Начитался дряни разной, вот и говоришь

Все проблемы, как водится, от Руса. Вот что б ему было не раскрывать рот — сидели спокойно, курили, а он возьми и брякни: «Тём, а вот кого б ты трахнул? Чтоб прям всерьёз». Перед этим Рус минут десять распинался про Дашку из десятого «Б», как её вчера завуч из класса выгнала за мини-юбку, и как юбка эта Дашкину задницу обтягивает, и как на физру Дашка пришла в тоненькой маечке, сквозь которую видно, какие у Дашки буфера. И как Рус бы её — тут уже пошёл откровенный пересказ порнушки, которую в гараже смотрели позавчера. Тёма хмыкал и кивал, хотя он сильно сомневался, что Русу когда-нибудь по-настоящему от девчонок что-нибудь перепадало. Потому что Рус — ну, он как сам Тёма, кожа да кости, да уши торчат, как у первоклашки. А девчонки — им, блин, не то Егора Крида подавай, не то Бенедикта Как-его-там-по-фамилии, не то качка Юрку из одиннадцатого «В». И Тёма, что уж там, Руса понимал. Тёма тоже любил всякое порассказать про то, как его вчера таакая тёлка к себе зазвала… Не говорить же, блин, что Танька-одноклассница расхохоталась, когда он руку ей на локоть положил в столовой. Единственная девчонка, которая на Тёму смотрит всерьёз, не свысока — пигалица Юлька, которая, небось, ещё в куклы играть не бросила. Юлька — это, к слову, тоже Руса вина. Это Русу пришло в голову тащиться на заброшенную стройку, когда уже темнело. Все пацаны свидетели: Тёма отговаривал. Но — не бросать же Руса одного? Ещё и пиздеть начнёт, будто Тёма испугался. Попёрлись вдвоём. Питон сначала с ними собирался, но потом соскочил: вроде как ногу подвернул. Зассал просто, авторитетно сказал Тёмка, давя в себе нервозность, и Рус согласно закивал. Тёма от заброшки этой чего угодно ожидал: бомжей, алкашей, проваливающихся лестниц, припрятанной наркоты. Но ему и в голову не могло прийти, что из пустого оконного проёма вылезет худенькая девчонка в джинсах и бросится к ним. «Ребят, там кошка, она застряла, похоже… Вылезти не может. Помогите, а? У меня не получается вытянуть — жирная, блин!» Губы у девчонки дрожали. Тёме, в общем-то, пофиг было и на неё, и на кошку эту, и вообще, может, она врёт всё. И Русу, судя по его кислой морде, больше всего хотелось девчонку послать. Но Тёма зачем-то сказал — неестественно тонко, злясь на свой ломающийся голос: «Ты толком объясни, где и что! А лучше — покажи». И они двинулись за ней. Пока шли, нагибаясь под балками, перелезая через кучи мусора, успели узнать, что девчонку зовут Юля, что отец запрещает ей ходить сюда, а они с подружкой всё равно ходят, а сегодня подружка заболела, так что Юля пришла одна, а тут — мяучат… Мяуканье и впрямь было слышно — сердитое, недовольное. Кошку, рыжую, потрёпанную вольной уличной жизнью, Тёма и Рус освободили на раз-два — она тут же дала дёру, полоснув Тёму когтем по предплечью, но царапина его не расстроила. Он даже успел снисходительно улыбнуться Юле, прежде чем под ногами затрещало, и в ловушку угодил уже он сам. Левую ногу выше колена будто бы медленно отпиливали тупой пилой. Тёма орал, матерился и дёргался, потом выдохся и только моргал растерянно. Рус, как ни тянул, вытащить не мог, и от Юльки проку было мало. Деваться было некуда, пришлось звонить бате — само собой, Юлькиному. Тому самому, который запрещал ей сюда соваться. Ждали минут пятнадцать — по Тёминым ощущениям, не меньше часа. Нога уже не болела, чувствоваться