* * *
Когда дорога привела восьмерых к выходу из долины, солнце уже поднялось, золотистое, как косицы в бороде Фили. На перевале они, не сговариваясь, обернулись. — Не скучай, дорогой дом! — крикнул Кили. — Мы еще вернемся! Он смешался под взглядом Фили и опустил голову. — Не стоило, да? Захотелось что-то сказать на прощанье. — Делай то, что хочется, Кили, — негромко ответил Фили. — Не оглядывайся на меня. Ни на кого не оглядывайся. Тебе уже не нужно чье-то одобрение. — Твое одобрение мне всегда будет нужно, — честно признался Кили. — И не потому, что я не уверен в себе, а потому, что… потому, что даже Торину понадобилось плечо, на которое можно было бы иногда опереться. Фили стиснул зубы, словно заново переживая утрату, и Кили мысленно проклял себя за необдуманные слова. — Вы с нами? — крикнул ушедший вперед Двалин. — Или решили вернуться к дяде под крылышко? — Были такие мысли! — крикнул в ответ Кили, торопливо догоняя остальных. — Но решили, что без нас вы заблудитесь или переломаете ноги в кроличьих норах! Фили невольно улыбнулся, спеша следом за ним и прижимая ладонь к сердцу, что билось неровно и больно, как набатный колокол. Когда они остановились на первый ночлег, Одинокая гора уже скрылась из виду, и Фили напрасно вглядывался в сумерки, смешавшие небо с землей. Кили коснулся его руки. — Фили… — Как ты думаешь, он счастлив? — быстро спросил Фили, блестящими даже в темноте глазами впиваясь в лицо брата. Кили стоял, будто под прицелом, лихорадочно обдумывая ответ. — Да, — наконец сказал он то, что думал. — Он скучает по нам, но у него есть Эребор и есть Бард. Он счастлив, Фили, и ты ничего не можешь с этим сделать. — Да я и не хочу, — ответил Фили. Звучание его голоса неприятно противоречило словам. — Для этого я и ушел — чтобы не мешать ему. — И чтобы найти себя, — напомнил Кили. — Да, и для этого, — согласился Фили, будто речь шла о чем-то неважном, несущественном. — Пойду спать. Доброй ночи, брат. — А ужин? — безнадежно спросил ему в спину Кили. Все шло не так. Кили представлялось, что едва Фили покинет пределы Эребора, его грусть и надломленность исчезнут, исцелятся воздухом дороги и грядущих сражений. Сам Кили всегда оживал при первом шаге по новому, неизведанному пути, и боль, терзавшая его беспрестанно с тех пор, как любовь к Фили поселилась в сердце, отступала перед жаждой дела и бесконечной прелестью мира. Но он должен был помнить, что Фили не таков, что брата не вылечат ни ветер равнин, ни лязг орочьих мечей, ни торжество победы. Впервые Кили задумался над тем, существует ли лекарство, способное собрать воедино сердце гнома? Разбившийся алмаз не склеишь, будь ты хоть сам Махал… Еще вчера Кили полагал, что проявивший в день приезда Барда такое мужество Фили с каждым часом похода станет все прочнее забывать о Торине и, может быть, снова посмотрит на Кили тем взглядом, как тогда на балконе. Кили мечтал о малом, но и это малое ускользало от него, как крохотный самородок от пальцев старателя. — Где Фили? — спросил Двалин, когда Кили вернулся к общему костру. — Ушел спать. — Что значит «ушел спать»? Без ужина? — нахмурился Двалин. — Позови его! — Двалин… — Ладно, я сам его приведу. — Двалин поднялся и шагнул в темноту. Кили догнал его в десятке шагов от костра, на границе, где красные отсветы уже с трудом давали отпор наступающей тьме. — Двалин, не надо. — Чего не надо? — Дай ему отдохнуть. — Кили старался не умолять, но выходило плохо. — Дай ему время. — Если он хочет отдохнуть, тогда не стоило отправляться в поход. — Далин говорил тихо, чтобы не услышали остальные гномы, и от этого его низкий голос казался приглушенным рычанием горного обвала. — Я не знаю и знать не хочу, что у вас происходит, но это в Эреборе вы принцы, а здесь вы — мои воины. А мои воины подчиняются моим приказам, даже в мелочах. — Двалин, все наладится, даю слово, — торопливо проговорил Кили. — Не трогай его только сегодня, пожалуйста. Он… он… — Я смирился с выбором Торина, потому что это вернуло Эребору короля. — Железо лязгнуло в голосе Двалина. — Но нянчиться с Фили я не буду. Ему не становится лучше, ты же сам видишь, а только хуже. И раз он пошел со мной, я буду поступать так, как считаю нужным. Дай пройти. — Я не пущу тебя. — Кили покрепче уперся ногами в землю. — Я знаю, что в походе ты командир, и подчинюсь любому твоему приказу, но разбудить Фили я тебе не позволю. Не сердись. — Ах ты, мальчишка! — вскипел Двалин. — Видно, я ошибся, когда увидел в тебе достойного наследника трона! Ты не король, Кили, не наследник, ты… — Верно, — перебил Кили, — я не наследник, я лишь его брат. И я буду беречь Фили, пока хватит сил. — Спасибо, — проговорил Фили за спиной, и Кили поперхнулся воздухом от неожиданности. — Прости, Двалин, ты прав. Воины должны подчиняться общему распорядку. Я сейчас вернусь к костру. И не вини Кили за преданность — быть может, это лучшее, что у меня осталось в жизни. — Вы скоро заговорите, как эльфы, — бросил Двалин. — Еще раз повторится нечто подобное — и по три ночных дежурства каждому обеспечено. Он зашагал к костру. Фили взъерошил Кили волосы. — Хорош защитник! — Прости. — Кили было больно, жарко, сладко — любое, даже мимолетное прикосновение Фили служило для него ударом кайла по корке, выпускающим из печи кипящий металл. Металл растекался по телу до кончиков пальцев, щипал глаза, щемил сердце — и Кили ни на что бы не променял этой боли и этих прикосновений. — Пойдем ужинать, — сказал Фили. У костра он был таким, как обычно, — а может, и мягче, спокойнее, чем в последние дни, таким, как до похода на Эребор. Кили не поднимал на него глаз. Ему было достаточно слышать голос Фили, чувствовать исходящие от него ровное тепло и свет, как чувствуешь тепло и свет летнего солнца, даже не выходя на улицу. Кили был счастлив — если покой и тихую радость можно назвать счастьем. Он понимал, что Фили вовсе не весел и не доволен, что тяжелые мысли никуда не делись, что под светлым отблеском таится все та же мгла. Но Фили умел, когда нужно, заставить себя забыть обо всем и искренне улыбаться друзьям и приятелям. У Кили так не выходило — его дурное настроение было заметно всем, но и радость он не мог скрыть, как бы ни желал. Другое дело, что о причинах своих радостей и печалей он мог молчать, как истинный гном, бесконечно долго, и только Фили порой мог догадаться, что же гнетет или веселит брата. Однако после того, как открылась правда, после той ночи, что они провели вместе, скрывать что-либо Кили становилось все трудней. Да и смысла в утаивании больше не было. При желании Фили мог видеть каждую перемену в брате, каждый его порыв, словно сердце Кили лежало у него на ладони большим прозрачным рубином. Кили отдал всего себя так безрассудно и безоглядно, как это никогда не было свойственно сынам Дурина, и надеялся лишь на то, что Фили будет хоть какое-то дело до его дара, до его сердца. Он устроился на ночлег рядом с братом, отделенный от него лишь плащами да узкой полоской травы, и долго прислушивался, беспокоясь, уснул ли Фили или лежит в темноте с открытыми глазами, думая о том, кого оставил в Эреборе. Но ночь была тиха, никакие посторонние звуки не нарушали ее, и Кили незаметно уснул. Наутро он с радостью заметил, что Фили словно бы ожил — словно его остававшееся с Торином сердце догнало отряд и присоединилось к нему. Руки Фили уверенно управлялись со сборами, лоб хмурился в раздумьях о том, что ожидает