***
Скоро после своего приезда Эзоп находит его. Почти случайно. Когда все расходятся по комнатам, на улице вместо голосов остается только тихий стук дождя по каменным дорожкам и сухим листьям, а внутри — зловещая тишина особняка. Впрочем, для бальзамировщика она была приятной, для кого-то еще — возможно, просто не имела значения. Чувствуя себя как никогда свободным в этот момент, Эзоп тихо подходит, садится рядом. Тот самый фотограф. — Ты не замерзнешь здесь? — вкрадчиво спрашивает бальзамировщик и, мельком взглянув на пустой коридор, добавляет: — Да и одиноко, наверное... Ему сразу же дают ответ удивительно мягким голосом с таким родным теперь акцентом. — Не знаю. — Чего именно? — Ничего, на самом деле, — Джозеф поднимает глаза на него. — Как долго?... — Эзоп тихо задает сразу же пришедший в голову вопрос. Он до боли хорошо знает этот взгляд. — Не помню. Бальзамировщик с минуту молчит, потом двигается ближе, касается рукой плеча. Чужое тело казалось холодным. Эзоп любил умерших, но... сейчас его хотелось согреть? Задержавшееся прикосновение, и фотограф снова смотрит на него холодными — нет, давно потерявшими последнее тепло, — глазами. — Эзоп Карл, — бальзамировщик протягивает ему другую руку, не отводя взгляда. — Джозеф Дезолье, — тот аккуратно сжимает ее в своей небольшой, бледной ладони, которую Эзоп однажды так полюбит. — Рад знакомству. Всего лишь привычная фраза. Он давно уже не был рад чему-либо.***
Джозеф мечется в постели с желанием разорвать самого себя на куски, разбиться в осколки, исчезнуть и больше не чувствовать. Нет, это было лучше, куда лучше, чем не чувствовать вообще, он знал, и глупо было бы отрицать. Впрочем, кроме самого себя у него все равно нет свидетелей, которые назвали бы это глупостью. Даже если бы и назвали, что с того? Это было остатком здравого смысла, частично иллюзией, которая ему не поможет. И все же это было лучше, чем не чувствовать. Все потому, что после таких моментов не остается сил на мысли, и можешь пожить без них и боли, которую они порождают, хотя бы немного времени, от силы пару часов. Джозефа обычно хватало меньше, чем на час. Больше нет противоречивших друг другу пустоты и кипящего хаоса внутри. Он просто в какой-то момент успокоился, как всегда, и теперь изможден, однако, это было самым живым в нем. Позже он потеряет рассудок, а все вокруг потеряет смысл. Пока это было еще возможно без гнетущего предчувствия, что все рушится, он хотел немного почувствовать жизнь. Фотограф встает с кровати и, еле держась на ногах, выходит из своей комнаты в темный коридор, затем на балкон в его конце. Мелкие снежинки то и дело покалывают лицо, ладони будто бы примерзают к покрытым инеем перилам. Обжигающий кожу ветер создавал чувство свободы. Его иллюзию, возможно. Он давно не был уверен, что действительно чувствует. Все неправдиво, бессмысленно и неискренне; он будто больше не человек. Откуда-то из глубины особняка или, может, это было далеко снаружи или в его собственном опустевшем сознании, донеслись тихие звуки скрипки. Будь то галлюцинация, это было совершенством, жизнью. Ветер и музыка. И... — Ты здесь, — бальзамировщик неожиданно оказывается рядом, вздыхает, положив руки в перчатках на холодные перила. — И ты тоже… Мысли путаются, их нет, Джозеф не находит ничего лучше. Впрочем, и не пытается, это никогда не имело смысла. Эзоп подходит чуть ближе и снимает пиджак, потом накидывает его на чужие узкие плечи, оставив на них ладони всего на секунду дольше, чем нужно. — Не мерзни. Фотограф встречается с ним взглядом и — даже когда бальзамировщик разворачивается — продолжает смотреть, недоумевая, зачем.***
Эзоп не любил шумные места. Толпящиеся охотники и выжившие сбивали с толку и лишали последней концентрации, оставляя только неприятное напряжение. Все готовились к рождественскому балу в особняке — говорят, будет красиво. Он совсем не умел танцевать, как и находиться среди стольких людей. Людей ли? Не так важно. Бальзамировщик вздыхает, сидя на диване у стены и без особого интереса наблюдая за остальными. Неожиданно почувствовав, как подушки слегка прогнулись под чужим весом, он неторопливо поворачивает голову и сразу же удивленно приподнимает брови. Это присутствие куда приятнее чьего-либо другого. — Не идет, да? Я могу помочь, — доброжелательно, почти радостно предлагает Джозеф, и Эзоп ясно слышит в этом притворство, как