Красным по белому

дек 2006 г.

      Гермиона ощущает тепло его тела совсем рядом, на другой половине огромной кровати, застеленной чёртовыми белыми шёлковыми простынями, сегодня вновь окрасившимися в отвратительный алый.       На бледной коже тёмно-фиолетовые и жёлтые гематомы от жёсткой любви Антонина. Следы от его грубых, мозолистых пальцев отпечатались на шее и запястьях, ягодицах и бёдрах. Они болезненно саднят, не давая выкинуть из памяти прошлую ночь, такую же бесконечно долгую, как и все предшествующие.       По вторникам Гермиона, следуя уже привычному за пять лет распорядку, традиции в своём роде, ужинала в компании четы Малфоев в их поистине огромном мэноре. Драко сидел во главе обеденного стола, способного вместить не меньше дюжины человек, помимо троих собравшихся. Он, закалённый ужасами продолжительной войны, навсегда утратил свойственные ему в школьные годы детскую капризность и излишнюю тягу к драматизму, однако не лишился присущих всем Малфоям высокомерия и изворотливости. Его глаза цвета затянутого грозовыми тучами неба с возрастом покрылись узорчатой коркой льда – обманчиво хрупкой и тонкой. Ими он холодно взирал на Гермиону, поддерживая непринуждённую, подчёркнуто вежливую беседу, как того требовал этикет. Сквозь жёсткую, равнодушную ко всем маску, намертво вколоченную в череп заботливой тётушкой Беллой, не просачивалась ни одна искренняя эмоция. Малфоем правили выверенные фразы, тщательно обдуманные реакции и поражающие скупостью чувства. Если в сердце Драко когда-то и теплилась любовь, то он всю растратил её на Нарциссу и собственное отражение в зеркале, не оставив и толики для жены.       Астория, изящным жестом заправляющая тёмные волосы за ухо, расположилась на высоком стуле с резной спинкой напротив Гермионы, по правую руку от мужа. Она, подражая прекрасной и холодной Нарциссе Малфой, старалась вести себя сдержанно, высокомерно и с подчёркнутой незаинтересованностью приподнимала правую бровь, искривляла пухлые розовые губы в гримасе отвращения. Астория учтиво разговаривала вызубренными фразами, как птичка, умеющая лишь сладко щебетать.       Любящая дочь, покорная жена, преданная последовательница повелителя. Астория – идеальная.       Почти.       Её маска – неизменный атрибут обладателей чистой крови – не отличалась должной прочностью. С какой стороны не посмотри: образцовой её не назвать. Она — хрупкая, в мелких трещинах и с обколотыми краями — разительно отличалась от той, что вытёсывали для неё с пелёнок. В мимолётных жестах, в повороте головы, в непозволительно громком смехе, в чрезмерно бурной реакции на очередную сплетню, в мягкой участной улыбке, в тёплых сухих ладонях — во всё просачивалось нечто истинное и беспритворное.       Она оставалась Гринграсс, хоть и минул уже не первый год, как родительский дом был ею покинут. Заносчивость и тщеславие матери обошло Асторию стороной, в отличие от горделивой, надменной Дафны, что с годами поразительно сильно походила на Аделаиду Гринграсс – женщину, подобную восковой кукле. Такая же красивая, пустая и жёсткая.       Астория вслух это не произносит, даже думать не смеет, но в душе смиренно принимает образ матери, как тот, на кого равняться не стоит.       Она нежно воркует с напротив сидящей Гермионой, хихикает над забавными фразами и доверительным шёпотом разбалтывает много лишнего. Что парижский климат Нарциссе совсем не подходит, что Пэнси одевается совершенно безвкусно и пошло, что любви в браке старшей сестры столько же, сколько у Драко к орехам, добавляя, что на них у Малфоя аллергия. Упомянутый мужчина не переставал время от времени окидывать Асторию неодобрительными взглядами, точно она непослушная зверушка, никак не поддающаяся дрессировке. Он бы устроил ей после хорошую выволочку, не будь жена ему столь безразлична.       Гермиона кивает на прощание Драко, улыбается привычно учтиво, но с едва уловимой усмешкой. Смачно целует Асторию в щёку, обнимая за острые плечи, клятвенно обещая завтра же наведаться в «Твилфитт и Таттинг», куда на днях поступила новая коллекция утеплённых мантий.       Летучий порох уносит её прочь из Малфой-мэнора в поместье Долохова. Гермиона рывком вываливается из камина, чихает от золы, забившейся в нос, ощущает соприкасающиеся с шеей выбившиеся из причёски пряди. Передвижение через каминную сеть так и не стало её фаворитом, как и трансгрессия. Живот скручивало в тугой узел, к горлу подступал тошнотворный ком, перед глазами плясали цветные пятна, мышцы сковывала тянущая боль, а внутренности будто пропускали через мясорубку. Несколько минут после перемещения Гермиона всегда стояла полностью дезориентированная, потерянная в пространстве. Магия домовых эльфов проявлялась куда мягче и спокойнее, от их трансгрессии лишь едва кружилась голова. Гермиона предпочитала её всему остальному многообразию средств передвижения магического мира. Но те, к сожалению, нынче были не в моде.       