их в старинных копях. В утреннем свете, что каждый раз вычерчивает мир наново, Кили видел морщинки, наметившиеся у глаз брата, различал отдельные волоски в прядях растрепавшихся со сна косиц, смотрел на золотые ресницы, на серые глаза, прекрасней которых не встречал не то что у гномов, но и у эльфов. — Твои глаза как Кхелед-зарам, — вдруг вырвалось у него. — Что? — не понял Фили. Кили прикусил язык, но было поздно. — Твои глаза, — повторил он. — Они как Кхелед-зарам. Только в Зеркальном озере Дурин увидел звезды, а в твоих глазах я вижу солнце. Фили отвернулся, и Кили чуть не стукнул себя по голове с досады. Он никак не мог нащупать верной тропинки в отношениях с братом, а найти ее было нужно — поход только начинался, и оступись Кили сейчас, один Махал знает, как проведут они эти месяцы, бок о бок и совершенно чужие друг другу. — Каждый раз я думаю, чем заслужил такое, — произнес у него за спиной Фили, и Кили замер с плащом в руках. — Спасибо тебе. Он коснулся плеча Кили и пошел к костровищу. Кили остался, пытаясь унять часто бьющееся сердце. За что Фили благодарит его? Разве заслуживает благодарности то, что Кили дышит, ходит, спит? Все равно, как благодарить руки за то, что держат меч, и сердце — за то, что гонит кровь по жилам. Но вчерашняя тихая радость казалась смешной в сравнении с тем неумолчным счастьем, что пело сейчас в груди Кили.* * *
Мглистые горы, на пятый день возникшие на горизонте неровной синеватой чертой, неуклонно приближались. Вскоре Двалин уже мог различить три главные вершины, стражей Казад-дума: Баразинбар, Зирак-зигиль и Бундушатхур — и Багровые ворота между ними. Миновало еще три дня, и отряд подступил к подножию величественного хребта. Вечерами темнело все быстрее — тень Мглистых гор простиралась над местами их привалов, пряча солнце намного раньше, чем оно опускалось за горизонт. «Казад-дум», — повторял Двалин, глядя на бескрайние каменные уступы и пики, и Бофур утверждал, что тот следует за Торином по пути упрямства и величия. Двалин уже пару раз ставил шутника в ночной дозор, но скорее для острастки, чем рассердившись по-настоящему. Фили улыбался острословию Бофура, и Кили видел, что пути и новым заботам все же удалось ослабить тягу брата к тому, кто был его наваждением. Вскоре отряд подошел к горам так близко, что пик Баразинбара навис над гномами, словно спрашивая, зачем они пришли сюда, незваные и непрошенные. Двалин оглядывался по сторонам, что-то высматривал, хмурился — и вдруг просветлел лицом и уверенно повел отряд по чуть заметной тропе средь каменистой пустоши, поросшей редким голым кустарником. — Куда ты нас ведешь? — первым не выдержал Бофур. — Или у тебя там припрятан дракон, с которым нужно сразиться? Так спасибо, нам и Смауга хватило, а Барда с нами нет. Кили едва не застонал при этом упоминании правителя Дейла и украдкой покосился на Фили. Но тот шагал, как ни в чем не бывало, будто и не слышал сорвавшегося с уст Бофура имени. Кили не мог понять, действительно ли брат так спокоен или, как обычно, прячет боль за мнимой улыбкой. Тем временем тропа свернула раз, другой, пошла вниз, обогнула уступ — и глазам всех открылось небольшое, круглое, словно чаша, озеро, лежавшее в лощине, в жестких ладонях темной, плотной травы. — Кхелед-зарам! — восхищенно присвистнул Бофур. — Кхелед-зарам, — торжественно повторил Двалин. — Заповедное озеро. Держитесь тропы, не топчите зелень. Когда Казад-дум вновь оживет, мы выложим эту тропу заново, яшмой и хризолитами и черным гранитом, чтобы каждый видел путь Дурина, которым тот шел с севера. Гномы, завороженные речью обычно неразговорчивого Двалина и красотой темной глади, осторожно ступая, спустились по тропе к самому берегу и встали поодаль друг от друга, заглядывая в зеркало воды. — Говорят, если долго смотреть в Кхелед-зарам, можно увидеть свое будущее, — негромко сказал Фили. — А ты хочешь его увидеть? — спросил Кили, стоявший с ним плечом к плечу. — Не знаю. Но раз выпала такая возможность, почему бы и не посмотреть? Мы потомки Дурина, может, нам озеро покажет больше, чем другим. — Как скажешь. — Кили склонил голову, но, сколько ни вглядывался в озерную глубь, ничего не видел. — Там только ты и я, — сказал он Фили с разочарованием. — Это я увидел бы и в обычной воде. — Верно, — согласился Фили. Что-то в его голосе заставило Кили насторожиться. — Ты видел что-то другое? — с любопытством спросил он. — Что ты видел, Фили, скажи? — То же, что и ты, — ответил Фили с улыбкой. — Ни звездной короны, ни самоцветов. Только ты и я. Он повернулся и пошел по тропе обратно. Кили вопросительно посмотрел ему вслед и вдруг понял. — Только ты и я, — шепотом повторил он. — Фили, это правда? Правда?* * *
Тропа вывела их в долину Азанулбизар. За полтора века следы небывалого сражения стерлись, сравнялись ветрами и дождями, поросли травой. И все равно гномам Двалина казалось, будто они шагают дорогой легенд. — Здесь пали Наин, сын Грора, и Фрерин, второй сын Траина Второго, и Фундин, сын Фарина, отец Балина. Здесь лишился глаза Траин Второй, а его старший сын Торин взял дубовый сук, защищаясь от наседавших орков. — Двалин говорил негромко, неспешно, но мороз пробегал по коже от его слов. Будто призраки, поднимались вокруг них видения прошлых битв, и Кили силился разглядеть в них отца, а Фили — Торина. Эта земля была землей их предков и, ступая по ней, гномы чувствовали, что в их сердцах разгорается желание возродить этот край, — как ни мало было сейчас для этого сил. Тысячелетиями гномы из рода Дурина обитали в Мглистых горах, в подземном городе, основанном в бессолнечную эпоху Дурином Бессмертным. Казад-дум видел странствия эльфов, пробуждение людей, великие битвы, победы и поражения. Фили никогда не жил в Эреборе и не ведал той тяги, что владела сердцем Торина, готовым положить жизнь ради Подгорного царства. Но сейчас впервые старший из принцев почувствовал, как туго и верно стягивает его сердце обручем такой силы, что нет молота, способного его разбить. Ему казалось, что он возвращается домой. Он узнавал очертания склонов, которых никогда не видел, и тропы, которыми никогда не ходил. Его глаза блестели — он смотрел на горные отроги с чувством хозяина, вернувшегося из долгого, утомительного путешествия и вздохнувшего наконец полной грудью. — Здорово, правда? — спросил Кили, тоже любовавшийся на легендарную долину и отдаленные Восточные врата, словно мальчишка, увидевший пещеру, в которую еще не забирался. Фили обхватил его за плечи. — Не то слово, Кили. Вот он, истинный дом потомков Дурина, несокрушимый и не имеющий себе равных. — Торину не говори, — хмыкнул Кили. — Подеретесь. Фили легко рассмеялся. — Там видно будет. Кили показалось, что брат сбросил с плеч тяжелый груз и распрямился в этой древней долине. Но он боялся надеяться — и все же не уставал благодарить Махала за устроенный Двалином поход. К Восточным вратам они приближались с опаской. Здесь давно уже никто не жил — всякое живое существо опасалось Багрового ужаса глубин, Проклятия Дурина. Но недобитые прошлой осенью орки могли угнездиться здесь, пересидеть зиму — и идти к ним, истощенным и злым, прямо в пасть, никто не собирался. Отряд свернул к северу, выбрался на край долины, где каменистые осыпи чередовались с рощицами и выступами скальной породы, и дальше пробирался там, не выходя на открытое место, где их могли увидеть недобрые глаза. Однако за весь день ничто не