Рядом

      Сколько Эржебет себя помнила, кто-то всегда стоял у нее за спиной. То были не могучая мадьярская армия, не кучный народ, не политические лидеры, не идейные двигатели государства. Тем более, это был не Родерих — он всегда был чуть впереди сбоку, от чего его плечи в расшитом камзоле преграждали половину вида. Кто-то всегда был позади, но когда оборачивалась через плечо, то видела только отражение собственной смерти. Той измученной себя, что была и будет всегда, но и это была не она.       Кто-то находился рядом тогда, когда подкашивались ноги, когда уже не хватало характера превозмогать трудности. Венгерку тогда крепко держали чьи-то сильные руки, аккуратно придерживая талию, крепко сжимая плечи, или вытаскивали почти что за волосы к свету. К этому ощущению она привыкла настолько, что бояться уже нечего — невидимый незнакомец, будто Архангел, был рядом всегда, ни на шаг не отступая, прикрывая щитом в старых битвах, и вытаскивая изо всех сил с пучины проблем и неурядиц.       Эржебет вдыхает немного морозный воздух полный надежды и решимости. Вот-вот Будапешт захлестнёт праведная ярость и правосудие. Право, что среди всего ей предпочтительнее выбирать то, чем Хедервари дорожит даже больше, чем границами — вот те едва повзрослевшие студенты, рабочие со следами труда и мужества на лице, тучные няньки и интеллигентные учителя. За их спинами — вера и идея, а за её — кто-то незримый, но преданный всецело.       Хедервари придается в ночь молитве — её маленькое убежище располагалось там, где её бы никто не искал. То была квартирка в небольшом старом доме на третьем этаже, откуда был виден разливающийся полный Дунай и мосты, была видна крыша собора, было видно, как утром прогуливались венгерские матери с колясками, как шли на работу и службу мужчины. Было видно, как жил Будапешт. Но октябрьской ночью, стоя на коленях и сжимая в руках крест, Эржебет молилась, чтобы Венгрия продолжала жить. — Отче наш, сущий на небесах, — начинает она и чувствует, и слышит, как ночь напролет её голосу вторит другой, молясь рядом с ней. Некто за спиной молится отчаянно, самозабвенно, читает молитвы вместе с ней, и Эржебет чувствует, как что-то внутри сворачивается в один плотный сильный комок, разорвать который никому не под силу. Даже если что-то пойдёт не по плану, разобьются стройные ряды мятежников, то их общую волю и веру сломить будет невозможно.       Подрагивают руки в предвкушении важного. Ещё до рассвета под тусклым светом керосиновой лампы она пишет небольшое письмо, оканчивая дежурной фразой «…навсегда Ваша Эржебет Хедервари». Затем прячет под тяжелым плащом револьвер и затягивает портупею покрепче, туго заплетает волосы, но некто, дежурящий рядом, заправляет ей выбившиеся темные пряди за ухо.       Эржебет довольно смотрит на развевающийся на осеннем ветру флаг. То прекрасное зрелище, когда утреннее солнце лучами опаляет крыши и символично падает на её знамя, будто предвещает совсем скорую свободу. Некто рядом солидарен с ней, она буквально всем чувствует крепкую руку на своем плече и ободряется, когда дело доходит до мятежа под транспаранты и знамена. Даже после первой хлынувшей по мощеным улицам старого Будапешта венгерской крови, после первого выстрела и первой смерти, Хедервари не останавливается, а направленной рукой движется вперед. Оглянувшись назад в очередной раз она не находит ничего, кроме собственного отражения в чужих лицах и глазах.       Однако идейное чувство сходит, оголяя проступающие сквозь агонию своды страшного — сквозь эмоции, сквозь ярость и справедливость, сквозь веру видны не бьющиеся на ветру флаги, а искорёженная чужая техника и обугленные тела своих. Сквозь яростные крики о свободе, она различает тихий приглушенный единый стон мольбы и боли. Силы постепенно уходят, всё тяжелее становится держать в руках револьвер и передвигать ноги в мелких перебежках от улицы к улице. Тяжелее становится даже молиться — за живых уже не просят, но за мёртвых. — Это трагедия. Мы несёмся к своей гибели, — говорит кто-то в толпе.       Глядя на проступающие из сырой земли десятки крестов, на грубые опалины одежды, на сотни ещё не захороненных, на тысячи отчаянных глаз, Эржебет тихо и спокойно осознает истину — в такой войне, где дула танков и самоходок обёрнуты в шелестящую подарочную упаковку, и первые глухие выстрелы взрываются цветастым конфетти, она никогда не победит. Её жертвы в годах останутся только крестами из земли и горящими площадями — никакой свободы, а лишь вывернутая наизнанку горестью и отчаянием душа. Хедервари смотрит смело на движущегося в её сторону статной фигурой в тумане и в пороховом дыму под отдаленный марш гусеничных катков об асфальт Брагинского. Взгляд у него усталый, но почему то ожесточенный и осмысленный. Он безмолвно бредет по разбитой безымянной улице Будапешта, и, когда равняется в ней, выбивает последнюю опору — балку, о которую венгерка опиралась без сил. И когда её колени должны были болезненно ударится о камень, то лишь почувствовала, как держат её сзади сильные руки, не давая обрушится безвольным телом. Держат её крепко и уверенно. — Стой, Эржебет, — мягко, но с твердой уверенностью произносят ей на ухо, сдувая последние лепестки с цветка. Душа в момент наполняется новым и радостным, что порождает невероятную силу в ней.       За ней стоял, держа в крепких объятьях, тот, кто находился рядом всегда.       В дыму на ветру его волосы разливались солнечным золотом.       Там, где кончались силы, начиналась выносливость, а там, где кончалась и она, начинался Феликс Лукашевич.