и сам фотограф; сил не оставалось. — Пожалуй, не стану отказываться, — бальзамировщик слегка улыбается, вставая и протягивая охотнику руку. — Значит побуду твоей дамой. Джозеф распускает волосы, с короткой улыбкой смотрит вниз, потом поднимает взгляд на Эзопа из-под волнистой белой челки. Бальзамировщик чуть сжимает его руку, с трудом отведя глаза от чужого лица и мягких локонов. Его так тянуло коснуться, но нет, он не сделает этого. Фотограф смотрит на него с каким-то естественным доверием, и Эзоп не может отрицать, что тронут. Только разве можно смотреть вот так, толком не познакомившись? Джозефу просто все равно — спустя пару секунд бальзамировщик понимает. Эзоп аккуратно кладет руку на чужую талию, будто касаясь нежных лепестков. Прекрасно. Ощущая что-то особенное в каждой секунде, бальзамировщик боится, что момент рассыпется от одного неверного движения. Он не станет винить фотографа — тот делает все, что в его силах, и слова об этом скорее разрушат его окончательно. Сейчас не время, думал Эзоп. Почти неосознанно он чуть сдвигает руку, с неожиданной нежностью гладит бок своего партнера. Он слишком восхищен. — Кажется, ты собирался учиться танцевать, мой дорогой, — Джозеф бросает на него короткий взгляд с еле уловимым укором в голосе. — Да, действительно, прошу прощения. Бальзамировщик останавливается, неловко глядя вниз, а фотограф улыбается уголком губ, чуть раздвигая тонкие пальцы на его плече. Выдохнув под маской, Эзоп внимательно следит за чужими шагами, стараясь повторять. Джозеф танцует превосходно, возможно, лучше всех. Вовлекаясь в танец, он ненадолго теряется, пока не оглядывается на множество пар вокруг, что так живо снова возвращают в то время. Музыка и каждый шаг становятся мучительными, слишком не настоящими. — Мне нужно идти. Спасибо... за компанию, — быстро говорит фотограф, пока на это еще хватает воздуха. Голос дрожит. Отвернувшись от чужого недоумевающего взгляда, он уходит в коридор. Весь момент врезается в память, Эзоп медленно опускает руки, из-под которых тот только что так легко выскользнул, и понимает, что однажды это может быть навсегда. Он будто попытался поймать, не удерживая, лепесток на ветру. Джозеф почти падает на кровать, задыхаясь с неконтролируемыми слезами на глазах, последние душевные силы все же покидают его, снова оставляя только пустоту и где-то в ней — его беспомощность перед собственными чувствами. Сжав простыни в кулак, он мельком смотрит на руку, которой касался чужого плеча. Иллюзия этого ощущения до сих пор была здесь, но не тот, кто стал его причиной, и это к лучшему, возможно.***
Время идет. Они сидят за фортепиано в пустом зале особняка, в приятном молчании наблюдая за мелкими снежинками, летящими в долгой метели за окном. Бальзамировщик бросает короткий взгляд на Джозефа, кладет свою ладонь поверх его, продолжая смотреть на снег. Он давно пытается понять, была ли это его собственная жадность до прекрасного или все же забота. Возможно, и то, и другое. Поскрипывают старые железные подсвечники, в которых давно не горят свечи, вместе с окнами под напором ветра. Никто бы не удивился, если бы запыленные клавиши инструмента стали опускаться сами. Проблески света луны временами прорываются сквозь метель, и когда-то позолоченные колонны начинают причудливо блестеть теперь уже холодным светом. — Красиво, — негромко говорит фотограф, улыбаясь так отстраненно и одновременно спокойно, будто все было на время забыто. — Да. Эзоп чувствует, что за всю жизнь наконец нашел что-то по-настоящему родное. То, как Джозеф смотрит на него, как говорит, прикасается. Каждый момент, каждая секунда, возможно, погруженная в вымученную фальшь была естественной и искренней, как никогда. Бальзамировщик чуть наклоняется, глядя в чужие бездонные глаза, нежно гладит тыльную сторону ладони, доходя до тонкого запястья с поступающими венками и легко сжимая его, пока фотограф не отводит взгляда от его собственного. Медленно, боясь все разрушить, Эзоп подносит руку к его лицу и еле ощутимо касается холодной скулы, спускается пальцами на щеку, потом обводит уголок губ, забывая дышать. Он все же делает это. Метель продолжается. Пыль и осколки на полу будто и правда сияют при свете луны. Джозеф в последний раз вдыхает перед тем, как бальзамировщик припадает своими к его прохладным губам, мягко ласкает их, почти не углубляя поцелуй, и фотограф медленно обнимает его за шею одной рукой, отвечая. Перед закрытыми глазами пляшут искры, которых он так давно не чувствовал — возможно, и никогда, — когда Эзоп нежно целует его, легко гладя пальцами запястье. Он будто проваливается в пустую, обволакивающую пустоту, только сейчас она прекрасна. Еще один рай. Сегодня Джозеф позволяет бальзамировщику оказаться еще ближе.***
