Госпиталь Саске узнал по запаху. Хороший запах: чистой постели, кипяченой воды, до блеска вымытого пола и стен. Для того, кто не раз и не два был ранен на поле боя, серьезно ранен, смертельно ранен… Кого только нечеловеческими силами сильнейших шиноби раз за разом выдергивали из костлявых рук Шинигами… И все равно запомнилась, животным страхом врезалась в память сожженная плоть, невозможность дышать обожженными легкими, отвратительный комок свернувшейся крови в горле… Слепая и безотчетная паника, когда живым развороченным мясом падаешь прямо в грязь…
— Первую операционную нам, живо! — раздается над ухом властный голос Сакуры.
Она, похоже, переняла от Цунаде Сенджу не только медицинские техники, но и этот беспрекословный тон. Ей это удивительно идет. И белая роба, оставляющая на виду лишь глаза, ей тоже идет. А сам-то он — идет, или едет на носилках, или это она его приволокла на своем плече, как волчица?.. Ей идет эта сила, безумно идет…
— Первая операционная занята, Сакура-сан! И все заняты, простите!..
— Шаннаро!.. Каталку — в мой кабинет, всю свободную аппаратуру — в кабинет!..
Саске знал на память чакру Кабуто, колдовавшего над ним в операционных Селения Звука. Она была режущей, как скальпель, колющей, как хирургическая игла, эта чакра холодной сталью впивалась в тело; залечивая большую рану, оставляла с десяток маленьких. У Кабуто была чакра-инструмент.
Знал он и чакру Карин. Ее чакра вливалась с глотком крови, приторно-соленой, тошнотворно-теплой. Мерзким на вкус лекарством была чакра Карин, хотя и работала безупречно. И это лекарство требовалось еще добыть, прокусить горькую от пота и пыли кожу, взять в рот чужое тело. Но тогда ему требовалось выжить, и он бы, наверное, с Мэндой поцеловался, если бы только змеиный яд был полезен для излечения ран.
А чакра Дзюго уже и не была чакрой в полном смысле этого слова, она была странной смесью чистой Ци и живых клеток. Она была куском дрожащего мяса, пришлепнутого на свежую рану под монотонное камлание варварского шамана. Это тоже работало, но было уж слишком примитивно и так истощало самого Дзюго, что лучше бы и не надо. Но ему и тогда требовалось выжить. Слишком важно!.. Позарез.
Он слышал резкие звуки от перевозки каких-то громоздких вещей по скрипуче-чистому полу, что-то куда-то подключалось, раскладывалось, щелкало. В голове стоял надсадный гул, зрение затуманивалось. Сейчас ему уже не так сильно требовалось выжить, миссия его завершилась, ответы на все вопросы были получены.
Наконец-то Учиха Саске мог позволить себе отдаться на милость судьбы, лечь в ее студеные воды и плыть, плыть…
— Капельницу: физраствор, глюкоза, крахмал! Кровь, четвертая группа, резус положительный!..
Холодные воды реки-судьбы захлестывают, проникают под одежду. А! Это просто одежду срезали. И грязное голое тело наскоро протерли влажной губкой, набросили простыни, а на грудь легли две прохладные ладони. Река-судьба блестит зелеными бликами в глазах Сакуры.
Ее чакра струится прохладной водой, шуршит в голове морской пеной на серых камнях. Ее чакра обволакивает бескрайней зеленой водой с запахом моря. Отступает холод, ладони Сакуры на его груди все теплее, все горячее, и это тепло разливается по коже, под кожей, по всем сосудам с кровью и физраствором из капельницы. Понемногу зрение проясняется.
Это точно не операционная, хоть и принесли сюда большую хирургическую лампу, и прикатили какой-то тревожно попискивающий аппарат, от которого разноцветные провода тянутся к Саске. Но окружают его высокие шкафы картотек, стоймя прислоненные в углу не то большие свитки, не то какие-то таблицы и плакаты.
