***
«С Хинатой было легче», — с улыбкой вспоминает художник, отрешенно разглядывая воду, на которой пятнами растекаются разные цвета, и, ополоснув руки в последний раз, позволяет себе окунуться в воспоминания с головой. Если Куроо — черный кот, рискнувший перебежать ему дорогу, то Шоё — точно фонарь Джека: такой же яркий и заметный в ночи из-за своей копны рыжих волос, хаотичный и совершенно не умеющий быть осторожным. — Акааши-сан! — слышится крик первогодки за спиной, и Кейджи невольно вздрагивает — неожиданные звуки с появлением в жизни волейбола пугали его все меньше, но каждый раз все равно приходилось осматриваться и быстро поводить плечами, чтобы сбросить возникшее напряжение. — Что ты здесь делаешь, Хината-кун? — мягко интересуется Кейджи, окидывая взглядом паренька. В голове всплывает давний план, который он однажды уже не смог воплотить в жизнь, но Акааши хмурится собственным мыслям, осознавая все неудобство. Ему нельзя так рисковать. — Я к Кенме приехал! — Хината, несмотря на позднее время, прямо-таки лучится энергией; Кейджи вздыхает обреченно и устало, отчаянно желая сделать шаг назад, чтобы слепнуть чуть меньше от искр в чужих глазах. А может быть, все-таки?.. — Не ожидал увидеть вас здесь, Акааши-сан! — Взаимно… — отводит взгляд сеттер и прячет руки в карманах куртки, в панике нащупывая завалявшийся складной ножик, — но не слишком ли поздно, Хината-кун? Это… может быть опасно, особенно здесь, в Токио, — подбирать слова, когда к горлу подступает тревожное предвкушение, становится всё сложнее. Акааши с тихим щелчком, потерявшимся среди звуков шоссе за спиной, раскрывает нож и пробует подушечкой пальца лезвие на остроту, хмыкая еле слышно, осознав, что порезался. Пусть этот порез станет платой за его действия: Хината, быть может, и не виновен ни в чем, но ему следовало быть осторожнее. Ведь так? Следовало же? Акааши пробирает на широкую улыбку, которую он едва успевает спрятать за воротником. — Ну, я немного заблудился, пока искал адрес… — Хината неловко улыбается, почёсывая затылок, и явно мнется, желая что-то спросить, — может, вы знаете? — достав из кармана телефон, он протягивает его парню, и, пока тот задумчиво рассматривает смску, принимается радостно трещать обо всем, что и кого видел по пути в город. «О, Ками-сама, замолчи же ты хоть на секунду», — сжимает в кармане нож до побеления костяшек Акааши. От чрезмерной активности Шоё у него всегда начинала болеть голова. Хуже было только в моменты, когда Бокуто присоединялся к нему: жажда убрать рыжего блокирующего в комплекте с усталостью становилась невыносимой, и он едва держался, чтобы не совершить что-то… глупое. Да, именно так — глупое и безрассудное. Кейджи поводит плечами, чтобы сбросить с себя накопившиеся эмоции, усилием воли убеждая себя — не спешить, а руки — не дрожать, не в первый раз же, ну, честное слово. — Ну так что, Акааши-сан? Вы знаете, где это находится? — Шоё неловким жестом потянулся за своим телефоном, поднимая взгляд на второгодку, — Я-я был бы очень… — Да! Да, я знаю, где это, — резко оживился парень, будто бы очнувшись ото сна, и спешным жестом вернул выдохнувшему Хинате телефон, — идем, я провожу тебя, — он разворачивается, коротким жестом приглашая следовать за собой, и быстро шагает вперёд, не озираясь. Сердце в его груди колотится слишком быстро, а щеки кажутся жутко горячими — Акааши захлестывает радостная паника, и он отдаётся этому чувству целиком, с головой, так, что чуть ли не бежит, заставляя Хинату радостно семенить за ним, наконец-то ничего не говоря. Все-таки хорошо, что он выше Хинаты. Нет, даже прекрасно! Какой замечательный случай, бывает же такое… Ах, только бы все не сорвалось в этот раз…***
…Нож вошел в тело мягко и глубоко: нервным, но выверенным до сантиметров движением, заставившим первогодку широко распахнуть глаза и пошатнуться, кашляя кровью. Кейджи дышал тяжело и загнанно, не моргая и прокручивая в голове мысль о забытых в кармане толстовки перчатках. О, Ками-сама, только бы не испачкать одежду, как в первый раз… Он поморщился от воспоминаний, делая прокручивающее движение лезвием, от которого у Шоё подкосились колени, и он рухнул в грязь, хрипя. — За… что… — вырвалось тихо и отрывисто из его рта, пока он еще был способен как-то контролировать собственную речь, не издавая одних только булькающих звуков. Акааши прикусил губу до боли, отчаянно напрягаясь каждой мышцей, чтобы не осесть на землю вслед за рыжим, и налег всем телом на рукоять, отчего глаза парня под ним закатились, а шаткое равновесие нарушилось — он опрокинулся наземь, заставляя старшего тут же отпрянуть. «Только бы успеть», — пульсирует где-то внутри у Акааши, когда он поднимает тело Хинаты с земли, пачкая куртку и руки в жидкой грязи, и, неуверенно стоя на ногах, делает первые шаги по тропинке. Они