шевельнулось в долине, не раздалось ни одного необъяснимого звука, не обнаружилось следов чужого присутствия. Ввечеру они остановились в последней роще на пути. Дальше до самых ворот Казад-дума простиралась только каменистая равнина, поросшая невысокой, скудной травой, и зоркие глаза Кили уже различали полустершиеся буквы надписей на воротной арке. Костер разводить не стали — поужинали всухомятку и легли спать, чтобы подняться пораньше и с первыми лучами солнца ступить на порог обители предков. Кили собирался заговорить с братом о том, что явилось им в глади Кхелед-зарама, но увидел, что Фили спит глубоким и спокойным сном, какого Кили не замечал за ним уже давно. Обрадованный, Кили тоже уснул довольно быстро, и последним, что он увидел перед тем, как сомкнуть глаза, было лицо брата, умиротворенное и прекрасное. Утром все поднялись так легко, будто и не спали. Волнение и ожидание бодрили лучше холодной воды и свежего ветра. Еще раз оглядев врата, Двалин повернулся к отряду и коротко сказал: — Вперед. Чем ближе он подходили, тем выше становились колонны, обрамлявшие вход, тем шире раскидывалась надвратная арка, замыкавшаяся камнем с высеченной в нем короной с семью звездами. Кили, прежде считавший, что нет ничего величественнее парадного входа Эребора, был поражен искусством древних мастеров, казалось, преобразивших саму гору и поставивших ее на службу гномам. Врата были приоткрыты, видневшаяся сквозь щель дверь караульни в левой стене — тоже. Слой нетронутой пыли и запах, холодный и душный, говорили о том, что здесь давным-давно никого не было. Двалин шагнул было к проему в огромных воротах, но вдруг отступил. Кили схватился за меч, полагая, что тот увидел врагов, однако все было тихо. — Думаю, будет правильно, если первым в Казад-дум войдет потомок Дурина, — сказал Двалин, поглядев на принцев. — Кили? Фили? Кили думал, что брат опять усомнится в своем праве на подобный шаг, как это нередко случалось рядом с Торином. Но Фили кивнул, будто ждал этих слов, и уверенно вошел в ворота. Кили двинулся следом, шагая, словно по воздуху. Ему казалось, будто бы король вошел сейчас в свое королевство — и сделал это, честно сказать, с большим достоинством, чем Торин. Может быть, Кили был неправ, но его сердце говорило именно так и не иначе. А в следующий миг Кили пришла в голову мысль об орках и неведомых опасностях, что могут поджидать Фили за дверью, и он рванулся вперед, так что Двалин только хмыкнул, не успев перехватить его. Но внутри было тихо. Рассеянный свет падал из ворот, из высоких узких окон, и в сумраке проступали очертания величественных колонн, бесконечных винтовых лестниц, мостиков и переходов, резных узоров всюду, куда хватало глаз. Фили стоял в нескольких шагах от дверей, ошеломленный, завороженный, смотрел — и, будто бы под его взглядом, все больше красоты выступало из тьмы, словно узнавая потомка тех, кто создал великий гномий город. — Да тут не хуже, чем в Эреборе! — восхищенно выдохнул Нори. Фили и не заметил, как остальные гномы вошли следом за ними и теперь тоже любовались величием Казад-дума. Первым опомнился Двалин. — Ни следов, ни дозорных, — сказал он. — И все же нам надо быть осторожными. Слишком черны бездны под Казад-думом, разное зло они притягивают. Держитесь все вместе и смотрите в оба глаза. — Куда мы пойдем? — спросил Дори. — К мосту, — ответил Двалин. — Но прежде осмотримся по эту его сторону. Если все спокойно, расчистим караульню и устроимся там. Времени у нас достаточно, будем проверять зал за залом, внимательно, ничего не упуская. Если не встретим орков, займемся шахтами. И попробуем восстановить ворота. Никто еще не смог проникнуть в Казад-дум, когда его ворота были закрыты. — Но что, если враг поджидает нас внутри? — спросил Фили. — Если Багровый ужас не ушел в глубины, Казад-дум для гномов недоступен, — мрачно ответил Двалин. — Никто не может справиться с Глубинным ужасом. И то, что орков здесь нет, может быть плохим знаком. Но к чему гадать о том, чего не знаем? Ори, для тебя особое задание — нужно найти Летописный чертог, там хранятся карты Казад-дума. Без них нам придется трудно. Возьми Нори и Дори и отправляйтесь прямо сейчас. Вот примерный путь туда. Двалин передал Ори клочок пергамента. — Кто это рисовал? — спросил Ори. — Это не гномья рука. — Гэндальф, — неохотно ответил Двалин. — Сразу после того, как перестал ругаться на несносных гномов, которым не сидится на месте и которые откусывают больше, чем могут прожевать. Торин рассказал ему о моей затее, когда тот приезжал навестить его после выздоровления. — Гэндальф и сам не из домоседов, — заметил Фили. — Ему ли останавливать и предостерегать нас? — Так я ему и сказал, — проворчал Двалин, провожая взглядом направившуюся к мосту троицу. — Фили, Бофур, проверьте караульню и коридор за ней. Кили и Бифур пойдут со мной, осмотрим проходы на другой стороне. — Двалин, пусть Кили будет со мной. — Фили предложил это спокойно, даже безразлично, но Кили встрепенулся. После Битвы пяти воинств, да, впрочем, и задолго до нее Фили стало все равно, с кем сражаться рядом, с кем рядом умереть, если придет час. Все, о чем он думал, был Торин. И вот сейчас Фили словно очнулся от долгого сна. — Нет. — Двалин был непреклонен. — Я взял вас обоих в поход, поручившись перед Торином, что уберегу вас… хотя бы одного из вас. Больше он ничего не добавил, но холод сжал сердце Кили железной рукой. Уходя, он оглянулся на караульню, молчаливо умоляя ее сберечь Фили до его возвращения. При свете факела Бифура они прошли гулкий коридор, который вывел к огромной пещере и краю пропасти. Слева, за выступом скалы, по расчетам Двалина, должен был быть мост, но гномы не могли его увидеть, как ни наклонялись и ни вытягивали шеи. — Орками здесь и не пахнет, — сказал Двалин. — Возвращаемся. По пути назад они заглядывали в каждый из встреченных проходов. Все они были пробиты по правую руку и выводили либо к той же пропасти, либо в отделанный гладкими плитами гранита небольшой зал сразу за вратами. Проходов насчитывалось с десяток. — Зачем эти коридоры? — недоумевающе спросил Двалин. — Они не ведут ни к убежищу, ни к выходу. — Может, в них делали засады на случай прорыва врагов внутрь горы? — предположил Бифур. — Или же когда-то вдоль края пропасти была тропа, — добавил Кили. — Мне кажется, я заметил ее остатки. По ней могло подходить подкрепление от моста или же защитники врат могли спастись в случае неожиданного нападения. — Я не заметил этого, — произнес Двалин. — Но твои глаза острее. Думаю, что ты прав. Это последний проход, Бифур, иди вперед с факелом и смотри под ноги. Совет оказался не напрасен — неподалеку от поворота Бифур едва не споткнулся о шлем. Старинной работы, он был тронут временем, но еще крепок. Человеческая вещь, пролежав здесь столько лет, обратилась бы в прах, эльфийская — осталась бы неизменной. Бифур поднял шлем и осмотрел. — Наш, эреборской ковки. Видно, кто-то из защитников потерял. — И, сдается мне, вместе с головой, — добавил Двалин, беря у него шлем. — Бармица рассечена, вряд ли шея осталась целой. Когда шлем перешел в руки Кили, он сунул руку в разрез кольчужного плетения, оценив силу удара. Нет, голова точно не осталась бы на плечах. Ему вдруг стало беспокойно. Кили не хотел показывать свою тревогу Двалину, но облегченно выдохнул, когда проход кончился, и разведчики оказались все в том же зале. От караульни доносился стук. Подойдя