— Саске-кун, как ты себя чувствуешь?
Впервые Сакура заговаривает после своего строгого окрика «Ты меня отвлекаешь!», когда она останавливала ему с Наруто кровь там, в Долине Свершения. Она тогда опустилась на колени прямо в кровяную лужу на камнях, и Саске лениво и отрешенно соображает, что переодевание в белую робу было еще и вынужденной мерой.
— Я в норме.
— Ты далек от нормы, — сердито перебивает Сакура. — Я тебя только что обследовала, результат мне не нравится. Чакра Ветра превратила твои внутренние органы в решето. Пока все эти рубцы держатся за счет усиленной регенерации, но открыться они могут в любой момент. Каждый из рубцов придется заживлять и шлифовать вручную. Я пока не знаю, обойдусь ли без полостного вмешательства. Мне нужно знать, нет ли у тебя аллергии на наши анестетики.
— Анестетики не подействуют. Орочимару постарался в свое время.
— Орочима-а-ару!..
Голос Сакуры звенит спущенной тетивой, и Саске с неожиданным злорадством думает, что Змеиному Санину лучше бы никогда больше не появляться в Конохе. Это Наруто — прекраснодушный болван, он простил Орочимару, внезапно вписавшегося в армию союзников. Сакура же для такого милосердия — слишком эгоистка. И это ей тоже идет.
— Я проведу полный анализ твоей крови позже, — решительно рубит Сакура. — А сейчас — уж извини, но резать тебя по живому мне не позволяет присяга ирьёнина. Я использую препарат, который разработали у нас в лаборатории. Едва ли Орочимару был в курсе…
Пока Сакура отдает короткие распоряжения и ей что-то несут, что-то забирают, кратковременное прояснение Саске оборачивается нарастающей болью. Первый шок от растерзанной собственной чакрой руки, от изрешеченного атаками Наруто тела — проходит, уступает место тягучей, дурнотной, затягивающей боли. Но раньше, чем эта боль выжимает из него глухой стон, руки Сакуры снова ложатся на грудь.
Подействует ли местный препарат, или Саске снова будет до хруста сжимать зубы, как тогда, когда Тоби ковырялся в его глазницах, и терпеть, — он не знает. Но тепло ладоней Сакуры словно бы разгоняет черно-багровую пелену боли.
Ее ладони движутся круговыми движениями, прощупывая каждое ребро, каждую мышцу. В какой-то момент Саске отмечает, что не хочет разрывать контакт, что были бы силы — он выгнулся бы навстречу ее рукам, на мостик бы встал, лишь бы ухватить еще хоть секунду ласкового тепла.
— Всё в порядке, Саске-кун, спи, наркоз уже действует. Всё будет в порядке.
***
Ее голос доносится словно сквозь толщу воды, как шепот далекого моря. Ладонь ее, неудержимо-досадно оторвавшись от груди, вдруг касается лба, виска, щеки, и Саске с давно забытым чувством защищенности прижимается к этой ладони. Утративший человеческий вид, истерзанный, грязный, — жалко утыкается головой в ее руку. Как драный бродячий кот, приползший подыхать на колени к Сакуре.
Сон ли это под наркозом, или наркоз неполон, но дальше Саске не видит ничего, а только ощущает кожей, что руки Сакуры вернулись к его телу, гладят все настойчивее, глубоко вминаясь в живот, проскальзывая в подреберья, разбирая его по волоконцу. Какой-то неведомой ирьёнинской техникой она без разрезов пробралась в его грудь и теперь умело и уверенно трогает сердце, пальцами перебирает доли легких, щекотно гладит печень и селезенку. И дальше, и ниже, отслеживая пальцами петли кишечника, деликатно пробравшись сквозь них к почкам, погружаясь в малый таз.
У
драных бродячих котов не бывает стыда, они вечно приползают на колени к чисто одетым девушкам, чтобы ласковые белые руки разобрали их шерсть в кровяных колтунах, чтобы открыли безобразные раны и промыли их слезами.