перестала, и от этого стало намного страшнее. А когда Юля рассказала, что папа у неё майор российской армии, Тёма так и вовсе воздухом подавился от чувства подступающего пиздеца. Он сжимал кулаки и пытался морально готовиться к тому, что помимо ноги ему сегодня сломают что-нибудь ещё. Как ни странно, оттого, что Юлин отец явился не в форме, а в джинсах и футболке, Тёму немного отпустило. Мужчина не спрашивал, как они докатились до жизни такой, почему Тёмина нога болтается между этажами. Коротко поздоровался со всеми, подошёл медленно, пробуя ногой доски. Сел рядом с Тёмой на пол — лицо у него было хмурое, сосредоточенное, Тёма отчётливо рассмотрел чёрточки морщин поперёк лба, седину в чёрных волосах, тёмно-карие глаза. Пронзительные такие, под их взглядом шевельнуться боязно. Товарищ майор как-то нажал ладонью на ближнюю к Тёме доску — она хрустнула, заскрипела, а потом крепкие руки сжали Тёмины плечи — и его дёрнуло вверх, он закричал от прострелившей боли и почувствовал, что свободен. Он завалился набок, хватая воздух ртом, прижимая ладони к вспухшему, пульсирующему колену. — Отползай, — сказал майор, сам сдвигаясь в сторону. Тёма кое-как подобрался ближе к нему. На Юльку, на Руса смотреть не хотелось, на майора — тем более, лицо и шея горели ещё сильнее, чем нога: было пиздецки стыдно. И за то, что застрял, долбоёб, и за то, что в глазах до сих пор стояли слёзы, никак не получалось их сморгнуть. Руки, которые только что вызволили Тёму из ловушки, проворно закатывали штанину его спортивок. Тёма дёрнулся было, и ему коротко бросили: — Сидеть. Пальцы у майора были сухие, тёплые. Они пробегались от щиколотки к колену, наливавшемуся лиловым, нажимали, обводили легонько, вновь усиливали давление. — Так больно? А так? Тёма мотал головой. Болело, конечно, но тупо, ровно, и надавливания товарища майора хуже почти не делали. Оставив наконец Тёмину ногу в покое, он медленно поднялся, отряхнул колени. Высокий. Интересно, светит ли Тёме так же вырасти? — Перелома, судя по всему, нет, — сказал майор. — Я отвезу тебя в травмпункт, там точно скажут. Родителям сам позвонишь? — Да нафиг, — буркнул Тёма, пытаясь встать. Боль опять пронзила от колена до щиколотки, сильные пальцы сжали Тёмин локоть, помогая удержать равновесие. — Мать в ночной смене, батю не добудишься. И травмпункт ваш мне нахуй не нужен, я домой пойду. Майор голос повышать не стал, говорил негромко, с расстановкой, да и смотрел на Тёму без злости, но как-то сразу захотелось притихнуть и рот без нужды не раскрывать. — Во-первых, не выражайся. Во-вторых, в данный момент я за тебя отвечаю, поэтому ты будешь делать так, как я скажу. Когда врачи скажут, что твоему здоровью ничего не угрожает, и я отвезу тебя домой — будешь поступать так, как считаешь нужным. Тёма шумно потянул воздух ноздрями. Очень хотелось спросить, с какого хера вдруг товарищ майор за него отвечает, он же ему не отец, блядь, и не опекун, но Тёма так и не решился. — С Юлей, я так понимаю, вы уже знакомы? — осведомился майор, взглянул на притихшую девочку. — Она рассказала мне, как два храбрых молодых человека спасали несчастную кошку. — Он вдруг улыбнулся — по-доброму как-то, без издёвки. — И один из них при этом пострадал. — Пап, — Юля шагнула вперёд, бледная, глаза у неё блестели, — я знаю, что надо было сразу звонить тебе, но я просто хотела… я думала… а тут они… — О чём