и заглянув внутрь, они увидели, что Фили и Бофур собирают в корзину осколки камней и прогнившие обломки двери. — Надо сделать новую дверь, — сказал Двалин. — Кили, после обеда отправитесь с Бифуром в рощу. — Почему я? — спросил Кили. — Ты же сам сказал, что мои глаза острее. Я пригожусь тут. — Но и в открытой долине твои глаза и твой лук — лучшая защита, — возразил Двалин. — Ты незаменим, Кили, привыкай. — Скажешь тоже, — пробормотал Кили и, заметив внимательный взгляд Фили, смутился еще больше. — Где нашли? — спросил Фили, беря шлем из его руки. — В проходе, — указал себе за спину Кили. — Кто-то из защитников Казад-дума сложил там голову. Фили задумчиво покрутил шлем в руках. — Они не захотели остаться здесь после победы, Кили, — вдруг сказал он. — Очень многие считали, что Проклятие Дурина навеки закрыло Казад-дум для гномов. Думаешь, они были правы? — Не знаю. — Кили никогда не задумывался о таких вещах, считая это делом Торина или Фили. — Если им угрожал Багровый ужас, оставаться здесь было бы смертельно опасно. — Нет врага, которого нельзя победить. — Фили продолжал разглядывать шлем, не поднимая глаз, словно не хотел, чтобы Кили догадался о его мыслях. — Нас было всего тринадцать, но мы вернули Эребор. — Нас было четырнадцать, — возразил Кили. — И то, что Эребор достался нам, скорее везение, чем наша заслуга. Если бы не Бильбо, не Гэндальф, не Беорн, не… — Не Бард, — договорил за него Фили. — Не бойся произносить при мне его имя, Кили. Я не хрустальная чаша, чтобы разбиться в пыль от одного удара. — И гранит идет трещинами, если долго бить по нему, — пробормотал Кили. Фили улыбнулся. Забота Кили обжигала его, словно слишком горячие лучи солнца, попавшие на едва затянувшуюся рану. — Ты самый лучший брат на свете. И замолчал, увидев, как помрачнел Кили при этих словах. — Любопытно, годится ли этот шлем еще на что-нибудь, — заговорил он, обрывая неловкую тишину и зная, что Кили тоже чувствует фальшь в его голосе. — Здесь должно было остаться немало доспехов и оружия, ведь гномы унесли с собой из Казад-дума далеко не всё. А орки не пользуются гномьими творениями. Он попытался надеть шлем на себя, но Кили молча отобрал его. — Не нужно. Там бармица разорвана. Я починю и отдам тебе, если захочешь. — Хорошо, — поспешно согласился Фили. Ему было неловко наедине с таким Кили — неразговорчивым, хмурым, даже угрюмым. Он понимал, в чем причина этой перемены, но не в его силах было что-либо изменить. Фили было жаль брата — но он не находил в себе иных чувств к нему, кроме дружеской любви и сочувствия. И, услышав оклик Двалина, с облегчением поспешил на зов, сбегая от Кили с недостойной гнома трусостью. — Не стоит тебе надевать шлем, не сберегший того, кто его носил, — проговорил Кили ему вслед. — Я не позволю даже тени смерти коснуться тебя… брат. И горько усмехнулся своей судьбе.* * *
На следующий день они, используя рычаги и кирки, сдвинули открытую створку ворот, оставив узкую щель — только чтобы пролезь гному. Ори принес карты, и Двалин разложил их прямо на полу перед входом, придавив края камнями. Гномы с изумлением и восхищением смотрели на паутину коридоров, на улицы и площади подземного города, только теперь осознавая все его величие. — Нам нужно запастись мясом, чтобы не тратить время на охоту, — сказал Двалин. — На обследование только жилой части уйдет не меньше месяца. Обустроимся в караульне и будем уходить на разведку малыми группами. Охотиться и кашеварить станем по очереди. Если все пойдет хорошо, управимся как раз до первого снега. — До первого снега, — повторил Фили, и Кили совсем не понравился его голос. — До первой годовщины. Вы помните ту битву? Не верится, что все остались целы. Порой мне кажется, что мы погибли там, год назад, что полегли у стен Эребора под ударами орочьих мечей, и сейчас нам лишь кажется, что все живы, а на самом деле мы просто тени, бродящие во тьме, и морийская бездна манит нас, как своих детей. Тьма к тьме, тень к тени, смерть к смерти… Секира Двалина с грохотом ударилась рядом с Кили, и искры брызнули от каменного пола. Гномы вздрогнули. — Чтобы я больше этого не слышал! — прорычал Двалин. — Принцу Эребора, наследнику Дурина не подобает… — Он задохнулся гневом, но глаза продолжали метать молнии. — Двалин прав, — сказал Кили — единственный, кто остался странно спокоен среди переглядывающихся и перешептывающихся гномов. — Ты не тень, Фили. И я не тень. Иначе бы так не болело. Он положил ладонь на грудь Фили и поймал его потерянный, отсутствующий взгляд. — Ты уж постарайся, — мягко попросил он. — Не ради себя, так ради Торина. Произнесенное Кили имя произвело свое действие — глаза Фили стали осмысленными, привычная печаль и упрямство вернулись к нему. Он извинился перед Двалином и заговорил о разведке в шахтах со свойственными ему здравомыслием и рассудительностью. Кили видел, как лица остальных гномов понемногу разгладились, как недоумение и страх отступили при виде обычного, занятого делами Фили. Он тоже улыбался и делал вид, что не случилось ничего страшного, но тварь пострашнее мелкого гоблина засела в груди, раздирая ее острыми когтями. Не орков, не горных троллей, не балрога следовало ему опасаться — Фили сам был врагом для себя, сам съедал себя день за днем, отгрызая по кусочку и незаметно умирая. Даже Казад-дум не мог справиться с этой медленно подползающей смертью — или безумием, хуже драконьего недуга и власти Аркенстона. «Вернуться в Эребор и убить Торина», — мелькнуло в голове Кили, и он словно поймал себя за шиворот на самом краю пропасти. Неужели он тоже сходит с ума? Кили испугался — и не мысли о сумасшествии, а того, что это сумасшествие навсегда разделит его с Фили. И, подумав это, испугался снова. — Я поговорю с ним, — сказал он Двалину сразу после совещания, опережая его. Кили знал, что Двалин способен просто отправить Фили назад в Эребор, и знал, что один, без него, Фили там не справится. — Мне это не нравится. — Двалин не скрывал недоверия. — Фили не в себе, а это плохо для отряда. — Он просто сорвался, — возразил Кили, — и ты это знаешь. Просто не хочешь брать на себя ответственность, если что-то случится. — Мальчишка! — прикрикнул на него Двалин. — Я никогда не боялся ответственности. Тебя и на свете не было, когда гномы шли в бой под моим началом. Я не боюсь ответственности — я боюсь того, чего не понимаю. А Фили я перестал понимать. — Однако ты знаешь его с детства, — напомнил Кили. — Он всегда был терпеливым и стойким. Но сейчас его ноша слишком тяжела. Я присмотрю за ним, Двалин. Все обойдется, только не отсылай его в Эребор… если не хочешь потерять навсегда. — Я люблю вас, Кили, — глухо проговорил Двалин. — Люблю обоих, как собственных детей. Думаешь, мне легко видеть, каким он стал? Ради Махала, Кили, если ты можешь что-то сделать — сделай, иначе я буду вынужден действовать сам. — Сделаю, — пообещал Кили.* * *
