утащат парня и пикнуть не успеет. — Так-так-так, — стращает под руку нож-изменник, — так-так-так. Марьяна заправляет под косынку выбившуюся прядь черных волос. — А кто виноват? Сама в глупости эти веришь, и Ваньке небылицы наплела. Вот он и таскается по болотам в поисках твоей нечисти. Потонет — пусть по твою душу выть приходит. — Не потонет, — вздыхает бабка. — А сгинет. На ту сторону болота перейдет. Марьяна замирает. — Ты чего мелешь, старая? — так бы и набила бабке полный рот крапивой. Бабка смотрит в ответ, и серая муть в выцветших, словно вымерших глазах прихватывает позвоночник холодом. Давно не всплывало столько правды в рассеянном взгляде. Вот ведь ведьма. — Погоди ты гавкать, — шепчет старуха, и ее сморщенные, пожелтевшие от табака губы трясутся. — Скажи лучше, когда он про своего «Ярочку» в последний раз говорил. Грохот и звон. С полки упала икона. Марьяна вздрагивает и долго рассматривает осколки. В них отражается ее собственное побелевшее лицо. — Да ты чего, лет десять уже ни слова… с тех пор, когда я его, ну… — Марьяна разводит руками, и чувствует, как ладони горят, вспоминая давние отчаянные оплеухи. Бабка хмурит те места, где в молодости были брови. — Заткнуть-то ты его тогда заткнула, а откуда знаешь, что из головы нечисть прогнала? Марьяна сжимает крапивный стебель так, что ладонь немеет. — Да бред это все, выдумки. Нет никакого Ярочки и не было никогда. — А пошто отхлестала тогда мальчонку? Почему запретила на болото ходить? Имя говорить? — Да потому что надоело! Как лето приходит, так он мне всю плешь «Ярочкой» своим проедает. То в прятки они играли, то в салочки — сколько можно выдумывать? Гиблое же там место, кроме трупов и нет никого. — А если есть? — Бабка достает из тряпицы сухих табачных червячков и сует за нижнюю губу. Зубы тут же окрашиваются ржавчиной. — Если огоньки и вправду предвестники нечисти? Если тот самый Ярочка и вправду чудище, что заманивает чистые души? Ты послушай, говорят же, стоит с ним только обменяться одеждой… — Хватит! — Марьяна стучит метлой и идет прибирать осколки, но по пути шипит бабке: — Я сына никому не отдам. Сзади слышны шаги — тихие, словно шерстяные, но Марьяна слышит. После бабкиных слов она вообще один сплошной нерв. — Ты куда? — требует она у тени, жмущейся за мешки с сушеным ковылем. Ишь, вырядился. Футболка, штаны — все чистое, разве что под горлом пара дырок-горошин. У Вани на лице — не вина, а досада, что поймали. Скрывает лицо за льняными прядями, прячет зеленые глаза. Красивый сын вырос, вымахал, вытянулся борщевиком, а в голове как был наивной купавкой, так и остался. Все по взгляду прочитать можно. — Я недалеко, — врет он неловко и подходит к столу, сгребая пучок крапивы в карман. — Это зачем? — Голодный. Еще недавно Марьяна бы отмахнулась, но сейчас даже мелкая ложь колет под сердцем. — На болото не ходи. — Ладно, мам. Слишком быстро согласился. — Не ладно-мамкай мне тут, — Марьяна поднимает руку, чтобы обнять, но ладонь сама складывается в оплеуху. — Хватит по топям скакать, ясно? Угробишься — на кого я хозяйство оставлю? А ну клянись святой! Что на болото не пойдешь, что на огоньки не поведешься, что нечисть выглядывать не будешь — клянись! Икона разбита, и она подсовывает ему под губы амулет с шеи. — Клянусь, — Ваня клюет серебряшку и прыскает за дверь — так быстро, что не разглядеть: левая рука у него за спиной сложена просто в кулак или наперекрест пальцами.