ты думала, мы с тобой дома поговорим, — произнёс он суше, строже и вновь посмотрел на Тёму, на Руса. И вдруг протянул Тёме ладонь, крепкую, смуглую, с проступающими венами: — Валентин Юрьевич. — А-артём, — он аж с голоса сбился. Майор. С ним вот так запросто, за руку. Охренеть. Точно так же пожав руку Русу, Валентин Юрьевич направился к лестнице. Они поплелись за ним, и вот там-то, на ступеньках, оказалось, что, если по ровному полу Тёма ещё кое-как может хромать, то спускаться нихуя не получается. И Тёму обхватили под лопатки и под бёдра, подняли, кажется, без особого труда, и понесли вниз, и его щека прижималась к плотной ткани футболки, и сквозь эту ткань чувствовались ровные, размеренные удары пульса, а нос ощущал слабый горьковато-хвойный запах одеколона. Тот же запах был с Тёмой и в машине, окутывая, успокаивая. Сначала Валентин Юрьевич хотел устроить Тёму сзади, чтобы можно было лечь, но в итоге это место оккупировали Юлька и Рус: отпускать её одну в нервном состоянии отец не хотел, а Рус так и брякнул, мол, хер я Тёмку брошу. Пришлось ехать всем, и Тёма уселся на переднее сиденье, откинув спинку, осторожно вытянув раненую ногу. По дороге Тёма сам не заметил, как выболтал всё про школу, про родаков, про то, что с Русом планируют после девятого дело своё начать, тачками заняться — вон, Тёма соседу помог починить Ладу старенькую, шустро бегает… Валентин Юрьевич вроде спрашивал мало и коротко, но язык Тёме развязало. То ли от пережитых волнений, то ли молчал Юлин отец как-то очень спокойно и уютно. Ну, а потом — запах спирта в коридоре, клеёнчатая койка, рентген, сонный голос из-под повязки: «Кости целы, сильная гематома. Меньше двигайтесь, сейчас холодное приложите, а со второго дня можете попробовать разогревающие мази». И ободряющий взгляд карих глаз, и облегчение в улыбке — словно товарищ майор и впрямь за Тёму волновался. На Тёме всё всегда быстро заживало. Может, это была ему специальная такая компенсация от высших сил: уж раз он так и норовит лоб расшибить, так пусть хоть выздоравливает без проблем, иначе ж совсем пиздец ходячий получится. Вот и сейчас — двух недель не прошло, а Тёма уже не хромает почти. Юлька к ним на пустырь почти каждый день прибегала — Тёму проведывать. Рус косился хмуро, Питон втихомолку ржал, а Тёма даже и не против был. Юльке скучно, видать, одной, пока батя на службе, а подружка болеет. Ну и пусть себе. Понятно, пацанов бесит, что при ней ни ругнуться толком, ни перетереть о том самом, о чём при девчонках нельзя — да даже и курить стрёмно: дитё, считай. Но Юлька смешная и добрая, а ещё она про отца рассказывает. Как он заставляет её на завтрак кашу есть с яблоками, как он сам любит этими яблоками хрустеть, как сидит вечерами у себя в кабинете с книгой, если не сильно устаёт. Как на Камчатку её с собой брал — ой, какой там воздух, Тём, солёный, вкусный! Сегодня Юлька на удивление молчаливая — сидит, сцепив руки на коленях, шевелит губами. Стишки какие-то заучивает. По крайней мере, она, в отличие от Руса, вопросов дурацких не задаёт. Ну вот серьёзно, Тёмыч, кого бы ты трахнул? И почему ты сейчас думаешь не о Дашке с её буферами, не о длинноногой Илоне из шестого подъезда, а… А ни о чём Тёма не думает. Вторую, блядь, неделю старательно ни о чём не думает. Юлька вздыхает, рот крепко сжат: не запоминается, видать. Тёма вздыхает тоже. И ругается вслух, и похуй, что