Антонин, как и другие сторонники Волдеморта, распустил домовиков, заменив новой рабочей силой. Грязнокровки и предатели крови — все те, кто посмел поднять палочку против Тёмного Лорда во Второй Магической войне, были схвачены и распределены между имениями знатных господ. Мужчины убиты, а женщины помоложе и симпатичнее доживали свой скудный век в публичных домах. Их лишили имён и свободы, волшебства и даже власти над собственным телом. Министерство во главе с Волдемортом перекраивало историю на свой лад, выставляя магглорождённых выродками, что годами крали магию у настоящих волшебников. Отныне все они считались отбросами общества, недостойными носить звания человеческого, приравненными к существам.       Гермиону Грейнджер ждала иная судьба.       После объявления Ордена Феникса террористической организацией в июле тысяча девятьсот девяносто восьмого вся магическая Великобритания узнала о ней. Ею были схвачены с десяток Пожирателей Смерти, убиты и того больше, разработана Августинская операция, результат которой – освобождение многочисленных пленных орденцев; она стала одной из тех немногих, кто стоял подле Избранного, а не позади него.       После разгромного проигрыша Ордена Феникса Гермиона успешно скрывалась в лесах. На её поиски отправляли егерей и пожирателей, но они, если не находили свою смерть в пути, то возвращались к лорду ни с чем. Гермиона попалась совершенно нелепо и глупо спустя почти шесть месяцев. В день рождения Гарри она трансгрессировала в Годрикову Впадину на могилу его родителей, потому как не знала, где похоронен сам Поттер и похоронен ли вообще. Его тело могли осквернить и изуродовать или сохранить и сделать всеобщим достоянием, символизирующем победу Волдеморта — с этих ублюдков не убудет.       Как оказалось, в Годриковой Впадине Гермиону уже поджидали. Она угодила в ту же ловушку, что и несколько лет назад во время скитаний по миру в поисках крестражей. О её появлении сразу же доложили, на зов пришли полдюжины пожирателей. У изнеможённой и изголодавшей Гермионы не было сил бороться и уж тем более возможности победить стольких магов, окруживших её.       Тёмный Лорд приказал держать Гермиону под постоянным присмотром. Он, казалось, опасался её. Осознание этого даровало девушке некое мрачное удовлетворение, которое, однако, продлилось недолго. Ей стало известно имя того, кому Том доверил её.       Антонин Долохов.       Пожиратель Смерти русского происхождения, верный своему повелителю и их общим идеям превосходства чистокровных магов над всеми людьми. Доверенное лицо лорда Волдеморта, его правая рука. Не единожды она сталкивалась с ним в пылу сражений, не раз ранила, проливая столь ценную чистую кровь, и сама порой латала себя после особенно мерзких проклятий, что настигали её, выпущенные из его волшебной палочки.       В тот день, впервые за месяцы заточения, она молила своего тюремщика. Не о пощаде. О смерти.       — Мадам Долохова, — пожилая служанка, наводящая порядок в гостиной, предназначенной специально для пользования каминной сетью, низко поклонилась, завидев вернувшуюся супругу хозяина.       — Здравствуй, Мелисса, — Гермиона едва заметно кивнула головой, позволяя женщине продолжить работу и прогоняя нежелательные мысли из собственного разума.       Гермиона поправила волосы и разгладила складки закрытого платья чуть ниже колена насыщенного кобальтового цвета с серебристой вышивкой и блестящими пуговицами. Синий шёл ей куда больше красного, в очередной раз наталкивая на мысль о том, какая неправильная гриффиндорка из неё получилась в итоге. Фальшивая. Бутафорная. Потому как ломаться под натиском незавидной участи выжившей и закрывать глаза на царящую вокруг несправедливость совсем не в духе львов.       Гостиная встретила Гермиону мягким теплом и поглотившем всё золотистым светом полыхающих под потолком свеч. По вторникам Долохова ждать не стоило – не то чтобы в другие дни Гермиона с придыханием смотрела на часы, сгорая от нетерпения и отсчитывая секунды до возвращения мужа в поместье. Вовсе нет. Лицезреть его физиономию она никогда рада не была и не будет. Но именно сегодня Тёмный Лорд проводил собрания ближнего круга, куда входило ограниченное количество доверенных лиц, Антонин в том числе. Обычно Долохов возвращался за полночь, и сон уже отдыхающей к тому времени Гермионы не тревожил.       — Мелисса, вели Эмме приготовить чай и отнести его в мою спальню.       Уже несколько дней у Гермионы никак не доходили руки прочитать интереснейший доклад о влиянии концентрации настойки чабреца на эффективность Феликс Фелицис. Именно ему, чашечке ароматного чая с бергамотом и лимонным пирожным она собиралась посвятить сегодняшний вечер. Узнай Астория, что Гермиона позволяет себе сладкое перед сном, убила бы на месте.       Поднявшись на этаж выше, Гермиона минует длинный широкий коридор, на стенах которого красуются многочисленные портреты Долоховых. Темноволосые волшебники брезгливо морщат нос, но молчат, считая выше своего достоинства уделять грязнокровке и толику своего внимания, страдать от недостатка которого, впрочем, не приходилось. Последний представитель русского чистокровного рода, к сожалению, с лихвой компенсировал его.       