После ужина Фили не остался в караульне со всеми, а неприметно выскользнул наружу. Кили пошел следом. Он не смотрел на Двалина, но знал, что тот не упустил из виду их уход и не позволит кому-либо помешать разговору. Оставалось только придумать, как и о чем говорить с Фили. Кили не знал этого. До сегодняшнего дня он и не подозревал, насколько глубоко въелась в Фили болезнь, называемая любовью. Фили всегда умел скрывать свои чувства, но Кили не мог и представить, что бездна в душе брата настолько глубока. Он думал, что Фили пойдет к мосту, однако тот свернул влево, к темному зеву выхода штольней. Это был один из путей, которыми редко пользовались — разве что когда требовалось доставить на поверхность большое количество руды. Об этом рассказал Ори, еще до эреборского похода изучавший историю Казад-дума. Фили спускался все ниже, отсвет его факела играл на неровных стенах туннеля. Кили было трудно идти — он почти ничего не видел под ногами. Пора было окликнуть Фили, но Кили молчал. Он хотел понять, куда тот идет и зачем. Но Фили остановился сам, воткнул факел в держатель, обернулся и спросил у темноты: — Кили? Пришлось выходить на свет. — Откуда ты знаешь, что это я? — спросил Кили, щурясь. — Разве это мог быть кто-то другой? Двалин поручил тебе присмотреть за мной? — Нет, я вызвался сам. — Кили не знал, как начать разговор. — Фили, я, наверное, был неправ. Я думал, что поход пойдет тебе на пользу, что ты оставишь в Эреборе все, что тебя гнетет. Но я снова ошибся, позвав тебя в дорогу. Может, все дело в том, что я не хотел идти один и поэтому позвал тебя, а вовсе не потому, что хотел помочь? — Ну что ты, Кили. — Фили улыбнулся той привычной улыбкой, которая, понял сейчас Кили, не означала ни веселья, ни довольства, а служила лишь защитой от расспросов. Сейчас, при жидком свете факела, стало вдруг ясно видно, как переменился Фили, какая бездна глядит из провалившихся серых глаз. — Ты все сделал правильно. Все хорошо. — Нет. — Кили шагнул к нему, сгреб за воротник, ловя взгляд. — Все плохо, Фили. Ты убиваешь себя, убиваешь своей никому не нужной любовью, своим смирением, своим молчанием. Не молчи, Фили. Ответь мне! Фили, ответь! Ответь! Он кричал в пустоту — Фили будто не понимал, о чем он говорит. Кили стало страшно. Неужели Фили ушел так далеко, что его уже не вернуть? Почему же он этого не заметил, как позволил Фили остаться один на один с собой, как потерял его — единственную свою ценность? — Ты сказал, что мы мертвы, — проговорил он, встряхивая Фили, как мешок с углем. — Но разве мертвые могут так любить? Так, что все золото Эребора расплавится в этом огне? Так, как я люблю тебя, Фили? Он толкнул Фили к стене, прижал, обнял ладонями лицо, жарко и горько целуя лоб, глаза, щеки, безответные губы. Фили стоял неподвижно, не отталкивая его, ни слова не говоря, словно в нем не осталось сил ни для сопротивления, ни для согласия. Кили сполз вниз, прижал к губам его пальцы и заплакал навзрыд, как в детстве, когда мать наказывала его, лишая пирога за драки с человеческими детьми. Прошла целая вечность, прежде чем Фили опустился с ним рядом. — Кили. — Его голос был больным, а дыхание — горячим, как в лихорадке. — Помоги мне, Кили. Я не справлюсь один. Кили обхватил его, прижал к себе, баюкая, уткнувшись в висок мокрым носом. Фили дрожал и всхлипывал, но глаза оставались сухими. Кили стискивал его все крепче, обещая себе не отпускать до самого конца, каким бы он ни был. Вечером он, ни на кого не глядя, перетащил свою постель в дальний угол, туда, где облюбовал себе место для ночлега Фили, и постелил свое одеяло вплотную с одеялом брата. Фили, казалось, даже не заметил перемены — лег рядом, словно так было всегда, лицом к Кили, спиной ко всем остальным. Кили обнял его и через плечо брата обвел всех вызывающим взглядом. Его не беспокоили ни обсуждения, ни осуждение — ничто, кроме Фили, заснувшего в его тепле мирно и спокойно. В глухой ночи его разбудили руки, шарящие по телу. Кили перевернулся на другой бок, помог Фили справиться с завязками своих штанов и прогнулся в спине, чтобы тому было удобнее. Фили был молчалив, только тяжело дышал при каждом толчке и больно сжимал пальцы на бедре Кили. Кончив, он отвернулся и не то уснул, не то просто затих. Кили подождал немного, несколько раз толкнулся в собственный кулак, излился и, вытершись чем попало под руку, повернулся к Фили и снова обнял его. Сон пришел мгновенно, крепкий и черный, как ночь за порогом. Наутро Двалин, едва раздав поручения и выпроводив всех остальных, с темным от гнева лицом приказал ему перебираться вместе с Фили в один из тупиковых коридоров по правую сторону. — Не думал я, что доживу до такого времени, когда принцы Эребора… — Он не закончил, сжимая и разжимая кулаки. — Глаза бы мои вас не видели. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Кили. — Я тоже надеюсь, — без смущения ответил Кили. Сейчас гнев Двалина не значил ровным счетом ничего. Стыд, страх, гордость — все перестало существовать. Был только Фили и необходимость что-то для него сделать. — Из пропасти на шелковых лентах не вытащить. Нужна крепкая веревка. — А что я скажу Торину про эту вашу веревку? — В груди Двалина словно лава клокотала, огненными языками выплескиваясь наружу. Не того ожидал он от похода, да и мыслимое ли дело — родные братья!.. — Я сам скажу, — отрезал Кили. — Двалин, я люблю его всю свою жизнь. Я не откажусь от него. Больше мне нечего добавить. Двалин прошелся по опустевшей караульне взад-вперед, успокаивая себя тем, что случившегося уже не исправить. Впереди было еще несколько недель, и нужно было либо действовать силой, напролом, либо положиться на волю Махала. Иногда последнее было самым лучшим решением. Двалин скрипнул зубами. Ему бы сейчас мудрость Балина и хоть немного терпения… — Весь в дядю, — невесело усмехнулся он, поворачиваясь к Кили. — Тот хоть с Аркенстоном носился, а ты… — Аркенстон — просто камень, — улыбнулся в ответ Кили. — Мне повезло больше. Но, едва выйдя за порог, он перестал улыбаться. Оставшийся в караульне Двалин тоже помрачнел. Один не знал, как затянуть трещины в сердце брата, другой гадал, не напрасно ли привел их на край бездны.* * *
Дни шли, словно вагонетки, груженые редкими радостями, мелкими печалями и песком бытовых забот. Ни в огромных залах, ни в долгих пустых коридорах, ни на мостах, ни под ними — нигде гномы не встречали ни орков, ни их следов, ни иного враждебного присутствия. Находились только приметы прошлых битв — истлевшие кости да наконечники стрел и копий. Как ни прислушивались они, как ни приглядывались, в шахтах и штольнях было пусто, и в сердцах гномов крепла надежда, что Багровый ужас покинул Казад-дум, вернувшись в подземные глубины. Втайне от себя самого Двалин уже мечтал о возрождении древнего царства. Он знал, что и в Эреборе, и в Железных холмах, и еще дальше к северу есть гномы, которые откликнутся на призыв и придут, чтобы вернуть Казад-думу прежний блеск и величие. Здесь, а не на севере, было их место, их заповедное озеро и звездная корона, отсюда тянулись пути и к Одинокой горе, и к Ривенделлу, и к Эрегиону, когда там еще обитали нолдор. Это была счастливая эпоха, хоть и ее не обошли стороной войны и смута. Двалин считал, что теперь, когда разбиты орки, повержены и Смауг, и Саурон, времена могут стать для наугрим еще счастливей, еще богаче. Кили в эти дни был и счастлив, и несчастен. Фили был к нему так близко, как он никогда не смел и мечтать, — в одной постели, в его объятиях, так что каждую ночь Кили мог ловить его дыхание, постепенно выравнивающееся после короткого, бурного единения. Но рядом было только тело Фили, сердце же его блуждало далеко во тьме, и от этого солнце гасло перед глазами Кили и все чудеса Казад-дума теряли цену, как теряет ее золотая побрякушка, подаренная не тем, от кого ждешь. Лето уже желтело, когда им пришлось столкнуться с первой опасностью. Орки появились неожиданно — видимо, по