тут девчонка. Юлька смотрит, кажется, с сочувствием, бормочет негромко, пальцы постукивают по колену. Я пойду по гулким шпалам, Думать и следить В небе желтом, в небе алом Рельс бегущих нить. В залы пасмурные станций Забреду, дрожа, Коль не сгонят оборванца С криком сторожа… Голос убаюкивает, успокаивает. Тёма прикрывает глаза, вспоминая, как с утра тёрся возле Юлькиного дома, громадного, бело-синего, аж до мурашек на ветру просквозило, и дождался наконец высокой статной фигуры в тёмно-зелёной форме с майорскими погонами. Валентин Юрьевич шагал энергично, Тёма был уверен, что он мимо пройдёт и не увидит — так что Тёма внаглую разглядывал аккуратно приглаженные чёрные волосы, седые прядки у висков, широкие плечи, стройную талию, перетянутую ремнём, и чудилось, будто ноздри опять тот горьковатый запах щекочет. И тут вдруг Валентин Юрьевич повернул голову, карие глаза прямо Тёме в лицо ввинтились — у него в груди затрепыхалось, ёкнуло, лоб жаром обдало, а Валентин Юрьевич кивнул и сказал: — Здравствуй, Артём. И дальше пошёл. А у Тёмы, блядь, вторые сутки ноет — не то под рёбрами, не то в паху, и хрен поймёшь, что хуже. А потом мечтой упрямой Вспомню в сотый раз Быстрый взгляд красивой дамы, Севшей в первый класс. Что ей, гордой и далекой, Вся моя любовь? Но такой голубоокой Мне не видеть вновь! Русу говорить, конечно, не стоит. А кому сказать-то, если не ему? Может, у Тёмы реально крыша отъезжает, может, ему лечиться пора. И с чего так в башке перемкнуло? Оттого, что его на руках несли, как тёлку? И говорили с ним так, будто на него не похуй — он и разомлел. Попробовать, что ли, подкатить к какой-нибудь, вроде той же Дашки? Вдруг получится. Чтобы, типа, клин клином. Только вот думать Тёме хочется вовсе не об упругой груди, не об округлой заднице под мини-юбкой, а о ногах, худых, длинных, в форменных брюках, о пряжке ремня, которую, наверное, не так-то просто расстегнуть в первый раз. О глазах, карих, внимательных, и о том, как бы они на Тёму посмотрели, если бы вдруг… Рус бы точно охуел. Расскажу я тайну другу, Подтруню над ним, В теплый час, когда по лугу Вечер стелет дым. И с улыбкой безобразной Он ответит: «Ишь! Начитался дряни разной, Вот и говоришь». Тёма срывает травинку, вертит, мнёт в пальцах. Водит пушистым кончиком по губам. Щекотно. Губы покалывает. — Что зубришь-то? — он поворачивается к Юльке. — Оборванец, — буркает она, и Тёма недоумённо вскидывается: — Чё сказала? — Да не ты, — Юлька смеётся, звонко, заливисто, забыв свою зубрёжку. — Стих так называется. «Оборванец» Николая Гумилёва. — Типа гопник, что ли? — Ну, наверное, — уголки Юлькиных губ прыгают, — гопник царских времён. — Ну и пиздобол твой Гумилёв, — Тёма поддевает носком кроссовка пыль. — Гопники так не разговаривают. Даже царские. — Он же влюбился, — беззаботно возражает Юлька, — от любви заговоришь и не так. Ага, щас, хуй там. Юлька опять бубнит под нос, Тёма ожесточённо ковыряет носком землю. И, оттолкнувшись обеими ногами, больной и здоровой, прыгает прямо в лопухи, приземляясь на четвереньки, зарываясь щекой в мягкие листья. — Тём? — Юля поспешно встаёт, наклоняется над ним. — Что с тобой? Тебе плохо? Тёма дышит шумно, глубоко, разбрасывая руки, будто пытаясь обнять, прижать к себе. Тёма закрывает глаза, втягивая запах лопухов и сухой пыльной земли, и выговаривает глухо, едва разжимая зубы, но отчётливо: — Мне хорошо.