Толкнув деревянную дверь, ведущую в покои, Гермиона удивлённо замирает на пороге, так его и не переступая.       За столиком у камина, в бархатном кресле, вальяжно сидит Долохов. Он заинтересованно листает пухлый талмуд, время от времени задерживаясь на тех или иных страницах, делая пометки простым маггловским карандашом на полях — Гермиона с ужасом узнаёт в этой привычке себя. На её появление Антонин никоим образом не реагирует, и Гермиону коробит от его расслабленности в её присутствии. Он и бровью не ведёт, не оборачивается, не тянется лихорадочно к волшебной палочке — ничего. Долохов, словно чувствует себя в безопасности рядом с женой, не считает нужным опасаться её после ужасно долгих пяти лет брака, верит, что непоправимо сломал. Она никогда не признает — ни ему, ни себе — правоту Антонина.       — Не слишком ли ты рано сегодня? — Гермиона проходит вглубь комнаты, запирая дверь и устраиваясь в соседнем кресле. — Я ждала тебя значительно позже, — она небрежно окидывает взглядом крепкую фигуру мужа, но не замечает каких-либо повреждений — собрание с повелителем прошло сносно.       — Ты ждала меня? — наигранно-удивлённо приподнимает брови. — Вот это новость, — Антонин перелистывает страницу, пальцами играя с карандашом.       Гермиона хмыкает, оставляя замечание Долохова без комментариев. Им обоим в равной степени известно, что она с превеликим удовольствием собственноручно перерезала бы ему глотку — или на что там хватит у неё фантазии, — не стань её положение в таком случае ещё более шатким. Годы в змеином логове научили Гермиону лицемерить — так легко и непринужденно, как желать «доброго утра» или «приятного аппетита». Но рядом с Антонином натянуто и услужливо улыбаться не приходилось — он, как никто другой, знал масштабы ненависти и злобы, поселившихся внутри Гермионы.       Она встаёт с глубокого мягкого кресла и направляется к книжному стеллажу, занимавшему всю стену слева от окна. Глаза быстро находят нужный трактат, взяв который, Гермиона возвращается на прежнее место, то и дело поглядывая на дверь в ожидании чая. Эмма не заставляет себя долго ждать. Спустя пару минут раздаётся слабый короткий стук, и после разрешения войти, в комнату заходит невысокая блондинка чуть младше самой Гермионы с подносом в руках. Она едва не роняет его, когда, подняв глаза с пола, натыкается на фигуру Долохова. Переминается с ноги на ногу, не решаясь подойти к низкому стеклянному столику, у которого расположился мужчина.       — Эмма, — нетерпеливо окликивает девушку Гермиона, заметив заминку.       Взяв себя в руки, Эмма спешно приближается к хозяевам, выкладывает на стол заварник с листовым чаем и изящную маленькую чашку — она жмётся, ниже опуская голову, от выразительного взгляда Антонина, не заметившего второго чайного прибора.       — Это моя вина, — тут же встревает Гермиона, правильно расценив недовольство мужа. — Я не ожидала твоего столь скорого возвращения. Эмма сейчас же всё исправит, — она кивает служанке, позволяя ей скрыться за дверью и направиться за ещё одной чашкой.       Антонин с насмешливым прищуром наблюдал за стараниями Гермионы отвести его гнев от Эммы.       — Совсем не за чем было вступаться за грязнокровку.       — И всё же я посчитала нужным, — Гермиона бесстрашно поворачивает к нему голову, пересекаясь взглядом. — Бедняжку трясёт от одного твоего присутствия. И знать не хочу, из-за чего она так реагирует, — совсем не кстати вспоминается, как в прошлом месяце Долохов вырвал одной служанке язык, узнав о гадких слухах, распускаемых девушкой о Гермионе и Теодоре Нотте, и её саму пробирает малодушная дрожь.       — О, это совершенно нормальная реакция на меня. Пора бы тебе уже привыкнуть, милая.       Гермиона раздражённо морщит нос, услышав ненавистное обращение к себе из уст Антонина. Она почти открывает рот, намереваясь ответить нечто умное, но стук прерывает её.       Служанка тенью проскальзывает внутрь, держа в руках подрагивающий поднос со стеклянной чашкой, подобно той, что принесла ранее. Поставив её рядом с Антонином, она, потупив взгляд, замирает, покорно ожидая разрешения уйти. Гермиона чуть хмуро осмотрела стол.       — Пирожные, — она поднимает голову к Эмме. — Я просила лимонные пирожные.       Эмма в панике бегающим взглядом водит по стеклянной поверхности, словно лакомство могло чудесным образом испариться или остаться незамеченным.       — Но... Мадам, я... — судорожно сглатывает ком в горле и чуть прокашливается. — Боюсь, Мелисса мне не сообщила. Возможно, она... или я что-то напутала.       — Так, кто именно из вас? — бесцеремонно перебивает Антонин, откладывая книгу. — Или мне стоит наказать обеих?       Долохов забавляется. Гермиона слышит это по его насмешливому тону, видит по приподнятым уголкам губ и наклоне головы, понимает, что он желает лишь позлить её. Но на Эмму слова действуют просто отменно — голубые глаза наполняются слезами, тонкие бледные губы оробело дрожат, то и дело она вытирает вспотевшие ладони о белый передник, вжимает голову в плечи, пытаясь стать менее заметной.       — Я... — она шепчет слабым голосом, — я могу принести их, господин.       — Не стоит, Эмма, — вклинивается Гермиона, не получая никакого удовольствия от развернувшегося спектакля и стремясь его скорее прекратить. — Ступай, — она кивает в сторону выхода.       Всхлипывающая носом служанка, услышав заветное позволение, стремительно покидает покои, едва не задыхаясь от облегчения. Дверь с хлопком затворяется.       Гермиона перевела возмущённый взгляд на ухмыляющегося, довольного собой, Долохова. Он же невозмутимо пожимает плечами, словно не понимая причин для недовольств.       — Вообще-то, ей как раз таки стоило бы принести тебе пирожные, — как бы невзначай высказывается Антонин.       — Кухня двумя этажами ниже. Незачем гонять её то туда, то обратно, — отмахивается Гермиона, беря в руки заварник и разливая ароматный чай по чашкам.       — Она служанка. Исполнять приказы — её прямая обязанность.       — Она человек. Нуждаться в отдыхе — её обычная потребность, — Гермиона сводит брови на переносице, крепче сжимая изогнутую ручку.       Долохов смеётся тихо и бархатно, наклонив голову вниз. У Гермионы мурашки невольно по спине бегут. От отвращения и страха, конечно же, — чего же ещё. Выдох выходит слишком шумным, и она надеется, что Антонин на нём не заострит внимания.       — Узнаю старую добрую Грейнджер с её принципиальной верой во всеобщее равенство.       — Не вижу ничего зазорного в том, чтобы оставаться верной своим идеалам, — безапелляционно заявляет готовая стоять на своём до конца Гермиона, не разделяя весёлого настроя супруга от слова совсем.       — Как иронично это звучит из твоих уст, — выразительно ведёт бровью Долохов.       Румянец покидает лицо Гермионы, она бледнеет и крепко сводит челюсти вместе. Своим едким комментарием он в очередной раз напомнил, что её пребывание в его поместье на правах хозяйки — результат растоптанной гордости и утраченных принципов.       Ублюдок.       Гермиона и сама великолепно справлялась, каждое утро просыпаясь с мыслью о том, как отвратительна себе, как ненавистна. Она со звоном ставит чашку на стол, от удара напиток расплёскивается и переливается через край.       — Не тебе говорить мне о преданности идеалам, — яростно цедит сквозь зубы.       Антонин меняется в лице, черты вмиг заостряются, становятся более хищными и опасными. Он не сводит сосредоточенного взгляда с напряжённой фигуры жены, свирепо расправившей плечи и остервенело стиснувшей мягкую ткань платья на коленях в кулаки. Её карие глаза темнеют, становясь почти чёрными, как бывает всякий раз в пылу гнева. Долохова всегда веселило то, как легко было вывести вышколенную очерствелую Гермиону на бурю эмоций одним упоминанием её ныне мёртвых моральных принципов, против которых она шла ежедневно. Гермиона поступалась ими, когда засыпала и просыпалась на шёлковых простынях в его объятьях, когда надевала фамильное кольцо Долоховых на безымянный палец, когда лукаво ворковала в компании сестёр Гринграсс, когда на воскресных обедах занимала столь близкое место к Тёмному Лорду — их разделял лишь сам Антонин, сидящий по правую руку повелителя.       Каждый вдох Гермионы, каждое мгновение её жизни — результат раздробленных и вывернутых наизнанку когда-то вечных идеалов маленькой гриффиндорки, верующей в непоколебимость добра.       — Подойди, — глухо зовёт Антонин — тон мягкий и обволакивающий, тягучий, как патока.       Гермиона удивлённо приоткрывает рот, за секунду растеряв весь запал. Нервно разглаживает примятое на коленях платье, старательно убирает несуществующие пылинки.       — Я... ещё не дочитала, — заинтересованно берёт в руки книгу, с которой всё намеревалась ознакомиться — ту, что даже не открыла за сегодняшний вечер.       — У тебя ещё будет достаточно времени, — небрежно отбивает оправдание Долохов.       Но Гермионе в его фразе чудится совершенно иное. Из этой клетки тебе никогда не выбраться, милая.       — Иди ко мне, — настойчивее и тише, на выдохе.       Медленно поднявшись, Гермиона неспешно двигается к книжным полкам, возвращая трактат на прежнее место. Не хватало ещё повредить его или, что хуже, потерять. Внимательный взгляд мужчины обжигал спину. Напустив безучастный вид, разворачивается и делает несколько шагов навстречу к Долохову, прямо в пасть изголодавшегося зверя. Она замирает у бархатного кресла, упрямо возвышается над Антонином, с наигранным интересом рассматривая корешки выстроенных на полках книг, считает их.       Раз. Два. Три.       Гермиона вздрагивает от прикосновения его горячей ладони к своему бедру, обтянутому кобальтовой тканью.       Четыре. Пять.       Долохов плавно ведёт ею вверх, неторопливо поглаживая.       Шесть. Семь. Восемь.       Внезапно сжимает ладонь и резко тянет Гермиону на себя, заставляя практически упасть на его колени.       Девять.       Обвивает талию Гермионы рукой, теснее прижимая к себе.       Десять. Одиннадцать.       