***

Болото — огромный глаз великана посреди леса: по кромке зеленоватая ряска, а в середине — черный зрачок. Топь. Ваня хлюпает босыми ногами, между пальцев мокро и вязко — но на душе еще хуже. Тут главное не останавливаться. Решил — значит, иди. Все кочки знакомы, но он все равно трогает каждую пяткой на прочность: болото любит играть. Вот вчера здесь был твердый холмик, а сейчас — дыра, прикрытая мхом и пушицей. Ваня знает правила болота, и главное из них — правила меняются. Болото — своенравная хозяйка. Темнеет. Здесь всегда темно. А еще с каждым шагом все тише, будто звуки тоже тонут, уходят под толщу черно-грязной жижи. Даже изумрудные змейки, скользящие из-под ног, не шипят, не шуршат, не шелестят травой — булькают под воду абсолютно бесшумно. Слышно только сбивчивое дыхание Вани. Он здесь один живой. Сухие деревья обмотаны туманом, будто обрубки ног — бинтами. То тут, то там залысины болота прерываются камышом и багульником. Высокие стебли стоят прямо, не тревожимые ветром, и пахнут сладко-могильно, словно натертые ладаном покойники. Ваня идет осторожно, вглядываясь в безжизненную поверхность воды. Иногда в глубине мелькает что-то белое, но пока можно убедить себя, что это рыба. Вдалеке — первый огонек. Он подпрыгивает в нетерпении, кружится, мигает. Он ждет и манит. Он ведет. Наконец-то. Ваня делает торопливый радостный шаг — и оступается. Пальцы скользят по мясистым листьям, удержаться не за что, он теряет опору и проваливается по колено. Вода густая, с комками, будто овсяная каша, и Ваня чувствует, как щиколотку облепило холодными жгутами, и тянет глубже, глубже, а твердого дна все нет. Сбоку из земли торчит коряга. Это корень черной ольхи, скользкий, влажный, но крепкий. Ваня цепляется в последний момент. Мышцы деревенеют, сердце заходится ритмом, тело обдает волной пота. Ваня скрипит зубами, вытягивая себя на поверхность. Тяжело плюхается на кочку, а потом сидит, глядя на обляпанную штанину и почерневшие от едкого сока ладони. Вдалеке загорается новый светлячок. Пора идти. Теперь Ваня старается не отвлекаться, ступает осторожно и упрямо, но белое шевеление под водой все ближе. И нет, это не рыба. Из-под мутной толщи на Ваню смотрят человеческие глаза. А потом к нему тянутся руки. Серые, мокрые, они хватают за щиколотки, цепляют штанины, подворачиваются под ноги. Ваня знает, на ощупь они как ножки червивых грибов, плоть разваливается, стоит только тронуть, зато кости — стальные, не перебить. Он тянет из кармана крапиву. — Мертвая плоть — сиречь замершая, — поучает он, раздавая щедрые удары. — Умершему — покой, живому — тревоги. На дно упал, там и утихни. Во имя святое, отпусти! Что работает лучше — священные слова или ожоги, неясно, но руки нехотя опадают, клацая напоследок когтями. Ваня утирает лоб и встает прямо. Совсем рядом мерцает третий огонек. Он нежно-голубой, яркий, и он скользит через потопленную деревню. Между сгнившими домами. Мимо воняющего гнилью колодца. Под упавшими крестами. Наконец, за сгоревшей церквушкой — поляна. Там, в окружении пляшущей гирлянды огоньков, под древним дубом, сидит Яр. Давно ждет, наверное. Заснул. Спиной опирается на ствол, голова запрокинута, темные волосы слились с корой. Ваня крадется ближе, опускается на колени и разглядывает спокойное лицо. Он не в первый раз видит Яра спящим — все лето вместе ложатся, в этом году уже можно. Каждый раз удается проснуться раньше, смотреть на красивые иномирные черты. Все