одному просочились внутрь через щель, оставленную в воротах, и напали всей толпой. Их и было-то десятка полтора, но большинство гномов уже направилось вглубь горы, и в караульне оказались только Двалин, Фили и Ори, принявшие бой. К счастью, Кили и Бофур не успели уйти далеко и, услышав звон мечей, поспешили вернуться, напав на орков с тыла и сходу уменьшив их число на треть. — Не дайте никому уйти! — крикнул Двалин. — Возможно, это разведчики! Кили кивнул ему и стал пробиваться к дверям. Даже не будь приказа Двалина, он стремился бы оказаться там — ведь Фили тоже был у ворот, и Кили тянуло к нему, как железо к черной руде. Добравшись до узкого проема, Кили с легкостью отбил первый удар и, поведя меч вниз, располосовал орку живот. Тот кучей свалился у ног, но за ним уже лез другой, и Кили пришлось уворачиваться от однолезвийной секиры. Нырнув под замах, он очутился сбоку от нападавшего и, не успел тот повернуться, глубоко вонзил меч ему под ребра. Выдернув застрявшее в кости лезвие, Кили перепрыгнул через труп навстречу третьему орку. Он соскучился по битве, по ее пьянящему вкусу, и сейчас руки с удовольствием вспоминали привычную работу. Орк вдруг свернул в сторону и бросился на Фили, только что уложившего своего противника. Кили не испытал беспокойства — он знал, что в ближнем бою Фили искуснее многих, в том числе его самого, — и, поигрывая мечом, ждал очередной попытки прорваться к выходу, чтобы оборвать ее на полушаге. Он и сам не знал, что заставило его бросить взгляд влево, на Фили. Тот как раз отбил прямой удар, и теперь орк пытался достать его, ведя меч снизу вверх, наискось. Фили должен был понять этот несложный прием; и он действительно разгадал его, и шагнул назад, и занес меч навстречу, чтобы перехватить чужой клинок на гарду, но почему-то медленно, так медленно, что Кили понял: не успеет. Орочий меч рассечет ему живот и ребра, и тогда конец. — Фили! — заорал он, молниеносно выдергивая из-за пояса нож и швыряя в орка. Этому броску позавидовал бы любой эльф: так точно отыскало острие узкую щель между пластинами нагрудника. Орк пошатнулся и рухнул навзничь. Фили стоял над ним, словно истукан. Кили подбежал, пинком перевернул орка на спину, убедился, что тот не дышит, выдернул нож и повернулся к Фили. — Что с тобой? Ты ранен? Почему ты не отбил удар? Фили молчал, и до Кили озарением дошло — не ранен. Сдался. Черная волна обиды, отчаяния и боли захлестнула его. Любовь, сила которой казалась ему несокрушимым щитом, значила для Фили не более, чем подорожник для глубокой раны. Все старания были напрасны, все надежды — обмануты. — Умереть, значит, хочешь? — Он шагнул вплотную, поднял нож, плашмя провел по щеке Фили, оставляя широкую красную полосу орочьей крови. Тот, не отстраняясь, покачал головой. — Просто подумалось — а если чуть-чуть запоздать, не отбить удар, и все кончится. Все кончится, только представь, Кили! Прежняя светлая улыбка осветила его лицо, и в ней было столько боли и усталости, что Кили не выдержал, опустил нож, прижался к влажной от крови щеке, прощая брату и это, самое страшное решение. — Кили, — уже другим голосом позвал Фили, и Кили отстранился и поднял меч, чтобы плечом к плечу встретить последних орков. Как и приказал Двалин, ни один не ушел, и остаток дня пришлось потратить на то, чтобы зарыть падаль в ближайшей лощине. Жечь трупы не стали, чтобы не привлекать ненужного внимания, да и в бездну сбросить не рискнули, чтобы не приманивать лишних гостей. — Что скажете? — спросил Двалин за ужином. — Ждать нам неприятностей? — Не думаю, что это разведчики, — первым высказался Нори. — Вид уж больно жалкий. Тощие, грязные — но не как обычно, а как будто месяц по лесам таскались. Скорее всего, остатки Больговой армии, разбоем промышляют. Добрались до гор, думали в Казад-думе убежище найти, а тут мы. Остальные закивали, соглашаясь. Опыт сражений был у всех, и он подсказывал, что Нори прав. — И я так считаю, — согласился Двалин. — Значит, остаемся. Но в дозоре смотреть в оба. Если это все-таки разведка, мы должны успеть выбраться наружу и уйти в сторону до подхода основных сил. О Фили он ничего не сказал — возможно, не заметил произошедшего. Кили решил, что это к лучшему. Ночью, когда Фили уже привычно потянулся к его штанам, Кили не стал поворачиваться, молча отдавая брату свое тело, как отдал сердце, не потребовав ничего взамен. Он легко толкнул Фили назад, наклонился, целуя шею и грудь, гладя плечи и стараясь не смотреть в лицо. Фили сначала попытался оттолкнуть его руки, однако вскоре затих, молча принимая ласку. Поцелуй за поцелуем Кили узнавал его тело, знакомое до последней родинки. Ночь в Эреборе казалась такой же далекой, как звезды, он помнил ее и не помнил и почти не думал о ней. Новая нежность, жгучая и бережная, переполняла сердце, и Кили рассказывал о ней, выворачивая себя наизнанку каждым поцелуем, каждым прикосновением. Он не знал, слышит ли его Фили, понимает ли или бродит под стенами Эребора, прикованный оковами более тяжкими, чем чугун, и более прочными, чем мифрил, но звал его, как умел, и шептал его имя, заглушая другие, далекие и счастливые голоса. И позже, соединившись с ним лицом к лицу, с каждым толчком по капле вливая в него жизнь, Кили продолжал звать, и Фили вдруг тихо застонал и обнял его, и не захотел отпускать, даже когда все закончилось. Кили немного сдвинулся вбок, чтобы Фили было не так тяжело, стер ладонью соленый пот со щеки и вдруг подумал, что все еще может быть хорошо. Но все было, как обычно. Никакие орки не появились ни из глубин Казад-дума, ни у Восточных врат, и гномы спокойно продолжали работу, нанося на карты все новые подробности: где обрушился свод, где поврежден мост, где засыпало проход. В отличие от Эребора, где в течение полутора веков хозяйничал Смауг, Казад-дум остался почти не тронут временем и Багровым ужасом, и здесь требовалось не так много усилий, чтобы город вновь засиял первозданным блеском. Фили заговорил об этом однажды в Зале Мазарбул, Летописном чертоге, глядя, как оседает каменная пыль в лучах осеннего солнца. Глаза его были ясны, а слова взвешены и разумны, и Двалин криво улыбнулся, признавая, что Кили был прав. Путь, которым тот пошел, до сих пор заставлял Двалина стискивать зубы, но, может быть, с потомками Дурина и нельзя было справиться иначе, чем противопоставив силе их упрямства другую, более могучую? Было ли это сумасшествием? Возможно, но сейчас Кили и Фили выглядели куда нормальней и счастливей, чем отправляясь в поход, и разве не это было самым главным? Кили и правда светился, словно темный янтарь из дальних гаваней. Пусть Фили не стал прежним, но он был здесь, с ними, он не потерялся в черной бездне, а что еще было нужно? Ночами он по-прежнему прижимался к нему сзади, но нередко Кили останавливал брата, укладывал на спину и любил так, как нравилось ему, и Фили не возражал, и его тихий стон был лучшим, что слышал Кили в своей жизни. А однажды Фили, вернувшись с охоты, принес горсть брусники, которую любил младший, и вечером, обнаружив на столе ягоды — и вначале приняв их за груду мелких рубинов, — Кили почувствовал, как лопнул в груди какой-то обруч, и дышать стало так легко, как давно уже не было, и от этой легкости перехватило горло и защипало глаза. Ночью у губ Фили был вкус брусники. И хотя Кили знал, что эта горчинка осталась от съеденных ягод, целоваться все равно было необыкновенно вкусно, и любовь