Сакура не плачет, ей некогда. Сакура бесстрашно погружает руки в тело Саске, не замечая того, что
драный бродячий кот, растеряв остатки благопристойности, сам льнет своими окровавленными потрохами к ее белым ласковым пальцами. Что ее работа, ее тонкая, невообразимо сложная операция — нащупать и зарастить все мельчайшие ранки от острой чакры, — для Саске превращается в извращенное наслаждение, в животное удовольствие.
Сакура заканчивает работу в брюшной полости и вынимает руку, и Саске внезапно осознает с тягучей звериной тоской, что если сейчас же он не рванется за ней, то их взаимное откровение уже не повторится никогда, никогда, и останется лишь затихающая боль да стянутые в узел жилы внизу живота.
Поняла ли она, или это счастливая случайность, но мокрая теплая ладонь, перемазанная быстро подсыхающей слизью, задерживается на его животе, ниже пупка, ближе к паху. Опершись на единственный локоть, выгнувшись в пояснице, Саске скользит под рукой Сакуры, сам навязываясь, напрашиваясь на новое прикосновение. Пусть будет больно, пусть по всему телу снова откроются раны и заноют проснувшиеся нервы, но за последнюю, за первую и единственную в жизни поглажку
драный бродячий кот готов это вытерпеть.
У Сакуры чуткие руки, зрячие руки врача. Вслепую, не в силах открыть глаза да и не решаясь в этот миг взглянуть ей в лицо, Саске ощущает нежные скользкие пальцы, сомкнувшиеся на его члене, мягкую подушечку ладони, в которую можно упереться и толкнуться, нырнуть по собственной воле в море ее чакры, во влажные объятия одной руки. Всё настойчивее, всё глубже проникая в упоительно-тесный захват ее пальцев, бесстыдно растлевая ее руку, пачкая до самого запястья то ли кровью, то ли слизью, то ли семенем.
Драный бродячий кот никогда не посмотрит в глаза милосердной девушки, приютившей его на своих коленях.
***
Быть может, это только сон, или Сакура оставила с ним клона, или она в самом деле нашла несколько минут, чтобы присесть у койки, втиснутой в госпитальную подсобку с картотекой и свернутыми плакатами в углу. Она тихонько опускается на табурет в изголовье, невесомо гладит Саске по растрепанной, месяц немытой голове.
— Ты сейчас спишь и не слышишь меня, так что я могу рассказать о том, о чем всегда молчала. Я расскажу тебе о том, чего боялась всё это время. Этот страх родился на мосту, где тебя чуть не убил Хаку. Это повторилось в Лесу Смерти, когда ты страдал от Проклятой Печати, когда стискивал мою руку так, что чуть не раздавил пальцы, а я ничем не могла облегчить твою боль. Это было и в третий раз, когда ты был в коме после встречи с братом, после его гендзюцу. И в четвертый, когда ты уходил к Орочимару. Тебе ведь тогда было еще хуже, чем нам всем. И я ничем, ничем не сумела помочь. Я пришла к Цунаде-сэнсэю и сказала, что вытерплю все, даже если кровь у меня будет идти из-под ногтей, но я освою ирьёдзюцу. А она мне тогда ответила: «Не переоценивай медицину. Вернуть мертвого ты с нею не сможешь». А я и не собиралась возвращать мертвого. Ведь ты был жив, а умереть я бы тебе уже не дала, так я для себя тогда решила. Я до сих пор больше всего боюсь того, что могу потерять тебя. Проиграть смерти. Но этот страх дает мне силу, чтобы раз за разом хвататься за тебя и не пускать туда, откуда не возвращаются. Сегодня ты наконец-то остался со мной, Саске-кун. Это моя главная победа…
***
Ее руки совершенно сухие и чистые. Они пахнут морской пеной и мылом.
