Горечь

      Нью-Йорк пахнет сырым асфальтом, горечью разлившегося неоновыми пятнами бензина, гнильцой раскинувшихся в бедных кварталах помоек и отравленной смертью и секретами прибрежной водой Атлантического океана. Имаёши морщит нос и поправляет очки — калейдоскоп запахов грязным крошевом долетает и до крыши серой высотки, вот же проклятое его демоническое чутьё! А сегодня оно ещё сильнее, ещё ярче, в этот день, когда парад демонов, духов и прочей нечисти выпал на полнолуние. Луна, тяжёлая, маслянисто-белая, будоражит, она висит так низко, что хочется подпрыгнуть и лизнуть языком её желтоватый бок.       Хэллоуин — тот самый день, когда демоны не могут утолить свой голод, сколько бы душ они ни заполучили. Имаёши сегодня устроил себе пир с приправой из пустых желаний и дешёвого парфюма — как назло, попадалась пустая молодёжь, продающая себя за пару граммов героина, чтобы побалдеть на вечеринке в душном переполненном клубе. Мерзко. Сегодня грех горчит на вкус, и Имаёши уже мутит, словно он не опытный демон, а какой-то мелкий неразборчивый бес.       — Что, тебе сегодня не везёт? Дерьмово выглядишь, — раздается за спиной едкий голос, и Имаёши предвкушающе скалится — пришёл.       Ханамия был жадным, как и все демоны, но по-своему. Он мог долго, очень долго взращивать росток греха в самой праведной душе, чтобы потом сорвать и уничтожить, вгрызться в сладкий бутон. И если сейчас он источает столь яркую энергию силы и удовольствия, значит, он снова добился своего.       — А вот ты сегодня, похоже, поглотил прекрасную, вкуснейшую душу? — с лёгкой завистью выдыхает Имаёши, чувствуя, как голод скребётся в горле. Как же хочется сейчас самому Ханамии вцепиться в глотку, глотнуть его отравленной крови, распробовать её терпкий дурной вкус. Ханамия это чувствует, точно видит на его лице.       — Да, поистине прекрасную. Попался мне тут один паренёк, чистый и светлый до безобразия. С трещиной в колене — вот я и нашёл его червоточину, — Ханамия самодовольно ухмыляется. — Зато теперь он какой-то время ещё поиграет с друзьями в свой любимый баскетбол. Мерзко, да?       — Ты в своём репертуаре, — выдыхает Имаёши прямо ему в щёку. — Наверняка совращал его со всей своей вкрадчивостью, я угадал?       — Вполне. Не поверишь, сколько раз я приходил в его солнечные сны. Сложновато было там нагнать тяжёлых дождливых туч. И тогда пришлось ему показаться. Этот тугодум не верит снам, ему нужно всё увидеть, всё потрогать, всё испытать. Видел бы ты, как он болезненно хмурился, но крепко сжимал губы, когда я впился когтями в его колено.       — Да, сладкое, такое сладкое упорство, — бормочет Имаёши и дышит-дышит-дышит. — Ты пропитался им насквозь.       — Похоже, ты готов уже об меня обтереться, чтобы самому пропитаться этой сладкой горечью. Знаешь, а на вкус она… — Ханамия задумчиво хмурится. — Я забыл уже человеческие сладости, но похоже на хороший тёмный шоколад…       Имаёши не даёт ему договорить — вгрызается поцелуем в бледные губы. И правда — горчат, но именно шоколадом, а не прогорклым маслом. У этого человеческого греха мягкое послевкусие печали с щепоткой надежды.       — Сильная душа. Ты всё равно её не поглотил до конца, не сломал, — хмыкает Имаёши, и Ханамия медленно облизывается:       — Конечно же нет. Как же этот наивный дурак станет демоном, если я не оставлю ему кусочек души? И вот тогда я его сломаю. Полностью До самого конца. Когда буду наблюдать, как он без выбора травит болью и агонией другие человеческие души.       Ханамия дрожит от вожделения, у него шальной, дикий взгляд, и Имаёши до боли снова кусает его губы и царапает удлинившимися когтями шею.       Не зря он когда-то сам оставил этому нахальному мальчишке кусочек души, а после привёл его в ад.       Он с тех пор его ни разу не разочаровал.