их на этот раз тоже была необыкновенной — долгой и пронзительно нежной, как заря, на исходе ночи залившая Азанулбизар алым потоком. Только одно беспокоило Кили в эти дни — предстоящее возвращение в Эребор. Ему казалось, что в сердце Фили царит сейчас хрупкая тишина, подобная наростам кораллов, что ломались от малейшего прикосновения. Что будет, когда Фили вновь увидит Торина, когда ему снова придется изо дня в день встречать равнодушие того, кого он так любит, более того — видеть счастье на его лице и продолжать улыбаться, как ни в чем не бывало, стоя среди обломков собственного сердца? И Кили искал повода задержаться, остаться в Казад-думе еще на день, на неделю. Однако его усилия были бесполезны. Зимой им здесь было нечего делать. Они узнали все, что смогли, а для восстановления даже малой части подземного города восьмерым гномам понадобились бы годы. Двалин уже сворачивал в тугие свитки те карты, пометки на которых были проставлены, с тем, чтобы развернуть их только в Эреборе, и по утрам Кили чувствовал, как подступает зима, холодными пальцами касаясь голых плеч. И он плотнее укрывал Фили одеялом и грел собой. Тем вечером они возвращались из Зала Воды — вшестером, Нори и Бифур несли дежурство, — и от моста свернули налево, куда прежде не ходили. Неширокий и длинный каменный «язык» слева обрывался пропастью, а справа на него выходили два или три туннеля от восточного входа. Двалин хотел посмотреть, далеко ли можно пройти этим путем или он обрывается за скальным выступом. Кили шел сбоку от остальных, думая о том же, о чем и все последние дни: о Фили, о Торине и о трудных днях, что им предстоят. Он ничего не успел понять, когда земля под ногами осела, и его вместе с грудой камней снесло в бездну. Когда слева сначала треснуло, а потом ахнуло, гномы шарахнулись к скале, прижались к надежному камню, с ужасом глядя на обвалившийся край и клубящуюся над ним пыль. А потом Фили оглядел гномов, и от его крика очнулся дремавший века Казад-дум. — Кили! Двалин не успел удержать — Фили бросился к обрыву, упал на четвереньки, когда камень дрогнул под ногами, потом совсем распластался на щебне, но продолжал ползти, словно улитка, продвигаясь на ширину ладони с каждым новым усилием. Двалин замер, боясь парой шагов обрушить еще часть утратившей прочность скалы, боясь даже крикнуть, и лишь звал негромко: — Фили, Фили, вернись. Вернись, слышишь? Фили, я приказываю, пожалуйста, Фили. Фили не слышал его. Он был уже на самом краю. Еще одно усилие — и он заглянул вниз, а потом обернулся к гномам. — Мне нужна веревка! — Фили. — Двалин сжал кулаки так, что костяшки казались чужеродными белыми пятнами. — Нет веревки, которая достанет до дна этой пропасти. Вернись. — Он не упал. — Фили неловко изогнулся и смотрел на них черными, как уголь, глазами. «Махал великий, — подумал Двалин, — да он спятил». Фили словно прочел его мысли. — Он не упал, — повторил он. — Там внизу какой-то выступ, и Кили лежит на нем. Бросьте мне веревку, и я его вытащу. — Не выйдет, — не сводя с него глаз, ответил Двалин. — Скала еле держится. В любой момент она рухнет, и вы погибнете оба. Вернись, Фили. — Если ты не дашь мне веревку, я спущусь без нее, — ровно ответил Фили, и Двалин понял, что проиграл. Сняв с пояса веревку, он завязал на ней вторую, взятую у Бофура, удвоив почти по всей длине, потом связал с такой же двойной веревкой, которую соорудили Ори и Дори, и бросил один конец Фили. — Обвяжись понадежнее. Фили повозился, закрепляя веревку на поясе, и кивнул. — Опускайте понемногу. Я вытащу его. Он медленно сполз за край пропасти. Двалин держал веревку на плечах, помалу вытравливая. Нори и Бофур стояли на подхвате, готовые удерживать либо вытягивать спускавшегося. Они с опаской поглядывали на край, который, казалось, шевелился: не то сказывалось напряжение, не то камень и в самом деле пошатывался, «дышал» и мог в любой миг обрушиться, обрывая веревку и унося с собой обоих гномов. Фили об этом не думал. Он медленно, осторожно сползал по скале, цепляясь за каждую неровность, за малейший выступ. Его жизнь сейчас имела ценность — ведь она была залогом спасения Кили. Добравшись до неширокого уступа, Фили проверил ногой его прочность. Сейчас, когда Кили был рядом, от искушения поторопиться сводило зубы. Схватить в охапку, крикнуть, чтобы тянули, и вдруг они успеют… Но разве мог он полагаться на удачу, когда речь шла о Кили? Он утвердился на уступе, прижался к скале спиной, сделал два крошечных шажка вправо, присел и обвязал Кили заблаговременно оставленным куском веревки. Теперь в случае чего тот не упадет — или же они упадут вместе. Фили бережно приподнял брата, уложив его грудью на плечо и придерживая одной рукой. — Двалин, давай! — крикнул он наверх. Веревка натянулась, больно врезаясь под ребра. Свободной рукой Фили нашел впадину в скале, зацепился за нее пальцами, нашарил опору для одной, потом для другой ноги, чувствуя, как туго натянулась веревка, и благодаря Двалина за то, что додумался сдвоить ее. Путь вниз показался Фили коротким, зато подъем теперь выглядел бесконечным. Из-за Кили, лежавшего на плече, Фили не мог толком поднять голову, разглядеть стену и полз по ней на ощупь, цепляясь за все, что придется, стараясь перенести как можно больше веса на камни, чтобы не перегружать веревку. Один раз он оступился и облился холодным потом, пока искал место, чтобы утвердить ногу. Кили молчал. Фили не мог понять, дышит ли тот, вытаскивает ли он живого брата или еще теплое тело. Он старался не думать об этом, сосредоточившись на очередном шаге, напрягая все силы, чтобы подняться еще на локоть. Когда рука наконец легла на край, Фили понял, что выиграл этот бой. Цепляясь локтем, а затем и коленями, он выбрался из бездны и уткнулся лицом в колкий щебень, не имея силы даже перевернуться на спину. Кили лежал рядом, под рукой, и Фили вздохнул полной грудью, набрав полный рот каменной пыли. Но это было сущей мелочью. — Не двигайся, — сказал Двалин. — Мы просто подтянем вас сюда. — Подожди. — Фили перевернулся на спину и устроил Кили на себе, чтобы не пришлось тащить его по щебню. — Давайте. Рывок — и он поехал назад, словно зимой по снегу, чувствуя, как острые камни впиваются в спину сквозь одежду. Их тянули полегоньку, не дергая, чтобы не разбудить скалу. Фили чувствовал дрожь камня и боролся с желанием вскочить и опрометью броситься вперед, на надежное место. Оставалось совсем немного. И вдруг камень под ними дрогнул. Фили не видел причины, но по тому, как сквозь зубы выругался Двалин, понял, что «язык» дал новую трещину где-то впереди, между ними и прочной скалой. Он пожалел, что привязал Кили к себе — иначе его можно было попытаться подтолкнуть, перебросить через разрыв. А сейчас Фили был совершенно беспомощен. Он попробовал оттолкнуться пятками, ускоряя движение, но окрик Двалина дал понять, что делать этого не стоит. Двалина и самого словно пропустили через жернова, размолов в хлам. Он понемногу перехватывал веревку, стараясь не делать сильных рывков. Но и медлить не следовало — никто не знал, сколько им отпущено времени до следующего обвала. Если камни рухнут, веревка может не выдержать внезапной нагрузки, а если выдержит, рывок способен опрокинуть в пропасть вслед за братьями и их четверых. Двалин не переставал думать об этом, размеренно перебирая руками и стискивая зубы до нытья в челюсти. Он перевел дыхание, только когда Фили в обнимку с