вроде бы обычное, и теплые руки, и темные глаза, и широкие скулы, но есть в нем что-то другое, таинственное, от чего внизу живота тянет от смеси желания и страха. Бабка зовет его нечистью — а для Вани на всем свете нет никого чище. Ваня тянется ближе, ловит теплое дыхание, касается губ. Целует крепче, гладит плечи, и вот Яр проснулся. Он улыбается в поцелуй и тут же жарко отвечает, кладет руки на бедра. — Ваня… — голос чуть сонный, с хрипотцой. Он не убирает руки, наоборот, сжимает сильнее, запускает большие пальцы под рубаху. Дыхание клубится в горле. Темнота сгустилась, видны лишь тени, и Ваня целует щеки, лоб, улыбку — обрисовывает любимый образ по памяти. — Давно ждешь? Плечи под его ладонями дергаются вверх-вниз. — Главное — дождался. — Яр ведет по футболке вверх, до шеи, и останавливается, гладит подушечками пальцев по губам. — Ты готов? Пойти со мной? Последний день лета, завтра меня не будет… Ваня кивает. — Готов. — Тогда… — Яр подталкивает, заставляя сесть к себе на колени. — Кажется, нам следует поменяться одеждой… Улыбаясь, он цепляет край футболки, оголяет живот. Ваня послушно поднимает руки, позволяя стянуть с себя одежду. Пальцы гладят ширинку. Под ней уже горячо, неудобно, хочется свободы. Ваня и так почти голый, стоит лишь приспустить джинсы — и можно прижаться кожей. Сначала к грубой одежде, а потом и к обжигающему телу. Яр всегда горячее. Рваные вдохи в висок. И они — так близко, так невыносимо едины. Ваня выгибает спину, сжимает их обоих в ладони. На пальцах влажно, скользить хорошо и удобно, ласкаться друг об друга — то дразнить, едва невесомо касаться, то обхватывать с силой, двигать рукой жестко, быстро, до головокружения. Яру нравится. Он вскидывается, замирает, и Ваня ловит губами хриплый стон. Большего и не надо. Сладкая дрожь пробегает по телу, наполняя счастьем по самое горло. Теперь нет места ни страхам, ни сомнениям. Можно даже умереть. Выровняв дыхание, Ваня поднимает с земли темную футболку. Она еще пахнет Яром. Надеть ее — значит стать чуточку им.

***

Когда с полки прямо в таз с рассолом падает священная книга, Марьяна не выдерживает. Она кидает один взгляд на бабку и бежит к дверям. В груди горит, будто куст крапивы пророс прямо в легких. Марьяна бежит быстрее. По пути срывает косынку, и волосы, вздыбленные ветром и страхом, полыхают в темноте, словно почерневшее пламя. У самой кромки болота она на секунду замирает, будто в раздумьях, а потом решительно ступает на кочку. Перепрыгивает на другую. Двигается быстро, уверенно, и ни разу не ошибается, будто кочки сами выпрыгивают ей под пятки. Время на исходе, и Марьяна вглядывается в темноту, но предатели-огоньки молчат, скрывая беглецов. Зато под водой уже мелькают белые тени. С тихим бульком из глубины поднимаются трухлявые руки — тянутся к Марьяне, хватают ноги под юбкой и тянут. Нет, толкают. Вправо и вперед. Марьяна бежит туда. Чем ближе та сторона болота, тем ей тяжелее дышать. Вот останки деревни, а за ними — поляна. В хороводе огоньков стоят двое. Один одет, второй еще вертит в руках футболку, но и этого достаточно: Марьяна не видит, который из них сын, а который — нечисть, что хочет украсть у нее самое дорогое. Лица размыты, словно краска, стертая тряпкой. Марьяна цепенеет от злости. — Стой! — кричит она страшным, вороньим криком. Двое замирают, отступают, один становится впереди другого. Боятся. И правильно. Марьяна сейчас страшна. Ветер рвется с волос, болото