Лихорадочный выдох невольно вырывается из девичьего рта, когда чужое дыхание обдувает ключицы. Долохов слегка мажет губами вдоль шеи и отстраняется, забирая с собой весь жар.       Одиннадцать. Или уже было?       Гермиона сбивается.       Хриплый вкрадчивый шёпот, раздавшийся у самого уха, вызывает рой мурашек:       — Знаешь, я всегда был верен лорду. Не так, как лицемерные Малфои, переживающие лишь за собственные лживые, жалкие шкуры.       Длинные гибкие пальцы зарываются в тёмные кудри, сгребают в кулак, натягивая. Гермиона, повинуясь его воле, запрокидывает голову, ощущая зарождающуюся будоражащую сладостную истому — горячую, жадную, неправильную. Лихорадка затапливает бледное лицо, когда Антонин проходит языком по чувствительной коже.       — И совсем не так, как повёрнутая Беллатриса, готовая кончить от одного взгляда повелителя.       Долохов рьяно клеймит Гермиону, болезненно покусывает и крепко целует, вырисовывая на тонкой коже завораживающие узоры. Его неистовые поцелуи отдавали яростью и горечью.       — Вовсе нет. Я был верен ему. По-настоящему, — он останавливается и переводит затуманенный взгляд на Гермиону, пальцами ловко подцепив подбородок, сжимает, не давая вырваться, вынуждая смотреть в его глаза. — И знаешь, чем он отплатил мне?       Гермиона хочет сказать, что такова прямая обязанность всех слуг — исполнять приказы и не ждать ответной благодарности. Хочет ранить его, истязать, вонзить когти прямо в грудь и рвануть, вырывая чёрное злое сердце. Но её собственное грозит пробить рёбра, стоит Антонину придвинуться ближе, сокращая те жалкие сантиметры, что разделяли их лица. Его прерывистое дыхание касалось её приоткрытых губ, сладкий пряный аромат, присущий только Долохову, заполнил нос, заменяя воздух в лёгких. Болотные глаза заволокла белесая пелена, сознание стремительно ускользало. Гермиона чувствовала его желание, впитывала в подкорку, задыхалась им, но настойчиво прогоняла нездоровую иррациональную жажду, принадлежащую ей. Она иглами забиралась под кожу, тягучим узлом завязывалась внизу живота, посылая яркие вспышки импульсов во все части тела.       Ей ненавистно то, как кожа плавится под пристальным, испытывающим взглядом Антонина, как голову кружит от его близости, как напрягается живот там, где сомкнулась мужская большая ладонь. Она сглатывает и облизывает пересохшие губы, по привычке мазнув по ним языком. Быстро, на короткое мгновение. Но он замечает. Долохов рычит по-звериному кровожадно и глухо, грубым смазанным движением тянет её за подбородок и накрывает рот горячими губами — сильно, отчаянно, голодно. И сознание сносит окончательно и бесповоротно. Последние крохи здравого смысла неумолимо утопают в сладострастном вожделении.       Гермиона хочет выцарапать ему глаза, изуродовать надменное лицо, пустить драгоценную кровь, заставить его захлёбываться ею. Она желает лишь криков, мольб и предсмертных хрипов. Гермиона руками яростно обхватывает широкие плечи Долохова, подушечками пальцев касаясь шершавой ткани рубашки, остервенело оглаживает мышцы, почти болезненно впиваясь пальцами, оцарапывая. Упирается в Антонина, вжимает его в спинку кресла — он позволяет ей перенять контроль, почувствовать мнимое превосходство. Гермиона находит точку опоры, приподнимает бёдра и перебрасывает ногу через мужские колени, плотно прижимаясь своим пахом к его. Платье задирается возмутительно высоко — слишком пошло, слишком неприлично. Холодный воздух опаляет оголившиеся участки тела, словно в противовес горячим рукам Долохова. Он держал её за талию цепкой хваткой, другой играл с позвонками, настойчиво подталкивал вперёд, пытаясь проникнуть языком сквозь сомкнутые губы. Гермиона сдавленно застонала от лёгкой боли. Зарычав, он надавил на шею, вынуждая против воли податься вперёд, ему навстречу, и влажным языком проник в её рот.       Антонин целовал глубоко, настойчиво, сладко. Гермиона бы скорее собственноручно вырвала себе язык, чем призналась, насколько сильно пьянела от ощущений, насколько всё внутри трепетало, скручивалось в тугой комок оголённых нервов, искрами играющих в её янтарных глазах.       Долохову не нужны никакие слова. Он ухмыляется донельзя самоуверенно, когда, прервав поцелуй, отстраняет лицо и слышит жалобный недовольный стон Гермионы, видит, как она неосознанно тянется навстречу, желая его, как высоко вздымается её грудь.       — Он отплатил мне тобой, — шепчет в алые распухшие губы. — Самодовольной грязнокровкой в роли жены, что чуть не перегрызла мне глотку в нашу первую брачную ночь. Так себе награда, согласись? — Долохов неспешно принимается расстёгивать мелкие серебряные пуговицы на платье Гермионы. Он замирает на половине, возвращая лукавый взгляд к её лицу: — Ну, не то чтобы я жаловался, — Антонин не сдерживает сдавленный смешок.       Расправившись с застёжками, Долохов стягивает с Гермионы платье, комкая его на талии, обнажает худые плечи и аккуратную грудь, скрытую бюстгальтером. Кожа у Гермионы тонкая, бархатная, чуть прижмёшься сильнее — расцветёт багрянец. Она подобна холсту, что под небрежными мазками Антонина окрашивался кроваво-красным, мертвецки синим, ядовитым сиреневым.       