Кили переволокли через злополучную трещину и оттащили от нее на десяток локтей. Ори и Дори бросились навстречу, приподняли Кили, уложив рядом с братом, и разрезали намертво затянувшиеся узлы. Фили приподнялся на локтях и потянулся к Кили. — Он жив? Жив? Ори встал на колени, ощупывая Кили, приложил к губам серебряный нож для бумаг, вгляделся. — Мне кажется, он дышит, Фили. Дори тоже посмотрел, и Двалин, и Бофур. Все заметили матовый налет на блестящем металле — тень дыхания. — Он жив, Фили, — сказал Двалин, будто не зная, чему больше удивляться: живучести Кили или той преданности, что вытащила его из бездны. — Я понесу его. — Фили сделал попытку встать. Двалин усмехнулся. — Дори, Бифур, кладите Кили на плащи и несите через туннель — так будет надежнее. Ори, возьми факел, пойдешь впереди. А ты, герой, обопрись на меня. Фили поднялся на ноги и зашатался, как пьяный. Его трясло от пережитого. Двалин подхватил его, подставил плечо. — Пойдем. У меня там остался неприкосновенный запас можжевеловой настойки, самое время почать. — Пойдем, — согласился Фили. — Я так устал, Двалин, если бы ты знал. — Ничего. — Двалин и сам валился с ног. — Завтра я тебя никуда не пущу, отоспишься. Кили уложили в караульне, и когда Фили, убедившись, что тот устроен, шагнул за порог, Двалин рыкнул «куда?» и сам притащил их пожитки из туннеля, бросив рядом с постелью Кили. Фили кивнул благодарно и уснул каменным сном, не сняв куртки. Двалин не стал будить его к ужину, только изредка поглядывал на братьев, и впервые за долгое время его брови при этом не хмурились. Фили проснулся в один миг, так же, как уснул. Ему снилось, что он разговаривает с кем-то солнечным днем о сущих пустяках, но было так хорошо, что хотелось говорить и говорить. Проснувшись, он не сразу вспомнил, где находится, а вспомнив, рывком сел на постели и наткнулся на взгляд Кили, лежавшего в шаге от него и улыбавшегося. — Я тебя зову-зову, — сказал тот хриплым шепотом, — а ты все спишь. Фили бросился к нему, обнял, потом вспомнил, что Кили сильно расшибся, отстранился, взял за руку и вдруг заплакал, прячась от взгляда Кили за его же ладонью. — Ну что ты, — растерялся Кили, протягивая свободную руку и прижимая Фили к груди. Путаясь пальцами в золотых волосах, он гладил брата по голове и повторял: — Что ты, все ведь хорошо…* * *
Из-за Кили Двалин отложил отбытие еще на неделю. Тот поправлялся быстро, благодаря познаниям в травах Ори и заботе Фили. Двалин не давал никому поручений, оставив лишь обязанности дозорных и дежурных, в остальное время каждый занимался тем, к чему питал склонность. Бифур пропадал в оружейных, Ори — в Летописном чертоге, Бофур — на охоте. Фили не отходил от брата, и если раньше Двалин прогонял их прочь, считая подобные отношения мерзостью и позором, то теперь он отворачивался, чувствуя себя лишним даже в тот миг, когда один из них просто смотрел на другого. — Кажется, я ничего не понимаю в жизни, — сказал он однажды Ори. — Нет, — возразил тот, — у тебя хватает ума, Двалин, и ты все понимаешь правильно. Разум говорит, что так, как они, поступать нельзя. Да они и сами это знают. Но они счастливы. — И что мне сказать Торину? Я ведь вроде как в ответе за них. — За их жизнь и здоровье — да. Но не за то, куда они суют свои… — Ори замолчал, уворачиваясь от подзатыльника Двалина. Тот сплюнул на землю и ушел, но совет, как ни странно, помог — мысли о разговоре с Торином отступили и больше не мешали наслаждаться осенью. По утрам из Восточных врат можно было видеть, как золотой прилив наступает на рощи и далекие леса. Иней куржавился на траве и каменных узорах, а днем в вышине кричали птицы, и хотелось домой. — Завтра, — сказал Двалин, вернувшись в караульню. — Выступаем завтра. — Уже завтра, — пробормотал Кили. Не то чтобы он не ожидал этого — и так было ясно, что уходить из Казад-дума придется со дня на день, — но точно определенный срок как будто провел границу между долгим летом и подступающей зимой. Кили успел соскучиться по Эребору, по Торину, по старым друзьям, представлял, как изменился гномий город за месяцы их отсутствия, да и Дейл наверняка похорошел и отстроился — дерево легче поддается рукам, чем камень. И сердце Кили рвалось в отвоеванную дорогой ценой долину. Но здесь, в Казад-думе, у него был Фили, и это стоило и Эребора, и Дейла, и друзей. Складывая в мешок немногочисленные пожитки, Кили вспомнил, как прошлой ночью они все же ушли из караульни, и несший дозор Бифур только махнул рукой. В тоннеле было темно — они не захватили факел, — но рядом с Фили Кили был не нужен свет. Он соскучился по ласкам Фили, по его губам и рукам, но никак не думал, что и Фили стосковался без него. Обычно молчаливый, Фили в ту ночь вскрикивал и стонал под ним, и шептал такое, от чего сердце Кили пылало огнем. «Ты мое сокровище, ради тебя и жизни не жаль, не оставляй меня», — вспомнил Кили, и ему снова стало жарко. Отложив сборы, он вышел через врата наружу, под серое небо, и с удивлением увидел, что неподалеку одиноко стоит Фили. — Ты искал меня? — спросил тот. — Нет, просто вышел подышать. — Кили оглянулся. — В самом деле, зима на подходе. День был холоднее предыдущих, и иней не сошел даже к полудню. Солнце не показывалось, а изо рта валил пар. — Смотри, — сказал Фили, подняв лицо к небу. — Первый снег. Кили вздрогнул. Но голос Фили был спокоен. Он закрыл глаза, и редкие, мелкие снежинки закружились над ним, опускаясь и тая на горячей коже, как серебро в плавильной печи. — Ты весь мокрый, — сказал Кили, любуясь его лицом, словно выписанным солнцем в неярком свете дня. — Это просто снег. — Фили открыл глаза. Его взгляд был так же спокоен, как и голос. — Просто снег. Морозный день миновал, и когда они выступили в обратный путь, вокруг снова царила осень, рыжая и золотая, как Фили. Кили сказал ему об этом — теперь он говорил обо всем, что думал, что видел, спешил сказать, будто бы время было на исходе, тогда как на исходе был лишь их поход. Места вокруг уже были знакомыми, и гномы реже делали привалы, меньше сидели у костра — желание увидеть дом не давало покоя, толкало вперед. И вот, наконец, они одолели последний поворот, и долина между отрогами Одинокой горы предстала перед ними. Отряд остановился. Гномы хлопали друг друга по плечам, жадно вглядывались в знакомые очертания, отмечая перемены и радуясь им. Стены Дейла выросли, белея свежим деревом под пасмурным небом, дорога была вымощена заново почти до самого перевала и, кажется, ворота Эребора уже блестели новой ковкой. Кили тоже был искренне рад вернуться, но сомнение точило его сердце, как червяк — яблоко, отравляя эту чистую радость. Там, за долиной, за новыми воротами находился все тот же Торин, и Кили не знал, чего ему ждать и на что надеяться. Фили неслышно очутился рядом. — Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал он. Кили хотел солгать, что все в порядке, но язык не повернулся. — Там Торин, — выговорил он. — Что я против Торина? Фили покачал головой. — Не бойся, — сказал он и коротко поцеловал Кили в губы. Двалин отвернулся, остальные будто ничего и не заметили. Фили проговорил что-то брату на ухо, и глаза Кили вдруг просияли так, что гномы дружно взглянули на небо: показалось, что на миг солнце выглянуло из туч. Одного только Кили не волновало солнце: он смотрел на брата, и счастье переполняло его, как вода — Долгое озеро по весне. — Пойдем домой, — сказал Фили, и они пошли домой.