Городской

      — У тебя кто-нибудь есть? Я имею в виду девушка или безответная любовь, — заговорщическая улыбка, будто спросил что-то, что застанет врасплох, что-то, что выбьет из-под ног почву, что-то, что лишит стоявшего рядом городского парня того застывшего на его лице вечного равнодушного спокойствия, которое прятало за собой всё. Все эмоции, движения мыслей. Не оставляя внешнему миру ничего.       — Нет. И не было никогда, — даже не повернулся в сторону взявшегося, как повелось, из ниоткуда временного соседа, который, видимо, никогда не слышал о чувстве такта, о каких-либо приличиях, а понятие личного пространства не было вписано в его дурную голову и никак не состыковывалось с его моделью поведения. Оно явно было лишним здесь, в фермерских полях, просторах маленьких частных домишек, не знавших городского шума, суеты и беззвёздных ночей, освещённых яркими дорожными фонарями. Подсевший на деревянную перегородку парень начал обиженно сопеть.       — А, ты сейчас начнёшь рассказывать про безумную занятость городских задниц. Нет времени на то, чтобы развлекаться. И вообще, какие отношения в твои-то шестнадцать, да? — ему нравилось предугадывать будущий ответ приехавшего к деду парнишки с присущей его высокомерному поведению насмешкой ко всему городскому. Возможно, из зависти и мечтаний о жизни в большом городе. О которых, конечно, этот парень не должен был догадаться. О которых в принципе никто не должен был догадаться. Но за три недели, которые городской успел провести на дедовской ферме, он ещё ни разу не попал даже в возможную мысль.       — Не-а. Я люблю свободу одиночества. Тихие часы, проведённые наедине с самим собой. Когда никто не смеет мешать медленно погружаться на дно собственных мыслей, под их едва различимый шёпот. Но порой мне кажется, однажды я захлебнусь. Выпущу облако пузырей беззвучного вскрика и — растворюсь в бездне своего сознания. И не будет никого, кто успел бы схватить меня за шкирку и вырвать, выдернуть, спасти. И в такие секунды мне безумно хочется человека. Своего человека, такого же отбитого, но… тёплого. Чтобы греть об него ледяные пальцы и путаться в его волосах. Слушать его голос и ловить каждый взгляд. Нежиться в его руках и жмуриться, выхватывая каждое мгновение любви, с отчётливостью понимая, что однажды это всё выскользнет из рук; выскользнет и расколется на кусочки... и внутри останется лишь тепло воспоминаний прожитых вместе дней; понимая, что навсегда не бывает и обещания вечной любви останутся правдой лишь в реке времени, давно унесшей наши жизни от той точки, где они разъединились; понимая, что однажды нужно будет снова привыкнуть к нежным объятиям одиночества и быть готовым окунуться в него с головой.       — Охренеть, ты выдал, конечно. Кажется, я знаю, почему ты всё ещё один. Никакая девка в жизни не допрёт до твоих загонов… Тебя в детстве не роняли случайно? — произнёс, скорчив недовольную физиономию и скосив на глядящего в никуда парнишку глаза.       Городской пожал плечами, что-то усердно разглядывая в тянущихся, кажется, до самого горизонта золотистых полях. Его сосед даже невольно взглянул себе за спину, но, не найдя там ничего интересного, вновь скосил глаза на стоявшего рядом парня. И вдруг неожиданно спрыгнул с перегородки, прижался боком к его спине, перекинув правую руку ему через шею, как бы приобняв, спросил:       — Дружок, а не напомнишь мне своё имя? всё время вылетает у меня из головы.       Городской чуть повернул голову, едва не соприкасаясь носом с нарушившим все допустимые границы личного пространства мальчишкой, и, прикрыв глаза, тихо ответил:       — К чёрту имя. Оно обо мне ничего тебе не скажет. Пустой набор букв. Видишь, ты даже его не запомнил. Оно не вяжется у тебя с моим образом даже ассоциативно. Как бы ты назвал меня сам?       Парень отпрянул. Поднял брови и чуть приоткрыл рот. Всплеснул руками.       — Да ты чокнутый!       — Чокнутый… — потянул городской, разглядывая парня перед собой: он не был красив в деталях. Широкая нижняя челюсть, из-за которой терялись скулы, чуть вздёрнутый и приплюснутый кончик носа. Густые несимметричные брови домиком. И огромные светло-карие глаза. В этих чёртовых глазах плясали искры горевшего внутри паренька живого пламени. В одних только глазах его была заключена неимоверная тяга к движению, к действиям. К жизни. Яркой и насыщенной.       Гордо вздёрнув подбородок под пристальным взглядом, парень сглотнул, и небольшой, но заметный, выступ кадыка отразил это резким скачком.       — Дай мне руку, — попросил городской, не отрываясь от его глаз. И, едва коснувшись подушечками пальцев горячей ладони, отдёрнул руку. Слишком горячо. Он обжёгся.       Парень напротив скептично приподнял правую бровь. И задохнулся на мгновение — городской улыбнулся. Едва заметно, кончиками губ. Но, чёрт побери, на его безэмоциональное лицо легла тень улыбки. Парень готов был поклясться, это первый раз, когда на лице отмороженного городского появились какие-либо эмоции. Первый и последний…       Они не прекратили перебрасываться дежурными приветствиями, ленивыми диалогами и иногда приличия ради интересоваться делами друг друга. Но не больше. Кажется, после того дня, после тех слов, того прикосновения… и той улыбки сократившееся до точки расстояние между ними вдруг выросло многократно и необратимо.       И то мгновение засело в памяти парнишки, жившего на ферме, как-то не так: было в нём что-то определённо неправильное, но его хотелось пережить ещё раз и ещё, а не оставить точкой в прошлом, к которой уже никогда нельзя будет вернуться. И он ждал. Всё ждал, что выпадет ещё один, хоть малейший шанс встать вот так, на границе между бескрайним полем и началом фермерского участка, наедине с парнем, пришедшим из другого мира, неведанного, но необъяснимо желанного, далёкого мира больших городов. Почувствовать холод его пальцев и смотреть, как появляется на его губах едва различимая улыбка.       Но лето кончилось. Растаяло, как восковая свеча. И городской исчез, оставляя в руках лишь горстку воспоминаний. Безымянный, холодный и непонятный, он именно исчез, не уехал. Не попрощался, не оставил о себе ничего. Словно и не было его вовсе...       В громадных облаках, затерявшихся где-то в синеве осеннего неба, запутались солнечные лучи.       Всё та же ограда. То же поле, но уже не золотистое — чёрное. Перепаханное. И в воздухе — холодное дыхание.       Родители решали вопрос с разводом и, чтобы не мешался, спихнули единственного сына к деду. Всё на ту же ферму.       Ветер царапался, норовил залезть под свитер.       — Здоров, городской! — на ограду подсел старый знакомый. Вторгавшийся в личное пространство без разрешения, без… какая разница, если это нравилось? Чертовски нравилось.       — Здравствуй, — всё так же тихо и так же, как обычно, не поворачиваясь, ответил городской.       — Свалил и не попрощался? — обиженные нотки. Обиженные нотки в радостном от встречи голосе. Сколько контраста в этом человеке?       — Хотел поплакаться мне в плечо и попросить не уезжать? — насмешливый взгляд. И наглая усмешка, снесшая крышу. Он приблизился почти вплотную, погладил холодными пальцами тыльную сторону его ладони, вызывая целый табун мурашек. Сцепил их пальцы в замок. И, положив свободную руку ему на щёку, обжигая холодом, прошептал: — я же ждал тебя. Всё лето ждал, — прикоснулся кончиком носа к его, — ты слишком горячий. Слишком. И я хочу обжигаться об тебя.       И городской прильнул к его пересохшим губам, закрыв глаза.       И во всём теле взорвалась тысяча раскалённых искр.       Парень прижался к нему, зарывшись дрожащими пальцами в волосы. Притянул к себе крепче, вцепился, не желая отпускать больше ни на миллиметр. И утонул в поцелуе, сорвавшем все предохранители.