Антонин припадает губами к хрупкой шее, покусывает кожу, сцеловывает боль, любовно обводя оставленные им метки. Зубы едва смыкаются на ключице, сменяясь колкой лаской горячего языка. Гермиона сотрясается от предвкушающей дрожи, выгибает спину и сама льнёт ближе. Пальцами судорожно сжимает рубашку Долохова, слепо на ощупь пытаясь расстегнуть её. Пуговицы поддаются далеко не сразу, и Гермиона бросает затею, расправившись лишь с несколькими. Отодвигает ворот, мелкими влажными поцелуями ведёт по загорелому плечу, подбираясь к уху, прикусывает мочку, игриво скользит языком по хрящику.       — Не то чтобы у тебя есть право жаловаться, — голос звучит слабо, срывается на шёпот в конце. — Ты ведь не думаешь, что чем-то выделяешься на фоне Малфоев и Лестрейнджей в глазах лорда? Не вынуждай меня сомневаться в твоих умственных способностях, Антонин, — тянет Гермиона, хорошо зная, как действует на Долохова его имя, произнесённое ею.       Антонин закрывает глаза, дышит глубоко и часто, наслаждаясь нарочито медленными, поверхностными ласками от Гермионы, мягкими поцелуями в щёки, подбородок, линию челюсти. Она замирает напротив губ. Чуть поддаётся и обводит кончиком языка сначала верхнюю, чертя путь от одного уголка к другому, потом нижнюю, закусывая и вбирая в себя. Гермиона чувствует подрагивающие чужие руки, замершие на застёжке бюстгальтера.       — Ты ошибаешься, называя меня наградой за годы службы поехавшему тирану, — Гермиона кладёт ладони на его затылок, жёстким движением вынуждая Антонина запрокинуть голову. — Я не награда. Я — игрушка, — они встречаются взглядами, то и дело срывающимися ниже. — И не твоя, а повелителя. Нестабильная, но крайне забавная игрушка. И чтобы я не навредила ни себе, ни другим, он наказал тебе, как самому верному псу, присматривать за мной, — Гермиона шептала прямо в губы, соприкасаясь с ними при определённых словах. — Так будь хорошим псом, Антонин. Исполняй свой долг прилежно.       По мере того, как приторная нежная улыбка Гермионы складывалась в злорадную усмешку, болотные глаза стремительно затапливала ярость — тягучая, осязаемая, переплетающаяся с развратной жаждой.       Антонин мгновенно решительно поднимается, с силой сжимает пальцы на ягодицах и бёдрах Гермионы. Она вскрикивает от неожиданности, едва не виснет на нём, но поспевает сомкнуть ноги позади него и обхватить плечи руками. Злость клокотала в Долохове бурлящими потоками лавы, утробным рычанием на выдохе, побелевшими кончиками пальцев, под которыми на Гермионе расползались красные следы-паутинка. Антонин жёстко въедается губами в её, насильственно врывается внутрь языком, вылизывает ей рот, проникает глубже и яростнее.       Когда Долохов укладывает её на кровать, у Гермионы вышибает весь воздух из лёгких от силы удара, с которой она с ней соприкоснулась. Антонин возвышается над ней — тяжело дышащий, растрёпанный. Затуманенным взглядом окидывает Гермиону, задерживаясь на истерзанных губах. Одним выверенным движением легко справляется с застёжкой бюстгальтера, оголяя грудь. Стискивает пальцы на скомканном платье и тянет его вниз вместе с бельём. Гермиона приподнимает бёдра, помогая. Сама тянет его к себе за плечи, остервенело желая почувствовать Долохова ближе, но тот перехватывает её ладони, грубо сбрасывает с себя, отталкивая и переворачивая Гермиону на живот.       Гермиона замирает. Боязливо. Беспомощно. Предвкушающе.       Она давится воздухом, стоит горячим рукам огладить выступающие позвонки, играючи пересчитать их, постепенно надавливая немного сильнее. Медленно ладони скользнули вверх и замерли между острыми лопатками. Долохов властно возвышался над Гермионой, разместившись позади на коленях так, что сведённые вместе ноги девушки оказались под ним, касался её нарочито ласково и осторожно, даруя мнимое ощущение защищённости и ложное наличие выбора, жадно впитывал её желание. Но, несмотря на пышущую злость на колкие, правдивые слова Гермионы, не торопился продолжить начатое, прекрасно понимая, как его бездействие сказывается на ней. Застывшие руки Антонина на обнажённом теле, молчаливое присутствие на расстояние в пару сантиметров, глубокие вдохи и выдохи через раз вызвали волну холодных мурашек, окативших её от макушки до пят. Ведь в следующее мгновение могло произойти всё, что угодно, в зависимости от того, насколько сильно она задела Долохова. Он мог как наградить нежным поцелуем, будто и впрямь был любящим супругом, заботившимся о Гермионе, так и свернуть её тонкую белую шею одним движением рук в отместку за грубость.       Пальцы Антонина, легонько щекоча кожу, побежали вверх, мягко размяли плечи и неожиданно вовсе исчезли. Их тела совсем перестали соприкасаться, мужчина, не проявляя никакой инициативы, молчал, даже дыхания не было слышно. Гермиона на уровне инстинктов знает, что он никуда не ушёл, не исчез, не провалился в ад; и хоть там ему самое место, ей отчего-то кажется, что такого ублюдка, как Антонин Долохов, туда не пустят.       