бурлит и идет крупной рябью, в воздух поднимаются вихрем листья, мох, сухие ветки. Марьяна идет вперед, и с каждым ее шагом из воды поднимается новая белесая тень. Мертвяки за ее спиной качаются и глухо стонут от голода. Они всегда голодные. Сегодня попразднуют. — Перестань! — парень бросает футболку на землю, и теперь видны льняные волосы и зеленые глаза. — Не тронь его! Марьяна зла, очень зла, в тысячу раз злее, чем десять лет назад, но слова бабки засели прочно: «Заткнуть-то ты его заткнула, а как знаешь, что из головы нечисть прогнала?» Нет, в этот раз она будет умнее. — Ванечка, — зовет она ласково, сбавляя болотный хаос. — Милый, пойдем домой. Ваня смотрит из-под светлых бровей: — Я уже решил. Я уйду с ним. Глупый, глупый мальчишка. В груди вспыхивает пламя, но Марьяна топит его спокойствием. Топить она умеет. — Да посмотри же, он — нечисть. Уведет тебя, удержит силой, погубит. — Это ты посмотри! — Ваня тычет ей за спину. — Ты-то скольких погубила? Целую деревню угробила, кто тут нечисть? А про силой удерживать — сколько ты бабку отпустить не можешь? Ей лет сто здесь не место. Марьяна сжимает кулаки. — Люди хотели осушить болото, что мне, молчать надо было? Позволить им уничтожить наш дом? А что до бабки, так она вроде не жалуется, на тот свет не жаждет. — А я? — хрипит Ваня. — Как зверек тебя слушаюсь. Всю жизнь на болоте: одежда, игрушки, все у мертвых отобрано. Ничего своего. — После меня все болото будет твоим! — И что мне с ним делать? Крапиву солить и людей топить? Стать тобой? Не хочу! В тихом и нежном мальчике сейчас видна сила. Каким бы он был хозяином болота!.. Тот характер, что Марьяна мечтала увидеть в сыне, теперь оборачивается против нее. Обида щиплет горло. — Да чего же ты хочешь? — Стать человеком. — Ваня оглядывается на фигуру за спиной. — Быть с ним. Глупый, глупый мальчишка. — Там город, там люди, ты ничего не знаешь! — Я помогу, — парень рядом снимает футболку, и Марьяна впервые видит его, Ярочку. — Я буду рядом. Документы, жилье, работа, я уже все подготовил. Подготовил он. Схватить бы поганую нечисть за волосы, ткнуть головой под воду и смотреть-любоваться, как таращатся темные глаза, как ширится в беззвучных криках рот, как синеет загорелая кожа. Только поздно. Сколько они, с самого детства вместе? Хранили свою тайну, прятались, и от людей, и от болотных. Ни редкие встречи их не разняли, ни мертвяки, ни взросление. Что тут Марьяна может? Она смотрит в темные глаза, и в них и вправду много любви. Но ведь человеческая любовь быстротечна. Как и жизнь. А вот с Марьяной страх теперь будет вечность. Она смотрит на сына: — Вернуться не сможешь. — Я справлюсь, мам, — шепчет Ваня. И помявшись, добавляет: — Я тебя не забуду. Сзади глухо стонут голодные трупы. Внутри у Марьяны все болит, будто она сама сейчас превращается в мертвяка. Она сует сыну под губы цепочку со святой болотницей, а потом поднимает с земли перепачканную футболку. — Иди, — говорит она, и все вокруг успокаивается. Белесые тени уходят под воду, ветер стихает, листья, шурша, опадают на мох. Ваня надевает чужую футболку, и теперь перед Марьяной двое живых со стертыми лицами. Рядом с Марьяной шорох. — А я же говорила… — кряхтит бабка, цокая языком о жёлтый зуб. Вот ведь ведьма. — Тебя никуда не отпущу, — говорит Марьяна строго. Бабка сплевывает табак. — А я никуда и не собиралась. Они стоят бок о бок и смотрят, как двое людей, держась за руки, уходят на ту сторону болота.