даются ему слишком тяжело: труп на руках как будто бы потяжелел раз в десять, наполнившись изнутри черной жижей, вытекающей вместе с кровью обильными сгустками, быстро капающими на опавшую хвою под ногами и светлые кеды, обволакивая руки чем-то густым и влажным. Слизь — кажется, оно вполне похоже на неё — собирается в капли, с легкостью проскальзывая под одежду, и ледяным ужасом взбирается по плечам вверх, к шее, чтобы сомкнуться на ней плотным кольцом и с силой вдавить вглубь кадык — так, чтобы рот открылся от боли, а потом килограммом стеклянной крошки проникнуть внутрь, превращая ротовую полость и глотку в кровавое месиво. Кейджи осознает, во что вляпался, слишком поздно — он чувствует мороз у кончиков пальцев, а через секунду — возле губ, вначале предупредительно покалывающий, а после раздирающий всё его естество на части пронзительной болью. Тяжелый выдался вечер. Неужели так будет каждый раз?***
— Что думаешь насчёт того, чтобы показать Бокуто-сану эти картины, Шоё-кун? — Акааши разворачивается на девяносто градусов, чтобы с улыбкой взглянуть на голову Хинаты, плавающую в растворе. Он ждет какое-то время, после удовлетворенно кивая головой как будто бы самому себе, и продолжает с некоторой грустью в голосе. — К сожалению, на этой неделе не выйдет, — он кивает на труп Куроо, зафиксированный на месте плотными мотками льняной веревки, — слишком много времени украдёт. Хотелось бы закончить с этим до конца октября, конечно, но не мне роптать на вещи, которые нельзя изменить. Кейджи неслышно проходит вглубь комнаты и останавливается возле своих полотен, завешенных покрывалами, и висящей прямо над ними широкой полки с ровным рядом банок на ней — банок с отрубленными, но кажущимися такими живыми головами внутри. Говорит ещё что-то о слишком быстром течении времени и том, что теперь, когда все мешающие элементы устранены, его плану может помешать только собственная нерасторопность; приподнимает ткань с портрета Льва, оглаживая его по бледной, заляпанной бурым щеке, и привычно передергивает плечами из-за слишком громкого звука падения швабры позади себя — позже уберет, когда закончит разговор. — Быть может, потом, если я сумею вовремя отыскать еще одну банку… — Не сумеешь, — за спиной слышится звук возводимого курка, сопровождаемый чьим-то до боли знакомым голосом. Акааши замирает на месте, не оборачиваясь, и поднимает вверх руки, усмехаясь себе под нос. — Что, правительственные ищейки все-таки догадались, кто за этим стоял? — Я даже подумать не мог о том, что ты способен на такое, Акааши. — Бокуто… сан? — пронзает осознанием черноволосую голову, и он быстро оборачивается, собираясь сказать что-то еще, но слышит предупредительно-оглушающий выстрел, тут же отшатываясь в сторону и жмурясь от острой боли. Пуля прошла насквозь, едва не задев одну из картин. Теперь он не сможет играть в волейбол как минимум несколько месяцев. — В следующий раз я не промажу, — нервно, но с нажимом сообщает Котаро, смотря прямо в глаза Акааши — он никогда не делал так, никогда-никогда, так почему именно сейчас?.. — Я хотел бы… объясниться перед вами, Бокуто-сан, — он зажимает кровоточащее плечо ладонью и еле стоит на ногах, не находя в себе сил отвести взгляд от того, ради которого старался так долго. Вот бы… Вот бы это продлилось подольше, он готов терпеть боль до того момента, пока не потеряет сознание и не лишится всей крови, что стынет в его венах, когда они с Бокуто встречаются взглядами. Вот бы ещё, пожалуйста… — Это всё, — Бокуто обводит ладонью то, что находится позади Акааши, — сделал ведь ты, да? — в его тоне сквозит такая неуместная сейчас надежда, что Акааши хочется разрыдаться, упав перед ним на колени, и долго убеждать его в ошибочности всего того, что вокруг, но горло сдавливает собственная клятва всегда говорить Бокуто правду. Как… глупо все вышло. Снова. — Да, я. Это было вынужденной мерой, Бокуто-сан, поймите, я… — Зачем ты убил их? Я не думаю, что хотя бы один из них заслужил такое, — качает головой Бокуто, пытаясь сдержать слезы при виде пока еще не обезглавленного трупа Тетсуро, сидящего к нему спиной. — Они были слишком близки с вами, у меня не было выбора! Что ещё я должен был сделать, чтобы перестать существовать в вашей жизни исключительно как хороший связующий и, черт возьми, друг? — выплевывает Акааши, заливаясь краской по самые уши, — любовь бессердечна, Бокуто-сан, и кому, как не мне, это знать. — Это не может быть любовью, Акааши, — с отчаянием в резко севшем голосе произносит Бокуто, опуская взгляд в пол, и поднимает руку с оружием, взводя курок вновь, — это всё, что угодно, но не любовь. Второй выстрел приходится прямо в мелированный висок, заставляя выронить из пальцев оружие и рухнуть на бетонный пол прямо под аккомпанемент криков, полных боли. Сегодня он наконец-то выспится.