Впрочем, Гермиону тоже. Потому что ей до цветных бликов на внутренней стороне век зажмуренных глаз не хватает его прикосновений.       Она предприняла попытку подняться или перевернуться. Врага ведь не стоит упускать из виду. Упирается влажными ладонями в шёлковую ткань, подтягивает затёкшие ноги к животу. Руки предательски тряслись, скользили, совершенно не упрощая задачу. С трудом всё же встаёт на четвереньки, желая свесить ногу с кровати и встать на холодный деревянный пол.       Гермиона не рассчитывала, что Долохов находится столь близко к ней. Ягодицы соприкоснулись с пахом мужчины, и девушка замирает, почувствовав, как крепко у него стоит, как неистово он желает её. Между ног становится жарче, хочется ощутить его руки и губы, пусть потом она возненавидит себя за порочные мысли.       Гермиона вскрикивает от неожиданности, когда Антонин запускает пальцы в шоколадные волосы и наматывают их на кулак, грубо тянет её на себя, вынуждая встать на колени и прижаться спиной к торсу. Она и забыла, что он по-прежнему в рубашке. Долохов запрокидывает голову Гермионы себе на плечо, опаляя горячим дыханием. Она послушно следует за его рукой, не имея ни малейшего желания лишиться скальпа.       Антонин жёстко целует кожу на шее, оставляет кровоподтёки и отметины, завтра обещающие окраситься всеми оттенками фиолетового и лилового. Гермиона шипит и неосознанно дёргается в сторону, в попытке отстраниться, когда он кусает нежную кожу особенно сильно, но рука, обхватившая талию, не позволяет пошевелиться, удерживая на месте. Долохов примирительно провёл языком по покалывающему следу от собственных зубов, слизывая кровь.       Гермиона в один миг резко ощущает себя излишне порочной в этой наготе, млеющей от требовательных, больных, жалящих поцелуев. Вся пылает томительной лихорадкой от грубых ладоней, касающихся груди, щипающих и поглаживающих одновременно. Протяжный стон вырывается из приоткрытого рта, когда Антонин задевает твердеющие чувствительные соски. Гермиона закидывает руку за голову, находит чужой загривок и тянет Долохова к себе, выворачиваясь до жути неудобно, силясь подрагивающими губами словить его губы и горячий рот обласкать.       Мозолистая ладонь, всё ещё натягивающая её волосы на кулак, не позволяет ей дотронуться. Сдерживает, наказывает. Гермиона вновь поддаётся вперёд, предпринимая неудачную, отчаянную попытку дотянуться. Антонина от её потуг пробирает озноб — жгучий, алчный. Он разжимает пальцы на затылке, дробяще мягко ведёт вдоль скул, заботливо очерчивает линию челюсти, оглаживает губы. Гермиона зло цепляет их кромкой зубов, раздосадованная его упрямством. Тот руку не убирает, неотрывно следя, как она кусает его за пальцы, раз за разом смыкая на них губы. Гермиона выдыхает со свистом, возбуждённая горячим, азартным взглядом Антонина, и бездумно облизывает их. У Долохова дёргается кадык, когда она обхватывает губами указательный и средний пальцы, посасывает.       — Возьми глубже, — на выдохе приказывает Антонин.       И у Гермионы коленки подгибаются от его бесстыдных слов, от твёрдого властного тона.       Она сглатывает. И принимает пальцы глубже. Ласкает их языком, рдеет, старательно прогоняя прочь мысли о том, как развратно выглядит со стороны. Безудержно желает увидеть себя почерневшими глазами Антонина.       Долохов высвобождает руку под громкий хлюпающий звук, до хруста сцепливая челюсти от напряжения, от уплывающего здравомыслия. Гермиона пылает от сладострастного жара и стыда.       Разгоряченной ладонью Антонин погладил плоский живот, выводя на нём незамысловатые узоры. Сдавливает крепко и настойчиво, прижимает теснее. Гермиона презирала своё глупое тело, погрязшее в сладостной похоти, не могла простить ему такую постыдную слабость. Она должна пытаться всеми силами оттолкнуть Долохова, должна истошно кричать и сопротивляться до изнеможения, а не податливо подставляться под его грубые ласки, не одарить его ими со схожей пылкостью. В ней, возможно, не осталось и капли достоинства, но годы замужества, сотни проведённых совместных ночей в одном ложе научили смирению. Гермиона боролась так долго и изнурительно, что однажды силы покинули её. Все без остатка, до последней жалкой крупицы. Она действительно ужасно сильно устала.       Гермиона прогибается, ягодицами вжимаясь в твёрдый член. Долохов усилил хватку в районе талии и, придерживая, не спеша ввёл сразу два пальца, смоченных её слюной, в вагину. Пронзительный стон срывается с губ Гермионы. Довольная ухмылка Антонина ощутима затылком, ведь сегодня он одержал победу в их негласном соревновании. Он двигается умело, то соприкасаясь со стенками, надавливая на них подушечками пальцев, то вынимая их полностью и проникая вновь, другими не прекращая ласкать влагалище изнутри. Внизу живота растекается приятная нега, заставляющая всё тело биться в горячей лихорадке, жадно хватать ртом воздух и призывно вести бёдрами навстречу, насаживаясь глубже и сокращая мышцы вокруг пальцев мужчины. Исступлённая ласка сочится остервенелой грубостью — напористой и интенсивной, — вынуждает Гермиону подпрыгивать в такт его быстрым, разъярённым движениям.       