Главное участие

Бет Хармон ненавидела неизвестность. Те книжки, те учебники, рассказывающие о возможных исходах партий в шахматы — она ведь прочла все, что только попались ей под руку. В том числе, чтобы сократить возможность появления чувства внезапности, пробирающего до костей, и чтобы нервы, итак накалённые до предела, не давали о себе знать вплоть до головной боли, настигавшей её уже после. Вступать в неизвестное — значит ощущать стыд за свою непомерную глупость. Конечно, с разумом так просто не договоришься. Он не настолько надёжен, как транквилизаторы и алкоголь. Хотя и алкоголь, она считала — всего лишь незначительная погрешность измерения. Побочный эффект, если угодно. Она думала, что если кому-то вдруг понадобится написать её биографию, алкоголь можно будет исключить, как нелицеприятный полуфакт, почти неправду, болтовню. Другое дело, что к моменту издания этой книжонки для журнальных столиков, ей уже скорее всего будет плевать. Биографии обычно пишут после смерти или после ослепляющего на всю жизнь успеха. Там напишут про смерть её матери. Напишут, что она рыдала в самолёте для пущего драматизма. — Значит, мы кого-то любим… — протягивает Клео, играя то ли в серьёзность, то ли в снисходительность. — И как его зовут? В голове Бет настоящий вихрь из мыслей. Не то чтобы она задумалась над ответом всерьёз — кого бы она не назвала, вряд ли её собеседница знает этого человека. А если и знает, то ей явно нет дела. Клео не похожа на сплетницу, а если Бет всё же ошибается, то ей уже будет всё равно — к тому времени, эта вырванная из контекста информация распространится по Парижу, самолёт уже унесёт её вдаль. Но всё же Клео задала вопрос только для того чтобы узнать, ответит ли на него Хармон. И Бет могла бы проигнорировать. Махнуть рукой. Перевести тему. Но в её голове был вихрь, состоящий лишь из вариаций фразы «Я не знаю его имени». — Таунс, — срывается с её губ, так легко, что она внутренне вздрагивает, а её взгляд свидетельствует о том что она не ожидала от себя такой незамысловатости. Она думала, что в этом вопросе у неё будет выбор. Но увы... Но потом она видит, что Клео действительно плевать хотела на её любовные терзания, и понимает, что её окружение не жестоко. Бет было бы куда противнее от расспросов или жалости. Ей куда проще быть среди тех, кто предпочитает самолюбование эмпатии, есть в них грубая тактичность, о которой они скорее всего и сами не догадываются. Тост Клео успокаивает и разжижает лишние процессы в голове. Глаза закрываются. Как бы невзначай проскользнувшая мысль о том, что новая подруга так похожа на солистку из той группы, чью песню про Венеру уже до дыр затёрли на радио и телевидении вызывает у Бет удивительно противоречивую мысль о том, что ночь только началась. Правда, удивительно противоречивой для Бет эта мысль стала только утром. Тогда, когда ей стоило проснуться в кровати, а не в прохладной воде. Тогда, когда она уже должна была снова обдумать игру, оттачивая и планируя возможные ходы, а не бежать к двери дрожа от холода и ноющей головы, дабы прекратить стук с обратной стороны. Удивительно противоречива — это потому что ей по большей части не жаль, но

сколько было «но» неизвестно никому.

Прокручивая в голове мысли о неудаче ей куда проще не отвечать на звонки. Когда ей было проще услышать голос здравого смысла (который всё не мог просто исчезнуть) и послушаться, она выбрала то, что обычно называют падением, провалом. Всё же ей, по большому счёту, было всё равно. На заднем сиденье машины, в пропахших сладостью кафе, в стерильных номерах гостиниц, в пустующем доме матери — она поняла, что ничего не меняется. Падение не имеет конечной точки. А эта партия проиграна. Почему она заметила так поздно?