— Я не могу больше, не могу... Его нет, никогда уже не будет... Разве что-то еще когда-либо имело значение?... Я не справлюсь... черт, без него... мне это и не нужно... Джозеф сидит на полу, слабо опираясь на ножку стола и задыхаясь всхлипами, Эзоп аккуратно опускается рядом, легко обнимает за плечи. — Посмотри на меня. Пустота съедает изнутри, на это нет сил, а бальзамировщик хмурится со вздохом. Фотограф все же медленно поднимает заплаканное и на удивление такое же бледное лицо. Смягчившись, Эзоп кладет руку на чужую щеку и встречается с полным боли взглядом. — Я хочу, чтобы ты сделал кое-что. — Что?... — Джозеф спрашивает полушепотом, и в голосе ясно слышится заведомая безнадежность. — Напиши все, что когда-либо хотел сделать вместе с ним, о чем думал, то, что было, и то, что... уже никогда не произойдёт — все, просто напиши, — Эзоп указывает на бумагу и чернила на столе. — Не смогу... — Давай попробуем. Будет лучше, обещаю. Бальзамировщик аккуратно поднимает его, помогая сесть. Тот всхлипывает, слабо держа в руке перо и все же поднося к бумаге. У фотографа изящный почерк, как и ожидалось, даже в таком состоянии. Одно слово, другое. Эзоп не понимает французского, но все равно отворачивается — это не касается его. Он никак не может быть уверен, что это поможет, но важнее всего было заставить поверить Джозефа, и он не знает, удалось ли, но изо всех сил надеется. Других вариантов не осталось, он и сам готов сдаться. — Видишь, у тебя получается, — бальзамировщик мягко улыбается и гладит фотографа по плечу. Тот тихо вздыхает в ответ, откладывая в сторону очередной лист. Проходит еще время, и, казалось бы, вылив на бумагу все до последнего, Джозеф нерешительно поднимает глаза, выглядя опустошенным. — Что теперь? — Теперь... выброси это, — Эзоп легко распахивает окно, впуская морозный воздух вместе с колючими снежинками. — Я... — фотограф запинается, бессильно и так отчаянно смотрит на улицу, медленно переводя взгляд на исписанные листы. Каждое слово врезалось в сознание еще задолго до того, как он написал это. — Думаешь, что не сможешь? — тихо спрашивает бальзамировщик, потом берет его руку в свою. — Ты сможешь, это всего лишь бумага. Просто сделай это. На миг встретившись глазами с Джозефом, он сжимает его руку чуть сильнее, подносит к листам, заставляя взять один. Фотограф выдыхает, когда уже снаружи чужая рука соскальзывает с его ладони, давая сделать это самому, и пальцы легко гладят запястье. Он отпускает. Снова повернувшись к Эзопу, который больше его не держит, Джозеф задерживает взгляд на его глазах, получая в ответ то же самое — бальзамировщик просто молча смотрит. Что-то меняется. Взяв все листы сразу, фотограф выставляет руку в окно и всего мгновение спустя разжимает холодные пальцы, недолго следя за тем, как его отчаянные пустые мольбы и надежды уносит метель.***
Тем же вечером Эзоп не уходит, вместо этого легко опускаясь на кровать рядом с Джозефом. Тот лежит на боку лицом к бальзамировщику и какое-то время отстраненно смотрит на него, задумавшись. Снежно-белые волосы красивой волной соскальзывают с подушки, когда он позже чуть приподнимает голову. — Ты останешься? — Да. Эзоп дотягивается до его руки, мягко кладет свою сверху и еле ощутимо водит теплыми пальцами по ладони, отвлекаясь на мысли, но не отводя взгляда от чужих глаз. — Дождь... — задумчиво шепчет фотограф, когда слышит стук капель по окну, и голос звучит будто бы вопросительно и одновременно почти радостно. Он немного опускает веки, глядя на их руки. Идут минуты, а может и часы, пока они вслушиваются в громкий стук дождя, лежа рядом в приятной и темной тишине. Здесь у них есть все время в мире. Эзоп редко задумывался о том, что будет дальше. Джозеф постоянно думал о том, что было раньше. — Ты красивый, когда улыбаешься, — тихо говорит бальзамировщик, заметив очертания легкой улыбки на чужом лице. — Спасибо, — фотограф снова поднимает взгляд на него. — ...Что было причиной? — Завтра будет новый день.