Она дрожит и сотрясается в руках Антонина, но он не даёт ей передышки — доводит снова и снова излишне громкими и пошлыми в этой особой тишине звуками. Долохов берёт её пальцами до тех пор, пока у неё не подкашиваются колени, пока она его имя не стонет густой мольбой, захлёбываясь буквами, пока всецело не проигрывает. И тогда сильные руки подхватывают её, удерживая в цепких объятьях.       Гермиона — взмокшая и задыхающаяся — покрывается испариной, сжимает ноги, пронизываемая острым удовольствием.       — Достаточно прилежно? — измывательский шёпот обдаёт жаром плечо.       Гермиону пробирает жуткий леденящий озноб, вибрирующий злобой и раздражением.       Мерзавец. Ну какой же мерзавец.       Почувствовав своё поражение, Гермиона стремительно приподнимается и выскальзывает из расслабившихся объятий. Пальцы Долохова полностью выходят из неё и от резкого движения соприкасаются с внутренней стороной её бедра, оставляя влажный прохладный след. Гермиона отодвигается в сторону, подальше от Антонина, сама не понимая, что хочет сделать. Но планы рушит горячая крепкая ладонь, что решительно тянет её обратно. Долохов сдавленно рычит, недовольный подобной вольностью, и грубо, не церемонясь, толкает Гермиону на постель. Она слабо вскрикивает, скорее от неожиданности, чем от боли, и в последний момент успевает упереться на локти. Позади слышится шорох сминаемой одежды, звякает бляшка ремня, ударившаяся об пол. Долохов не заставляет себя долго ждать, надавливает на позвоночник, так, что дрожащие руки подгибаются, и Гермиона падает лицом вниз.       Весь запас нежности на сегодня исчерпан.       Пальцы Антонина сжимаются у неё на шее, давят и с силой впечатывают щекой в постель. Он жёстко стискивает бёдра ладонями и дёргает на себя, разводя ноги в стороны и вынуждая согнуть их в коленях. Гермиона дышит рвано и тяжело, почти задыхается. Но пусть лучше она будет кричать от боли, чем вновь стонать под ним, теша самолюбие.       Первый толчок не приносит ничего, кроме агонии. Гермиона что-то протестующе неразборчиво мычит, но Долохову откровенно плевать. Он плавит её тело, медленно двигаясь внутри неё, большими ладонями сжимая бёдра до боли, до ужасающего наслаждения — грязного и неправильного, ломающего кости и остатки гордости.       Надрывные стоны рвутся наружу, оглушают, лишают рассудка. Гермиона и сама не замечает, как подаётся вперёд, лихорадочно задыхается — контроль утерян. Уже давно и безвозвратно. Антонин берёт её с каждым движением глубже и жёстче — жажда истлевает всю плавность и размеренность, — требовательно рычит, ладонью вдавливая Гермиону в скомканную постель.       — Гермиона, — он выдыхает едва слышно, запрокидывает голову.       И в этот миг нет ничего слаще, чем её имя на его губах, чем руки, смазано и уязвимо исследующие её тело, чем пульсирующий член, наполняющий её.       Гермиона жмурится до цветных пятен, стискивает челюсти и крепко сжимает простынь в кулаке. Всё внутри пылает, сжимается и сокращается. Она ощущает себя истерзанной и отправленной, но сама стремится навстречу.       Ещё.       Больше.       Миллионы частиц магии — исконно первородной, — бегущие по оголённым венам, взрываются единым вихрем. Подступающая волна нахлынывает, накрывает по самую макушку. Долохов срывается следом: обжигающим семенем со стоном затапливает её лоно.       Гермиона слышит его сиплое дыхание, пока у самой чернота перед глазами. Она дрожит, погребённая под тяжестью чужого тела.       Антонин оставляет мокрый поцелуй на усыпанном родинками плече, обнимает крепко, окольцовывая руками. Не отпускает. Не даёт и шанса вырваться из его объятий.       Гермиона соврёт, сказав, что хотела бы покинуть их.       Но врать нынче стало привычкой.       Гермиона смыкает глаза, изглоданная диким зверем и полакомившаяся сама.       Поутру на задворках сознания она слышит, как Антонин тихо встаёт и одевается, не желая тревожить её сон.       Гермиона желает лишь одного – никогда не проснуться.       Служанки поднимут её спустя пару часов, не забыв одарить презрительным, осуждающим взглядом – жалость в их глазах Гермиона намеренно не замечает. Обжигающе горячая ванна с белыми облаками пены приготовлена, ароматные масла витают в воздухе, делая его сладостно-вязким и тяжёлым, почти осязаемым. Брючный насыщенно-изумрудный костюм, уже отутюженный и безукоризненно идеальный, покоится на металлических плечиках рядом с громадным зеркалом в широкой серебряной оправе. Гермиона видит в отражении изысканно одетую холёную аристократку: здоровые блестящие волосы женщины собраны в высокую незамысловатую причёску, на безымянном пальце левой руки совершенно неуместный для столь хрупкой ладони массивный перстень с выгравированной «D».       Взгляд её холоден и надменен, улыбка снисходительна и едва уловима.       Гермиона женщину эту ненавидит.